- А ему что за дело? - Алешка нахмурился. Под кирпичными плитами скул прокатились желваки.
- Ахлюстин с немцами в дружбе. Поддерживает новую власть. Он же в Лофицком мельницу ставит, а немцы собираются осенью хлеб сеять, и им трактора нужны будут. Я сам слышал, как они спрашивали у Раича про трактора.
- Подождут. Они где у тебя, магнето?
- Пять штук закопал под яблоней в саду, а три дома за печкой лежат.
- Те, что за печкой, закопай тоже.
Ребята, ходившие вместе с ними, ушли далеко вперед, о чем-то оживленно толковали. Володька посмотрел на них, потом на Алешку пытливо.
- Юрин Роман Алексеевич, секретарь райкома, о той стороны приходил. Не слыхал?
- Ты откуда знаешь? - встрепенулся Алешка. На сорочьем, пестром от обилия веснушек лице его вспыхнула и угасла улыбка обиды, задетого самолюбия. - Откуда знаешь? - переспросил. - Может, это неправда.
- Правда. - Черные девичьи глаза Володьки внимательно смотрели на Алешку. - Газеты и листовки приносил. У меня есть "Правда". Прихоронена. Вскорости должен еще придти.
Обида и зависть вновь кольнули в сердце Алешки.
- Так, может, с ним туда можно?
- Спрашивали. Нельзя, говорит. Делайте, говорит, свое дело на месте. Главное - обмолот хлебов не допустить.
- Может, пожечь хлеб в скирдах?
- Хлеб нужно застоговать и так оставить. Как обмолоту помешать - подумай. Роман Алексеевич так и сказал: "Хлеб - Алешкино дело". - Лихарев помолчал, потом тронул Алешку за рукав. - О нашем разговоре - ни-ни-ни. Ни одна душа.
- Об этом мог и не говорить, - обиделся Алешка, - "Правду" дай мне, сегодня же зайду.
* * *
В конце августа немцев в хуторе сменили итальянцы. Черномазые, подвижные, веселые, они разительно отличались от высокомерных, строгих и чопорных немцев. Немцы покидали тихий хуторок неохотно. Черноволосый последний вечер долго сидел у Казанцевых в сарае, вздыхал, цокал языком.
- Плехо, плехо! Шлехт! - И показывал пальцем на бархатные полотнища паутины по балкам, на дыры под застрехой сарая, на свой мундир. - Война плехо! Сталинград плехо! - Встал, сделал вид, что снимает мундир и бросает его под ноги, топчет, хлопнул ладонями себя в грудь. - Гамбург папо, матка, швестер… сестра, сестра. Гитлер капут! - И показал, как он идет домой. Заслышав шаги у порога, поспешно застегнул мундир. В дверь просунулся ефрейтор с воловьими глазами, сказал что-то, и они вместе вышли. На пороге чернявый оглянулся, грустно покачал головой и махнул рукой. - Сталинград…
Теперь немцы на хуторе стали бывать только наездами, если им что-нибудь требовалось.
Алешка был в токарном, когда у мастерских остановилось несколько машин и на них повыскакивали солдаты в черных мундирах с двумя серебряными змейками на петлицах. Алешка слышал про отборные войска СС, но видеть пока ни разу не доводилось.
- Петролеум! Петролеум! - резко жестикулируя руками, издали залопотал коренастый плотный унтер, сизо-багровый от жары, с муаровой ленточкой в петлице.
- Чего он хочет? - высунулся на шум из кузницы Ахлюстин.
- Ты якшаешься с ними - должен знать. - Галич, с утра крутившийся в мастерской, почесал желтую жидкую щетину на щеках и подбородке, сощурился на борта машин и маскировку, покрытые известковой пылью. - Откуда-то из-под Галиевки. Там мелу хватает. - Нырнул от греха подальше в темный закуток.
- Петролеум! Понимайт ду? - жестикулировал сизо-багровый унтер перед лицом Ахлюстина.
- Алешка!.. Момент, пан, момент! - Ахлюстин гнилозубо улыбнулся, прогнулся в спине от усердия. - Алешка, поговори с паном. Чего он хочет?
- Петролеум! Петролеум! - повернулся багровый немец к Алешке.
- Ему керосин нужен, - перевел Алешка Ахлюстину.
- Где ж он, у черта, тот петролеум? Якась же сатана и подонки выпустили из бака. - Ахлюстин спустил на нос круглые очки, глянул выразительно исподлобья на Алешку. - Скаты, шестерни от токарного станка, магнето куда подевались?
- А что вы меня спрашиваете? - шепотом сквозь зубы ответил Алешка. - У вас в курятнике три бочки керосина по двести литров закопаны. Откуда он?
