Глава 17
Эх, чебатуха, чебатуха,
чебатушенька моя!..
Солдатские каблуки дробью гремели по доскам вагона-платформы. Рыжий, густо крапленный ржавчиной веснушек гармонист лихо растягивал меха затрепанной "хромки". На танках, крытых брезентами, гроздьями сидели зрители и слушатели.
- Эх, откалывают! - восторженно восклицали с перрона.
- Сибиряки!
- И в самом деле, выручательный народ.
- Костя, захвати и мой котелок!
- Не бегайте! Скоро тронемся!
Лязгнули буфера. Эшелон с танками дернулся, загромыхал на стрелках. С перрона пассажирской станции и перекидного моста через пути танкистам махали руками женщины и дети. Гармонист лихо перешел на барыню. Танцор выхватил из кармана мятый платок, чертом прошелся по свободному пространству платформы.
За эшелоном с танками открылся поезд с ранеными. На окнах вагонов висели тюлевые занавесочки. По путям сновали щеголеватые в белых халатиках и косынках сестры.
- Курносая! Айда к нам! Всей ротой беречь будем!
- Братцы, она мне всю ночь снилась! Ей-бо, всю ночь не спал!
- Хоть взглядом подари, золотко!
Кричали санитаркам истосковавшиеся по женской ласке фронтовики из эшелонов на путях. Медички привычно улыбались. Иная нахмурится для порядка, погрозит пальчиком.
- Господи! До чего ж хороши кралечки! Удавиться можно!
- Хлопцы, пощупать пустите! Неужто живые!
- А у самого небось семеро по лавкам.
Стоял благодатный август, и почти все окна вагонов санитарного поезда были открыты. С нижних полок выглядывали сидячие, махали руками.
- Где попались, землячки?
- Из-под Клетской!..
- Серафимовича!..
- Морозовка… А вы?
- Калитва - Вогучар! На переформировку!
- Эх, хлопцы, танки ваши где?
- Пожгли, за новыми едем!
По вагонам раненых разнесли термоса с пахучим гороховым супом, и поезд их тронулся.
- За ними и нас пропустят. - Капитан Турецкий (месяц назад присвоили очередное звание) уцепился за скобу, впрыгнул в вагон, разделенный нарами. - Наши все в сборе?
- Костя Кленов за кипятком побежал. - Лысенков разделался с селедкой, расстелил рядом на ящике газету, высыпал из котелка сухари.
- В Балашове горячим кормить будут, - обрадовал Турецкий и стал выкладывать новости, какие успел добыть на вокзале и у военного коменданта. Веселого мало, порядка тоже. - Форс давят, сволочи, - высказался о станционном начальстве. - Туда бы их, а то окопались тут… Ага, а вот и Костя, - увидел капитан Кленова.
Дневальный, принял у Кленова котелки с кипятком, помог ему забраться в вагон.
- Сколько калек здесь - безногих, безруких, - возбужденно заговорил Кленов. - Нигде столько не видел. И каждый приспособился к чему-нибудь: тот на картах гадает, тот политинформацию солдатам читает.
- А где ты их еще увидишь? - Рябоватый Шляхов выплеснул из котелка в дверь, коротко глянул на облупленные стены станции, вернулся к ящику с сухарями. - Здоровые на фронте нужны. А они свое сделали, отвоевались, теперь промышляют, чем могут.
Только уселись за чай, как эшелон тронулся и потянулся на северо-восток, на Балашов - Ртищево - Пензу. Танкисты Турецкого, потеряв машины в боях, оказавшись "безлошадными", ехали на Урал за новыми танками.
За станцией в открытые двери пульманов была видна уплывавшая назад перемежаемая мелким редколесьем степь. На западе, на багровом полотнище заката, вырезалась зубчатая синяя стена уже настоящего соснового леса. Нары от перестука колес выбились. Зыбились, спотыкались и путаные мысли.
