Сомс остался на месте. Шардена он прислонил к креслу. Как долго они там разговаривают! Минуты проходили, а их все не было. Наконец вошел Майкл. Вид у него был очень серьезный.
- Она у себя наверху, сэр. Боюсь, что это ее ужасно расстроило. Может быть, вы пойдете к ней?
Сомс взял своего Шардена.
- Куда идти? Кажется, первая дверь налево?
Он медленно поднялся по лестнице, тихонько постучал в дверь и, не дожидаясь ответа, вошел.
Флёр, закрыв лицо руками, сидела у бюро. Лампа бросала яркий блик на ее волосы, которым теперь снова разрешалось расти на затылке. Казалось, она не слышала, как он вошел. Сомс не привык видеть людей и показывать себя в такие интимные минуты, и теперь он не знал, что делать. Какое он имеет право заставать ее врасплох? Быть может, выйти и постучать еще раз? Но он был слишком встревожен. И, подойдя к ней, он коснулся пальцем ее плеча и сказал:
- Устала, дитя мое?
Она оглянулась - лицо было странное, чужое. И Сомс произнес фразу, которую она так часто слышала в детстве:
- Посмотри, что я тебе принес!
Он поднял Шардена. Она мельком взглянула на картину, и это обидело Сомса. Ведь Шарден стоит несколько сот фунтов! Очень бледная, она скрестила руки на груди, словно запираясь на ключ. Он узнал этот симптом. Душевный кризис! Раньше Сомс смотрел на такие кризисы как на нечто экстравагантное, как на неуместный приступ аппендицита.
- Майкл говорит, - начал он, - что ты хочешь отправиться с ним в кругосветное путешествие.
- Но он не может. Значит, конец делу.
Если бы она сказала: "Да, а почему он не хочет?", Сомс принял бы сторону Майкла, но сейчас в нем проснулся дух противоречия. В самом деле, почему она не может получить то, что хочет? Он поставил своего Шардена на пол и сделал несколько шагов по мягкому ковру.
- Послушай, - сказал он, останавливаясь, - где ты это ощущаешь?
Флёр засмеялась:
- В висках, в глазах, в ушах, в сердце.
- Как они смеют смотреть на тебя свысока? - проворчал Сомс и опять зашагал по ковру.
Как будто все эти теперешние нахалы, которых он волей-неволей встречал иногда у нее в доме, окружили его и скалят зубы, поднимают брови. Больше всего ему сейчас хотелось поставить их на место - жалкие людишки!
- Н-не знаю, могу ли я с тобой поехать, - сказал он и осекся.
О чем он говорит? Кто просил его ехать с ней? Она широко раскрыла глаза.
- Конечно нет, папа.
- Конечно? Ну, это мы еще посмотрим!
- Со временем я привыкну к насмешкам.
- Незачем тебе привыкать, - проворчал Сомс. - Мне кажется, очень многие совершают кругосветное путешествие.
Флёр порозовела.
- Да, но не ты, дорогой мой; ты будешь смертельно скучать. Я тебе очень благодарна, но, конечно, я этого не допущу. В твои-то годы!
- В мои годы? - сказал Сомс. - Я не так уж стар.
- Нет, папа, буду страдать молча, вот и все.
Сомс, не ответил и опять прошелся по ковру. Страдать молча - еще чего!
- Я не допущу, - прорвался он. - Если люди не могут вести себя прилично, я им покажу.
Теперь она стояла раскрасневшаяся, приоткрыв рот, глубоко дыша. Такой она пришла к нему когда-то показаться перед первым выездом в свет.
- Поедем, - сказал он ворчливо. - Не спорь. Я решил.
Ее руки - обвились вокруг его шеи; что-то мокрое прижалось к его носу. Какая нелепость!..