- Ох, сукин сын, и падкий ты до брехни. Комендант давно по тебе плачет…
- Командант зукин зын? Командант зукин зын? - побагровел до синевы унтер. Пухлые надбровья и верхушки скул сблизились, утопили маленькие свиные глазки. Не размахиваясь, унтер ткнул Ахлюстина кулаком в живот. Тот икнул, переломился, упал седой головой вперед. Немец брезгливо отступил назад, ударил кованым сапогом в эту голову, бок, живот. Кузнец при каждом ударе сипло вскрикивал, дергался. - Командант - зукин зын! Сволош! - ревел расходившийся немец. - Где старост?
Немцы с машины зашли в холодок, расселись на верстаках, курили, равнодушно наблюдали, как управляется их старший.
Вадим Алексеевич прибежал сам. Он уже успел привыкнуть, что всякое появление немцев требует его присутствия. Холеный, длинный, сутулый, в сером шевиотовом костюме, белой рубахе и галстуке, Вадим Алексеевич обычно производил впечатление на немцев, которые, видимо, ожидали видеть старосту в окладе смоляной бороды и смазных сапогах.
- Что случилось? - Раич скосил глаз на корчившегося на полу у кладовой будто в коликах Ахлюстина, потом на коротконогого багрового немца. Правая щека Раича запрыгала в нервном тике. - Чего они хотят?
- Им нужен керосин.
- Керозин! Керозин! Унд тракто́р! - подхватил немец и показал на разбросанный и уже успевший покрыться краснотой ржавчины трактор в мастерской.
- Нейн керосин, - хмуро сказал Раич.
- Керозин унд тракто́р десят минут здес. - Немец ощерил мелкие зубы, постучал грязным ногтем по решетке часов на запястье, отошел к своим. - Десят минут. - Он обернулся и постучал еще раз по часам.
- Нужно что-нибудь сделать, Алеша.
Алешка не выдержал просительно-жалобного взгляда бухгалтера, опустил глаза. На шум стали собираться люди.
- Вы же сами знаете, Вадим Алексеевич, что горючего ни капли, а трактора раскулачены вчистую.
- Они этого не поймут, Алеша.
От свистящего просительного шепота в душе Алешки незнакомо и болезненно перевернулось что-то. "А ить мы с его сыном совсем недавно гуляли, спорили. Друзьями были…" Алешка поднял взгляд - больные, одинокие, тоскливые глаза бухгалтера налиты слезами. В них проступало что-то пронзительно беспомощное и по-человечески простое.
- Не знаю, Вадим Алексеевич. Сведите их к бакам. Нехай сами убедятся.
Углы губ Раича дернулись. Он понимающе хмыкнул, ссутулился еще больше. Вокруг баков земля на много метров, как блин промасленный, сочится керосином. Немцев нельзя туда вести.
Немец проговорил что-то своим, подошел к Раичу, раскорячил толстые ноги, сунул к его носу часы.
Раич решительно поджал губы, подобрался, готовый ко всему.
- Нейн керосин.
- Ты болшевик, не старост! - Унтер брезгливо покривился, изловчась, коротким ударом, как и Ахлюстина, ткнул Раича в живот, потом в зубы. Раич деревянно стукнулся затылком о косяк, оступился и упал через порожки в кузницу на кучу угля. На дряблую в клеточках морщин шею изо рта сгустками побежала рудая кровь.
Коротышка-унтер постоял, набычившись и подрагивая ляжками, ткнул Лихарева пальцем в грудь.
- Тракторыст?
- Нейн, нейн, пан, - испуганно отшатнулся Володька.
- Тракторист, тракторист! - Ахлюстин успел умыться из кадки, где калили железо и замачивали клещи, стоял у наковальни с молотком на ней и разминал пальцами шишку на лбу. - Тракторист он. - И для верности пнул Володьку в спину, подталкивая к немцу. Тот рванул Володьку за плечо, толкнул к машинам.
Трактористы, комбайнеры подождали, пока немцы толчками загнали Лихарева в кузов машины и развернулись, разошлись ворча.
- Зачем же парня губите? - спросил Алешка Ахлюстина.
- А ты как думал?! - Безбровое, с выгоревшими красными веками лицо Ахлюстина озлобленно ощетинилось. - Властя́ обманывать?.. Подожди, и до тебя доберутся.
- Это еще посмотрим, - тихо пообещал Алешка. - Вы и про скаты не забывайте, какие немцы спрашивали, а вы их в Лофицкое сплавить успели.
Сухие, синеватые от угля, изморщиненные щеки Ахлюстина затряслись. Алешка бросил клещи в кадку, где только что мылся Ахлюстин, вышел на солнце.
* * *
Немцы коротко переговаривались между собой, курили. Чаще других упоминали Богучар, Миллерово. "Если вздумают гнать туда, пусть на месте убивают, не поеду", - слушая немцев, решил Володька.