Кленов повозился, отодвинул локтем мешавший смотреть чей-то мешок, положил подбородок на кулаки. Бурые, сквозившие осенней наготой степи не хотели отставать от вагона. На покинутых пашнях бродили угольно-черные грачи. Они взлетали, косо проносились над поездом. В их криках было что-то тревожно-грустное, невысказанное и понятое не до конца. Вдали медленно поворачивались деревни и бежавшие к ним дороги.
Внизу заговорили громче. В вагонные двери задувал встречный ветер, и на нарах стало прохладнее.
Тормоза заскрипели. Снова какая-то станция. В окна, двери плеснулся вокзальный шум. Пробежали бабы с мешками. Зло вколачивая деревяшку протеза в доски перрона, прошел инвалид.
- Орешков кедровых не желаете? - В вагон сунулась огромная голова в лисьем малахае. Из дремучей бороды желто блеснули лошадиные крепкие зубы. Зыркнул туда-сюда, обшарил взглядом все углы, доверчиво замигал маленькими медвежьими глазками и потише: - Медовуха есть. Жбанчик. В телеге под соломой. Тут рядом, мигом. - Огреб горстью бороду, подмигнул: - У вас, может, мыло, спички. Или шаровары, гимнастерка.
- У нас женихов, дед, хватает, а шаровары и мыло все продали, - встретил Лысенков крестьянина шуткой.
- Как хотите. - Интерес и доверчивость в медвежьих глазах мигом погасли. Крестьянин подкинул плечом мешок за спиною, пошел к следующему вагону.
У покосившегося палисадника за путями бойко торговали кедровыми орехами, калеными яйцами, запотевшим салом с желтинкой, огурцами, помидорами. Предлагали даже налитых жирком жареных куриц. Но танкисты поиздержали деньги на первых же станциях и теперь выскакивали из вагонов больше из любопытства.
Толпились около какой-нибудь солдатки, только мешали торговать ей.
Поезд стоял недолго. На нарах, подбородок на кулак, с Кленовым рядом устроился Шляхов. После остановки он был не в духах. Широкие скулы его в мелкой сыпи оспинок, как зеркало пруда в осенний день, то темнели, то светлели. Перегона два они молча смотрели на бревенчатые усадьбы, на рыжие мочалистые луга, залитые водой картофельники.
- Я со своей развелся перед самой войной, - неожиданно выжал из себя скрипуче Шляхов, продолжая думать, наверное, о женщинах, которых видели на станции. - Дочка осталась. Жалко.
Кленов заглянул в налитые чернью тоски глаза Шляхова, сказал:
- Может, она и не стоит, твоя бывшая, чтобы о ней убиваться так?..
- Эх, парень! - Глаза Шляхова налились слезой. Оказывается, они у него добрые, доверчивые, только кажутся свирепыми. - Может, мне боль эта сладкая. Может, у меня и помнить-то больше нечего. Может, она, эта боль, самое лучшее, что у меня осталось и забывать не хочется. Дочку во сне вижу часто. Дурные с бабой мы, а наказали ее, человека, какой и постоять-то за себя не может. Вот оно как. - Шляхов тяжело засопел, привстал, долго крутил цигарку. - Я монтажник. Учился малость. Есть наука такая - сопромат, о пределах прочности железа, дерева. А вот о человеке такой науки нет, и предела прочности человеку, видать, тоже нету. Неси, сколько навалят… Только ты, - выбеленные солнцем ресницы Шляхова запрыгали часто-часто, отвел взгляд в сторону, - молчок. Война несчастливых не любит.
Кленов вспомнил свое безотцовское детство, посоветовал:
- Дочке пиши. Ждет небось отца.
- Смышленая она у меня…
Шляхову хотелось выговориться, теснил плечом, бубнил что-то на ухо. Но его слова, как неживые, сплывались с бесцветным скрипом дерева и мерным покачиванием вагона.
На другой день после прибытия в Челябинск Кленов, капитан Турецкий и еще несколько человек с утра пошли на завод. Несмотря на сизую рань, в цеху, похожем на огромный станционный зал ожидания, грохотало и гремело железо. У стен в два ряда гуськом стояли обутые в гусеницы корпуса Т-34. Над ними, визжа стальными тросами, проплывали краны с башнями на крюках. В разбронированные, обнаженные корпуса ставили моторы, коробки передач, тянули по бортам электропроводку. Черными муравьями ползали рабочие.