В тот вечер, отстегивая подтяжки, Сомс размышлял. Да неужели он отправляется в кругосветное путешествие? Абсурд! А Майкл был ошеломлен. Он присоединится к ним в августе, где бы они в то время ни находились. О господи! Быть может, в Китае? Фантастическая история! А Флёр ластится, как котенок. Забавная песенка, слышанная им в детстве от священника, звучала у него в ушах:
Я вижу Иерусалим и Мадагаскар,
И Северную Америку, и Южную…
Да. Вот оно как! Слава богу, все дела у него в порядке. Капиталы Тимоти и Уинифрид обеспечены. Но как они тут без него будут жить, сказать трудно. Что касается Аннет - вряд ли она будет скучать. Смущала его скорее долгая разлука со всем привычным пейзажем. Но, вероятно, утесы Дувра останутся на своем месте, и река по-прежнему будет течь мимо его лугов, когда он вернется, - если только вернется! В дороге можно подцепить что угодно - там и микробы, и насекомые, и змеи. Как уберечь от них Флёр? А сколько диковинок ему придется обозревать! Уж можете быть уверены - Флёр ничего не пропустит! Бродить с компанией туристов и разевать рот - нет, этого он не вынесет! Но ничего не поделаешь! Гм! Утешительно, что в августе к ним присоединится Майкл. А все-таки приятно, что все это время он будет с ней вдвоем. Впрочем, она захочет со всеми знакомиться. Ему придется быть любезным с каждым встречным. Заглянуть в Египет, потом в Индию, морем в Китай и Японию, а домой - через эту огромную, нескладную Америку. Страна господа бога - так, кажется, они ее называют. Еще хорошо, что о России Флёр и не заикнулась, там, говорят, все пошло прахом. Коммунизм! Кто знает, что случится за это время в Англии! Сомсу казалось, что и Англия пойдет прахом, если он уедет. Ну что ж, ведь он уже сказал Флёр, что едет с ней. А она расплакалась! Подумаешь!
Он открыл окно и, запахнувшись в теплый халат, который хранился здесь на случай его приездов, высунулся наружу. Словно видел он не Вестминстер-сквер, а свою реку и тополя, освещенные луной, - всю ту мирную красоту, которую он никогда не умел выразить словами, тот зеленый покой, который впитывал тридцать лет, но так и не пустил дальше подсознания. Не будет там привычных запахов, вздохов реки при ветре, плеска воды у запруды, звезд. Звезды, положим, есть и там, но, не английские звезды. А трава? Травы там, наверно, нет, И фруктовые деревья не успеют зацвести до их отъезда. Ну, да что плакать над пролитым молоком! А кстати о молоке, - у этого парня на ферме уж конечно коровы перестанут доиться, глуповат он! Нужно предупредить Аннет. Женщины не желают понять, что корова не станет бесконечно давать молоко, если за ней не ухаживать. Вот будь у него такой надежный человек в "Шелтере", как старый Грэдмен в Сити! Да! У старого Грэдмена глаза на лоб вылезут, когда он узнает! Вот она, старая Англия, только вряд ли она долговечна. Странно будет вернуться и узнать, что старый Грэдмен умер. Раз - два - три - одиннадцать! Эт-ти часы! Сколько раз они не давали ему спать. А все-таки хорошие часы. Он уедет, а Майкл будет заседать и слушать, как они бьют. Есть ли смысл в идеях, которые заставляют его заседать, или это одни разговоры? Как бы то ни было - он прав, нельзя бросать начатое дело. Но пять месяцев разлуки с молодой женой - какой риск! "Скоро молодость пройдет". Старик Шекспир знал людей! Ну, риск или не риск, а вопрос решен. Флёр не глупа, у Майкла сердце доброе. И у Флёр доброе сердце - кто посмеет сказать, что нет? Ей тяжело будет расстаться с бэби. Сейчас она этого не сознает. И у Сомса шевельнулась надежда: может быть, она в конце концов откажется от своей затеи. Он и хотел этого и боялся. Странно! Привычки, уют, коллекция - все это он бросает за борт. Нелепо! И однако…
XII
ENVOI
Пять месяцев не видеть Флёр!