У спуска в Лофицкую балку грузовик остановился. На обочине стояли ХТЗ и тяжелая, крытая брезентом машина с антеннами. Возле нее валялись полосатые арбузные корки. Над ними роились мухи. Ив машины с антеннами выглянул белобрысый ефрейтор. Он усмехнулся, показал на подсолнухи. Из зарослей лебеды и донника торчали ноги в больших солдатских ботинках. Воробей потрошил созревшую шляпку подсолнуха, и желтая пыльца осыпалась прямо на ботинки.
- Партизанен пук-пук! - вытянул палец и прищурился ефрейтор.
- Работать, работать! - Коротышка-унтер подвел Володьку к трактору, щелкнул портсигаром.
Володька покачал головой: "Не курю, мол", осмотрелся: вроде все в порядке. Попробовал бензин, керосин - есть. Крутнул заводной рукояткой - никаких признаков жизни. Нашел ключи, вывернул свечи. У двух усики отогнуты слишком далеко, и искра не пробивала. "Значит, парень сделал это нарочно, не хотел везти дальше", - мелькнуло в голове. В затылок, задыхаясь от зноя, сопел немец.
- Момент, момент, пан, - кивнул Володька. "Что же делать?" Подогнул усики, поставил свечи на место. Мотор заработал.
- Гут! Гут! - Немец подал из грузовика канистру, показал, что нужно долить горючее. Потом сунул Володьке полплитки шоколада, взглядом показал на сиденье.
У Лофицких меж повстречался дедок с холщовой сумкой на боку. Володьке дедок показался подозрительным: больно плечи прямые и грудь крутая. Прикрываясь щитком ладони, дедок долго подслеповато щурился на машину с антеннами, трактор, тракториста. Володька затылком ощущал его цепкий взгляд. На крыле трактора трясся и неистово ругался на своем языке и по-русски худой долговязый немец в кепи. Белобрысый то и дело высовывался в окошко фургона, что-то кричал ему, скалился.
"Что же делать? Что делать? - жарким звоном не утихало в голове. - Нельзя провозить их в Богучар. Тот парень не захотел".
Становилось страшно. Обсыпанные желтой пыльцой из зарослей донника и вьюнка мельтешили тяжелые солдатские ботинки.
В Писаревке белобрысый принес корчагу молока. Напились с долговязым, сунули корчагу Володьке, тот покосился на запекшиеся в коросте губы долговязого, брезгливо передернулся, но отказаться не посмел, да и пить очень хотелось. Из хаты выскочила голенастая девочка, забрала кувшин. Володька вздохнул, снова взялся за пыльную раскаленную баранку.
Напротив широкого оврага за селом мотор вдруг заглох.
- Што дело? - всполошился ефрейтор.
Лихарев пожал плечами, соскочил на землю. Горючее поступало, провода к свечам на месте. Магнето?.. Магнето съехало набок со своей площади, нарушилось зажигание. Оно, магнето, едва удерживалось измочаленной вишневой палочкой. Остальные гнезда для болтов были пустыми. В них торчала вишневая кора. "Значит, он наверняка знал, что везти нельзя их". Затылок пекло солнце. В желтоватых кругах снова поплыли солдатские ботинки со стершимися подковами. Метрах в тридцати от дороги серели пыльные кусты терновника. Можно было вырезать заглушки и доехать до Богучара. Тут недалеко. Поднял голову, встретился с пытливо-внимательным взглядом белобрысого.
- Никс, пан, никс. - Володька развел руками: ничего, мол, сделать нельзя.
- Юде? - обрадовался вдруг и ткнул пальцем в грудь белобрысый.
Володька покачал головой.
- Русский. - Он сам видел, как в их хуторе конвоир сказал то же самое чернявому пленному, и того тут же расстреляли. Белобрысый не верил, вглядываясь в его черные до синевы глаза. Володька добавил: - Казак.
- Ко́зак, ко́зак? Партизанен?
- Зачем партизан. Русский - и все.
Тяжелый удар бросил Володьку спиной на горячий мотор.
- Работать, работать! Капут!..
Володька снял кепку, повесил на кронштейн разбитой фары, потной ладонью размазал кровь из разбитого носа.
- Никс, пан…
Удар в живот, в переносье. Белый плывущий шар солнца погас. Отлежался, открыл глаза. Белобрысый обливался потом, щурился, ждал.
- Работать!
- Никс…
Оглушающий удар каблуком в пах, второй - в челюсть. Глухой стук затылком о железо. Очнулся - в виски с тяжким тупым шумом билась кровь. Руки подламывались, дрожали, и все тело дрожало, как в ознобе. Вставать не хотелось: "Черт с ним. Пусть делает что хочет".