Перед танкистами остановился желтолицый сухой старичок; бородка клинышком, на носу очки в железной оправе. Точь-в-точь как в кино старый рабочий.
- Приемщики от части?
- Так точно.
- Подбрось, людей, капитан.
- Много?
- Сколько можешь.
Прошли двое-трое рабочих, поздоровались чинно со старичком: "Панкрату Артемичу".
Загорелые, свежие, сытые, танкисты выгодно отличались от грязных, изголодавшихся рабочих, в большинстве подростков или стариков.
Под черными сводами сборочного цеха плескались синие молнии электросварки, гулко отдавались удары кувалд, на разные голоса звенело и пело железо.
Старичок мастер все так же носился по цеху, никуда не уходил. Жирно блестели мазутом и копотью его впалые щеки, мешки под глазами набрякли, потемнели.
- Заходи в гости, - пригласил он капитана, с которым успел сойтись за день. - Я тоже живу в землянке по соседству с вами. Почитай, харьковские все в землянках. - Лихорадочно блестевшие глаза улыбнулись поверх очков. - Копченая сохатина есть. Угощу…
* * *
Одним махом - приехать и получить танки - не вышло. Застряли до осени. Начались дожди, морозы, лег ранний на Урале снег. От случайной помощи в цехах перешли к посменной работе. Не хватало сил смотреть, как валятся с ног от усталости полуголодные подростки и женщины.
Капитан Турецкий вернулся после очередного похода к начальству, швырнул танкошлем на грязный неоструганный стол, с треском уселся на длинную скамейку.
- Что пасмурный такой? - Из-под шинели на нарах в углу высунулось опухшее лицо Кленова. Мучился, не мог уснуть после ночной смены. - Что-нибудь слышал?
- Все старое, - выпрямил спину и уныло отмахнулся Турецкий. Усталые глаза сверкнули зло, дернулся на скамейке. - Нашему сидению тут конца-краю не видно. Осень на дворе, а танки отправляют все куда-то в иные места. Я уже никаким словам не верю. - Снова повернулся к столу, удивленно пожал плечами. Смуглый лоб собрался морщинами. - И на кой ляд нам эта формировка. Дрались бы как люди.
- Сам рвался хоть на недельку.
Кленов выпростал ноги из-под шинели, совком подвинулся к краю нар, поежился от холода. В мутном маленьком оконце у самой земли умирал чахоточный осенний день. От темноты и запаха прелой соломы было еще холоднее. На нарах храпели усталые ребята.
- На Дону все ныли, - заворочался и раскашлялся у печки Лысенков.
- Выспаться хоть разок досыта хотелось. - Турецкий привстал и, повернувшись лицом к Кленову, уронил чугунно-веско: - Ты хоть в госпитале отоспался. Почти год целый. А я от звонка до звонка без смены.
Кленов с треском отодрал лоскут от фуфайки, бросил его к печке. Скулы, как ветром облизало, побелели; канатами вздулись, набухли шрамы на виске.
Турецкий виновато засуетился и, тоже белея в скулах, грубовато и тяжко кашлянул в кулак.
- Ну, извини, Костя. Глупость брякнул. - Вскинул голову, предложил всем: - Давайте к девчатам маханем, что ли? Закисли совсем. Что на завтра откладывать. Одевайтесь. - И потянулся к танкошлему на столе.
- Они тоже дрыхнут. По шестнадцать часов в цеху.
- Вот тудыть твою любовь…
Турецкий сгорбился за столом, слушал, как шуршит солома на нарах, стонут и кашляют спящие. Отмахнулся от плотного полотнища мохорочного дыма.