Странное предложение Сомса действительно ошеломило Майкла. Но в конце концов сейчас они с Флёр переживали кризис особенно серьезный, потому что он был вызван повседневной жизнью. Быть может, во время путешествия кругозор Флёр расширится; быть может, она поймет, что мир - это не те пять тысяч передовых людей, из коих в лицо она знает человек пятьсот. Ведь она сама настояла на том, чтобы он вошел в парламент, и если его не выставят оттуда как неудачника, они вместе пойдут по гребню, с которого открывается широкий вид. В течение двух недель, предшествовавших отъезду, он страдал и улыбался. Он был благодарен ей за то, что она, по выражению ее отца, "ластится, как котенок". С начала осени она нервничала из-за этого проклятого процесса, и такая реакция казалась вполне естественной. Во всяком случае, она сочувствовала ему и не скупилась на поцелуи, а для Майкла это было великим утешением. Несколько раз он замечал, что она со слезами на глазах смотрит на одиннадцатого баронета; как-то утром он проснулся и увидел, что лицо ее заплакано. По его мнению, эти симптомы указывали на то, что она намерена вернуться. Но бывали минуты, когда все мысли о будущем путались, как в бреду. Нелепо! Ведь она едет с отцом - этим воплощением осмотрительности и заботливости! Кто бы мог подумать, что "Старый Форсайт" способен сняться с места? Он тоже расставался с женой, но никак этого не проявлял. Впрочем, о чувствах "Старого Форсайта" никто ничего не мог сказать; сейчас все его внимание было сосредоточено на дочери, а говорил он главным образом о билетах и насекомых. Для себя и для Флёр он купил по спасательной куртке. Майкл имел с ним только один серьезный разговор.
- Пожалуйста, - сказал Сомс, - присмотрите за моей женой, последите, чтобы она не испортила коров. У нее будет жить ее мать, но женщины такие чудные. С ребенком она справится отлично - вот увидите. Как у вас с деньгами?
- Хватит за глаза, сэр.
- Ну, если потребуется на дело, зайдите в Сити, к старому Грэдмену, вы его помните?
- Да, и боюсь, что он тоже меня помнит.
- Ничего, он верный старик. - И Майкл услышал вздох. - И еще: заглядывайте изредка на Грин-стрит. Моей сестре, будет не по себе, когда я уеду. Время от времени я буду посылать сведения о Флёр, ведь теперь изобретено это радио, а Флёр будет беспокоиться о бэби. - Хинином я запасся. Флёр сказала, что не страдает морской болезнью. Говорят, от нее лучше всего помогает шампанское. Между прочим, конечно, вам виднее, но я бы на вашем месте не слишком напирал на фоггартизм там в парламенте; они не любят, чтобы им надоедали. Встретимся мы с вами в Ванкувере, в конце августа. К тому времени ей надоест путешествовать. Сейчас она мечтает о Египте и Японии, но не знаю. Наверно, все время будем в дороге.
- Есть у вас парусиновые костюмы, сэр? Они вам понадобятся на Красном море; и я бы взял шлем.
- Шлем я купил, - ответил Сомс. - Тяжелая, громоздкая штука.
Он посмотрел на Майкла и неожиданно добавил:
- Я буду за ней следить, а вы, надеюсь, сами за собой последите.
Майкл его понял.
- Да, сэр. Я вам очень благодарен. Я думаю, для вас такое путешествие - подвиг.
- Нужно надеяться, что ей оно пойдет на пользу, а малыш не будет по ней скучать.
- Постараюсь, чтобы он не скучал.
Сомс, сидевший перед "Белой обезьяной", казалось, погрузился в транс; потом встрепенулся и сказал:
- Война нарушила равновесие. Должно быть, люди и теперь во что-нибудь верят, но я не знаю, что это такое.
Майкл заинтересовался.
- А можно вас спросить, сэр, во что вы сами верите?