- Встать! - У переносья прыгал черный зрачок пистолета.
Перебирая руками по колесу, Лихарев встал, набрал побольше воздуха в грудь, вспомнил весь запас немецких слов, каким учили его в школе.
- Их бин менш. Дизер канст нихт… Не умею.
Удар в живот. Темнота. Белобрысому почему-то нравился именно удар в живот. Одолевая кружение в голове, Володька снова потянулся к колесу.
Немцы заспорили между собою и долго что-то кричали друг на друга. Наконец ефрейтор подошел к Лихареву, рванул его за плечо и показал на Поповку.
- Рус, вэк! Шнеллер!..
Лихарев покосился на пистолет в руках ефрейтора, перелез через кювет и быстро пошел обочиной. Плечи зябко сводило судорогой. Только за кустами терновника почувствовал себя свободнее. У двора, где пили молоко, окликнула голенастая девчонка.
- Здорово они вас. Вам дать умыться, дяденька? - Нос у размета бровей весь в золотистых конопушках. Поморщилась.
Володька усмехнулся разбитыми губами.
- Пожалуй, давай, тетенька.
Девчушка провела его к колодцу во дворе, сбегала, принесла льняное полотенце, достала ледяной воды в бадейке. Володька вымыл лицо, окунул голову в бадейку. Не вытираясь, присел на дубовую колоду.
- А теперь попить зачерпни, тетенька.
- Я вам лучше молока и хлеба вынесу.
Подождала, пока тракторист прожует и выпьет, посоветовала:
- Вам уходить нужно. Кинутся искать еще. Вот так прямо и идите кукурузой, а потом подсолнухами. Вам на Хоперку?
- Черкасянский. - Володька помял в руках жесткий рушник, не мог оторвать глаз от конопушек на переносье. - Прощай. Спасибо тебе, тетенька. Авось встретимся еще. - Вздувшееся иссиня-багровой опухолью лицо тронула насмешливая улыбка.
Кукуруза расступалась и смыкалась за узкими мальчишескими плечами, буруном шелестела за спиной, как шелестит за лодкой вода.
Девчушка влезла на колоду. Нос в конопушках морщился. Светлые, как осенний родник, глаза теплели. Спрыгнула с колоды, выхватила изо рта у теленка брошенное полотенце: "Ох ты ж, идолюка поганый!" Еще раз обернулась на кукурузу, где поплавком мелькала вихрастая голова, и унеслась с полотенцем в хату.
* * *
Над Хоперским яром небо насупилось. Туча иссиза-черной ладонью просунулась до самого хутора, укрыла тенью курганы, неубранные хлеба в крестцах.
"Туды его в дышло! Как при Николашке", - говорили мужики, глядя на эти крестцы.
Старожилы давно не помнят такой уборочной. Лето на исходе, а хлеба на корню стоят в поле. Районное начальство немецкое посылало циркуляры, наведывалось салю, грозило. Но работы выполнялись только для виду. Главная беда: молотить было нечем. Сделали конный привод к молотилке, опробовали, но ночью кто-то заложил обломок железа между шестерен, и привод разорвало. Ахлюстин сконструировал ветродвигатель. Начал еще в июле, сразу после прихода немцев, когда не стало горючего. Больше месяца мучил Алешку и всех в мастерских: клепали, свинчивали. Итальянцы помогли машиной поставить вышку, а ночью вышка рухнула, и все труды - коту под хвост.
Частично все же удалось наладить обмолот. Немцы, не видя выхода, отпустили горючее. Но вместе с горючим прислали на тока и своих солдат. Обмолоченный хлеб тут же на машинах увозили. Хуторяне поняли окончательно, что с обещанной долей их провели, стали ловчить по-своему: при перевозках сбрасывали мешки в яры, просыпали верно в стерню, увозили с токов под видом отходов. Чтобы отвести глаза, поили охрану самогонкой, кормили салом. История с хлебом едва не кончилась печально: немцы раскрыли обман. Помог им Гришка Черногуз.
Вообще жизнь правобережных придонских хуторов текла внешне неприметно, глубинно, как первые ручьи нагорной воды под снегом. Люди вроде бы смирились и уверовали в несокрушимость и незыблемость "нового порядка". Однако то тут, то там что-нибудь да случалось. В Черкасянском сгорел итальянский склад с обмундированием, а на Васильевском - с оружием. И все при загадочных обстоятельствах. Склад с обмундированием итальянцы разместили в жилом доме, и огонь занесла кошка, которой кто-то привязал к хвосту паклю, облил бензином и поджег. На Хоперке сгорела конюшня с обозными мулами.
Ахлюстин пробовал было придираться к Алешке, Лихареву, но сам был в руках у Алешки: боялся, молчал.