- На заводе ленинградские есть. Слесаря. - Прикурил, плюнул к захоженному порогу. - А что они могут сказать? Их в декабре прошлого года самолетами в Кущевары вывезли, а оттуда сюда. Год, считай. Да и город такой. Ты где жил в Ленинграде?.. На Обводном?.. Напротив Балтийского вокзала?.. Завтра сходим к ним. Их семеро, что-нибудь да скажут. - Поскреб небритую щеку, вздохнул: - А нас, наверное, все же вышибут скоро. На заводе что ни день - новые планы, и Сталинград с языка не сходит.
- Сталинград сейчас у всех на языке.
На нарах сухо, рвуще закашлялись, и на свет коптилки выдвинулась лохматая голова старшины Лысенкова.
- На ужин опять картошка мороженая. - Лысенков ожесточенно поскреб в затылке, под гимнастеркой на спине. - Костя, кинь портянки. На трубе сушатся.
Кленов подал старшине портянки, набросил на плечи шинель и вышел из землянки. Густая вязкая темнота ударила по глазам. Глухо шумели свою думу сосны. У самой земли полз холод, перекинутый ветрами от полярных льдов через Уральские горы. Вместе с холодом снизу к сердцу поднималось и знобкое сосущее чувство тревоги перед наступающими событиями и полной неизвестностью о доме, матери.
Дверь землянки скрипнула, выпустила Лысенкова (по кашлю угадал).
По лесной просеке заметались желтые снопы света, рассыпались мелкое тарахтение и тяжелые вздохи на ухабах: с завода за ночной сменой танкистов шла полуторка.
Глава 18
В линялой синеве неба глухо прострекотало, будто кто громадный разодрал одежду по швам. С Хоперского шляха, из жгучих облаков пыли, злобно стучали скорострельные пушки, захлебывались крупнокалиберные пулеметы. Небо расцвело черными бородатыми бутонами, блескучий воздух искрестила паутина огненных нитей. Пятерка краснозвездных машин неуклюже ныряла между этими черными бутонами, пробивалась к танковой колонне на шляху.
- Собьют, проклятые. - Галич облизал кончики обсосанных усов. Из-под грязного щитка ладони зверовато блестели суженные монгольскими скулами зрачки.
- Низом бы им.
- Будто низом не стреляют.
Самолеты приближались к шляху удивительно медленно. Они отвернули чуть вправо, заходили с хвоста колонны. Неожиданно у одного из них отделилось крыло и, кувыркаясь, полетело вниз. Обгоняя обломок, камнем рухнул и весь самолет, и через минуту до стоявших на хуторской улице докатился из-за холмов тяжкий гул взрыва. И почти одновременно с этим взрывом задымил второй самолет. Он круто развернулся и потянул к Дону, но клюнул вниз. И теперь тяжкий гул над хутором поплыл со стороны Лофицкого леса. Оставшиеся три самолета выстроились в цепочку, прошлись над колонной. На шляху выросли колючие рыжие столбы дыма и пыли, вспыхнули пожары. На втором заходе задымили еще два самолета. Один неправдоподобно легко развалился в воздухе, второй развернулся было и лег на обратный курс, но тоже упал где-то у Лофицкого леса. Последний из пяти взвыл моторами и растаял в молочно-дымной синеве. Все произошло удивительно быстро, на глазах у толпившихся на улице хуторян.
- Накаркали, вашу мать! - Галич в сердцах плюнул в пыль, по-над плетнями направился к своему дому.
- Русь капут! Сталинград капут! - кричали ему в спину голопузые итальянцы, тоже высыпавшие за дворы и наблюдавшие за боем.
- Подожди, образина проклятая, придет и твой капут, - на ходу запальчиво огрызнулся Галич.
Итальянец с черной, аккуратно подстриженной бородкой, в ботинках на босу ногу и в трусах растерянно пробормотал что-то себе под нос, проводил Галича злым взглядом.
- Не задирай их, окаянных, Селиверстыч, - посоветовал наблюдавший сцену от своей калитки Воронов. - Будь они неладны.
- Нехай они ублажают меня, а не я их. Я у себя дома, на своей земле, - по-петушиному вскинул голову Галич и локтями поддернул штаны.