- Верю в то, во что отцы наши верили. А теперь люди слишком многого ждут от жизни; им неинтересно просто жить.
"Неинтересно просто жить!" Эти слова показались Майклу знаменательными. Не вскрывали ли они сущность всех современных исканий?
Последняя ночь, последний поцелуй и тягостная поездка в автомобиле Сомса в порт. Майкл один их провожал. Хмурая пристань, серая река; возня с багажом, давка на катере. Мучительная процедура! Мучительная даже для Флёр, как показалось Майклу. Последние бесконечные минуты на пароходе. Сомс, изучающий новую обстановку. Дурацкая улыбка, сводящая скулы; плоские шутки. И этот момент, когда Флёр прижалась к нему и крепко его поцеловала.
- Прощай, Майкл! Мы расстаемся ненадолго.
- Прощай, дорогая! Береги себя. Я буду сообщать тебе все новости. Не беспокойся о Ките.
Зубы его стиснуты; у нее - он это видел - на глазах слезы.
И еще раз:
- Прощай!
- Прощай!
Опять на катере, серая полоса воды ширится, ширится между ним и бортом парохода, и высоко над поручнями лица, лица… Лицо Флёр под светло-коричневой шляпкой; она машет рукой. А левее "Старый Форсайт", один, - отошел в сторонку, чтобы не мешать им проститься, - длиннолицый, седоусый, неподвижный; нахохлился, одинокий, как птица, залетевшая в неведомые края и с тоской озирающаяся на покинутый берег. Они делались все меньше и меньше, расплылись, исчезли.
Возвращаясь в Вестминстер, Майкл курил одну папиросу за другой и снова перечитывал все ту же фразу в газете:
"Ограбление в Хайгете, грабитель скрылся".
Он отправился прямо в палату общин. В течение нескольких часов он сидел, слушая прения по какому-то биллю о просвещении и изредка понимая два-три слова. Какие у него шансы добиться чего-нибудь здесь, в этой палате, где люди по-прежнему мирно беседуют и спорят, словно Англия осталась Англией 1906 года, и где о нем, Майкле, сложилось такое мнение: "Симпатичный, но сумасбродный молодой человек!" Национальное единство, национальный подъем - как бы не так, кому это нужно! Ломиться в дверь, которую все считают нужным открыть, но в которую не пролезть никому. А между ним и оратором все ширилась серая полоса воды; лицо под светло-коричневой шляпой сливалось с лицом депутата Уошбэзона; между двух лейбористов вдруг возникло лицо "Старого Форсайта" над поручнями; и все лица сливались в сплошной туман над серой рекой, где носились чайки.
При выходе он увидел лицо более реальное - Мак-Гаун! Ну и свиреп! Впрочем, неверно. Никому эта история не дала ничего хорошего. Multum ex parvo, parvum ex multo! Вот в чем комедия наших дней.
Он решил зайти домой взглянуть на Кита и послать Флёр радиотелеграмму. По дороге он увидел четырех музыкантов, с остервенением игравших на разных инструментах. Все здоровые, крепкие, все обтрепанные. "О черт! подумал Майкл, - этого я помню - он был в моей роте, во Франции!" Он подождал, пока тот перестал раздувать щеки. Ну конечно! И хороший был малый. Впрочем, все они были хорошими малыми, прямо чудеса творили! А теперь вот что с ними стало. И он чуть было их не покинул! У каждого свое лекарство, какое лучше - неизвестно, но держаться своего нужно. И если будущее темно и судьба скалит зубы - ну что ж, пусть ее скалит!
Как пусто в доме! Завтра Кит с собакой уедет в "Шелтер", и станет совсем пусто. Майкл бродил по комнатам и старался представить себе Флёр. Нет, это слишком мучительно! Кабинет показался ему более приемлемым, и он решил там обосноваться.