Итальянцы послали к упавшим самолетам несколько машин. Машины вернулись на заходе солнца. Но хуторяне ничего не знали о судьбе тех, кто был на сбитых самолетах.
В душной темноте горниц долго не спали в эту ночь.
Утром Алешка Тавров, Володька Лихарев и еще несколько ребят пошли к Лофицкому лесу. У Острых Могил, на седых от мелкой полыни солончаках, нашли небольшую обгоревшую воронку. Метров на пятьдесят в окружности от нее валялись дюралевые обломки. Два круглых шестнадцатицилиндровых мотора откатились еще дальше. Никаких следов, ни живых, ни мертвых летчиков ребята не нашли.
- На парашютах вроде и не спускались, - усомнился Володька.
- Это тот, у какого крыло отбили. Ишь где оно.
У самой макушки Могил, в колючем татарнике, на солнце серебрилась дюралевая исковерканная плоскость.
У Лофицкого леса оба самолета упали почти вместе. Один из них скользнул по скату балки и сохранился довольно хорошо. Стеклянный колпак был разбит и сдвинут назад. Навалившись на приборный щиток, в кресле застыл летчик. Алешка потянул его за плечо назад - и тут же отшатнулся: лица у летчика не было. Была кроваво-синяя маска, успевшая вздуться за ночь.
- Итальяшки его обшарили. Карманы повывернуты.
У второго самолета Володька Лихарев нашел в промоине кусок гимнастерки с орденом Красного Знамени и карманом. Алешка достал из кармана пачку писем и комсомольский билет на имя Евстигнеева Валерия Эрастовича, 1922 года рождения.
- Всего на три года старше тебя, Алешка.
Из комсомольского билета выпала фотография. Светловолосая девушка улыбалась смущенно и радостно, словно стыдилась и не верила своему счастью. Фотография по углам была затерта. На тыльной стороне присохла кровь. Алешка попытался отскрести пятно ногтем, но ничего не получилось. Кровь успела впитаться в бумагу. Ребята молчали, будто чувствовали свою вину перед мертвым парнем и его живой и еще ничего не знающей невестой. Они стыдились своей беспомощности. Он дрался, а они только стояли, смотрели и ничем не могли ему помочь.
- Надо сохранить это все. Отошлем, может? - сказал Володька.
- Кому отошлем? Адреса нет.
- Война закончится - отыскать можно.
- Отыскать?..
Ребята переглянулись. Володька говорил о времени, когда уже ни немцев, ни итальянцев у них не будет и все будет как раньше. Говорил просто, как о чем-то давно и окончательно решенном.
- Давайте походим. Еще найдем чего, - предложил Алешка.
Минуя кусты разросшегося бодяка и стрельчатого молочая, в балку к ребятам спустился пасечник дед Матвей.
- О чем сумуете, хлопцы? - кашлянул он, подойдя ближе.
- Твоя пасека так и стоит в лесу, дед?
- Так и стоит.
- И ни немцы, ни итальянцы не трогают тебя?
- Пока бог миловал, не заглядывали. Я в стороне от дорог. - Дед Матвей повернулся к самолету, где в кабине сидел мертвый, насупился. - Вчера итальянцы взяли одного с собою.
- Живой?
- Должно, живой, раз взяли.
- Про остальных ничего не знаешь?
- А что не знать… - Желтовато-мутные глаза деда Матвея налились слезой, коричневые скулы дрогнули. - Так все и погибли.
Над балкой в небе возник тугой вибрирующий звук. Купаясь в лучах утреннего солнца, в сторону Воронежа медленно плыл серебристый крест самолета.
- Немец, - сказал Алешка, вздохнул и почесал затылок. - Неси, дед, лопату - на пасеке у тебя должна быть. Похороним.
На обратном пути Володька отстал, задержал Алешку.
- Куда мне с магнето тракторными деваться? Ахлюстин уже несколько раз спрашивал у меня про них. Не верит, что нет. Вы их, говорит, с Тавровым попрятали. Я, мол, знаю.