Он направился в детскую и тихонько приоткрыл дверь. Белизна, кретон; Дэнди лежит на боку; горит электрический камин. По стенам развешаны гравюры - их выбирали осмотрительно, памятуя о том моменте, когда одиннадцатый баронет обратит на них внимание; гравюры все смешные, без нравоучений. Высокая блестящая решетка перед камином, на окнах веселые ситцевые занавески - хорошая комната!
Няня в синем платье стояла спиной к двери и не видела Майкла. А за столом на высоком стульчике сидел одиннадцатый баронет. Хмурясь из-под темных каштановых волос, он сжимал ручонкой серебряную ложку и размахивал ею над стоящей перед ним чашкой.
Майкл услышал голос няни:
- Теперь, когда мама уехала, ты должен быть маленьким мужчиной, Кит, и научиться есть ложкой.
Затем Майкл увидел, как его отпрыск с размаху опустил ложку в чашку и расплескал молоко.
- Совсем не так нужно делать!
Одиннадцатый баронет повторил тот же номер и, весело улыбаясь, ждал похвалы.
- Шалун!
- А! - пискнул одиннадцатый баронет, щедро расплескивая молоко.
- Ах ты, баловник!
""Англия, моя Англия!", как сказал поэт", - подумал Майкл.
1926
Интерлюдия:
ВСТРЕЧИ
I
В Вашингтоне светило осеннее солнце, и все, кроме камня и вечнозеленых деревьев на кладбище Рок Крик, сверкало. Сомс Форсайт сидел перед статуей Сент-Годенса, подложив под себя пальто, и, прислонившись к мраморной спинке скамьи, наслаждался уединением и полоской солнечного света, игравшего между кипарисами.
С дочерью и зятем он уже был здесь накануне днем, и место ему понравилось. Помимо привлекательности всякого кладбища, статуя будила в нем чувство знатока. Купить ее было невозможно, но она, несомненно, была произведением искусства, из тех, что запоминаются. Он не помнил статуи, которая так сильно дала бы ему почувствовать себя дома. Эта большая зеленоватая бронзовая фигура сидящей женщины в тяжелых складках широкой одежды уводила его, казалось, в самую глубь собственной души. Вчера в присутствии Флёр, Майкла и других, глазевших на нее вместе с ним, он воспринял не столько настроение ее, сколько техническое совершенство, но теперь, в одиночестве, можно было позволить себе роскошь предаться личным ощущениям. Ее называли "Нирваной" или "Памятником Адамсу", он не знал точно. Но, как бы там ни было, вот она перед ним, самое лучшее из виденного в Америке - то, что доставило ему наибольшее удовольствие, как ни много он видел воды в Ниагаре и небоскребов в Нью-Йорке. Три раза он пересаживался на полукруглой мраморной скамье, и каждый раз ощущение менялось. С того места, где он сидел теперь, казалось, что эта женщина уже перешла предел горя. Она сидела в застывшей позе смирения, которое глубже самой смерти. Замечательно! Есть же что-то в смерти! Он вспомнил своего отца Джемса, через четверть часа после смерти выглядевшего так, словно… словно ему наконец сказали!
Лист клена упал ему на рукав, другой на колено. Он не смахнул их. Легко сидеть неподвижно перед этой статуей! Заставить бы Америку посидеть здесь раз в неделю!
Он встал, подошел к памятнику и осторожно потрогал складку зеленой бронзы, словно сомневаясь в возможности вечного небытия.
- У меня сестра в Далласе - еще совсем молоденькая, вышла там за служащего железной дороги. Да, Техас замечательный штат. Сестра только смеется, когда говорят, что там климат неважный.
Сомс отнял руку от бронзы и вернулся на свое место. В святилище входили двое - высокие, тонкие, немолодые. Дошли до середины и остановились. Потом один сказал: "Ну что ж", и они двинулись к другому выходу. Легкое дуновение ветерка пошевелило упавшие листья у подножия статуи. Сомс передвинулся на самый конец скамьи. Отсюда статуя снова была женщиной. Очень интересно! И он сидел неподвижно, в позе мыслителя, закрыв рукой нижнюю часть лица.