– Как? – удивленно воскликнула она. – Значит, у нас одинаковый возраст, день в день, потому что мне тоже двадцать шесть лет, и я тоже родилась в третий день первого месяца сезона шему. Что ж, можно сказать, что нашим родителям не должно быть стыдно за нас, мы не посрамили их. Но, если я – самая красивая женщина Египта, я думаю, что во всем Египте не сыскать мужчины сильнее, красивее и ученее тебя, Гармахис. Как удивительно, что мы родились в один день! Наверняка это знак того, что судьба недаром свела нас, что мы должны стоять рядом, – я как царица, а ты, Гармахис, быть может, как один из самых крепких столпов моего трона, чтобы приносить друг другу счастье.
– Или, может быть, беду, – ответил я, отворачиваясь, потому что ее сладкие речи терзали мой слух, жгли мои уши, и я не хотел, чтобы она видела, как у меня горит лицо.
– Нет, нет, не накликивай беду, Гармахис. Сядь рядом со мной, давай поговорим не как царица и ее поданный, а как друзья. Сегодня на пиру ты рассердился на меня из-за того, что я надела на тебя этот венок, решив, что я издеваюсь, разве не так? Но поверь, это была просто шутка. Если бы ты знал, как нелегко бремя монархов и как уныла их жизнь и утомительны обязанности, ты бы не разгневался, а понял, что этой простой, безобидной шуткой я попыталась всего лишь немного развеять скуку. До чего неинтересны и скучны все эти царевичи, вельможи и напыщенные чванливые римляне! В глаза мне они называют себя моими рабами, клянутся в преданности, а у меня за спиной насмехаются надо мной и говорят, что я прислуживаю их триумвирату или их империи, или республике, смотря кого колесо судьбы, вращаясь, вознесет наверх. Среди этих окружающих меня людей, дураков, нахлебников и марионеток, после того как их трусливые мечи изрубили Цезаря, которого весь мир не мог одолеть, не осталось ни одного настоящего мужчины, ни единого мужественного человека. И я вынуждена их стравливать между собой, надеясь, что это не позволит Египту попасть им в руки и, может быть, спасет хоть нас. А что я за это имею? Вот моя награда: все мужчины говорят обо мне дурное, а мои подданные, я это знаю, ненавидят меня! Да, я думаю, хоть я и женщина, они бы давно убили меня, если бы только нашли способ!
Она замолчала, прикрыв глаза рукой, и я был этому рад, потому что от ее слов я съежился на скамье рядом с ней.
– Обо мне думают плохо, люди осуждают меня, я знаю, и называют блудницей, хотя упрекнуть могут лишь в том, что я оступилась единственный раз в жизни, полюбив величайшего человека на земле, и от любви непреодолимая страсть действительно разгорелась у меня в сердце, но горела она священным огнем. Бессовестные александрийские сплетники готовы клясться, что я отравила моего брата Птолемея, которого римский сенат против всех человеческих законов насильно навязал в мужья мне, его сестре! Но эти обвинения – неправда. Он заболел и умер от лихорадки. Мало того, они говорят, что я собираюсь убить и Арсиною, свою сестру, которая, скорее, меня бы убила, если бы у нее была такая возможность, – но и это отвратительная ложь! Хоть она и ненавидит меня, не желает знать, я нежно люблю свою сестру. Да, все думают обо мне плохо, осуждают меня, хоть тому и нет причин. Даже ты думаешь обо мне плохо, Гармахис, и осуждаешь меня.
О Гармахис, перед тем как судить, вспомни, что такое зависть! Это мерзкая хворь разума, разъедающая душу, которая заставляет желчных ничтожеств все видеть в извращенном свете… Видеть Зло на открытом лике Добра и искать грязные пятна на чистом лоне невинности! И всюду видеть Порок! Подумай о том, Гармахис, каково это находиться над толпой негодяев, над любопытной и бесчестной чернью, которая ненавидит тебя за твое богатство и твой ум, скрежещет от ярости зубами и пускает стрелы лжи под прикрытием собственного ничтожества. У них нет крыльев, чтобы взлететь, и, видя что-то возвышенное, они жаждут низвести все высокое и благородное до своего уровня, опошлить и втоптать в грязь.
Не спеши думать плохо о великих, в каждом слове, в каждом поступке которых миллионы злых ушей и враждебных глаз выискивают мелочные, самые безобидные ошибки, а о каждой даже самой незначительной провинности торжественно трубит миллион глоток, пока по миру не разносится злорадная весть о страшном грехе и якобы совершенном преступлении. Не говори сразу: "Это так, это наверняка так, они правы", спроси: "А правда ли это? Действительно ли все было так?" Суди справедливо и осторожно, Гармахис, как судила бы я, окажись на твоем месте. Помни, что царица не бывает свободной, не принадлежит себе, она всего лишь инструмент, оружие, игрушка в руках тех политических сил, которые творят историю и заполняют ее страницы. О Гармахис, стань мне другом – другом и советником, – другом, которому я могла бы безраздельно доверять, ибо здесь, в этом многолюдном дворце, нет души более одинокой, чем моя. Тебе я доверяю, в твоих спокойных глазах я вижу верность. Я хочу высоко поднять тебя, Гармахис. Мне невыносимо мое душевное одиночество! Я должна найти человека, который понимал бы меня и которому я могла бы рассказывать о том, что лежит у меня на сердце, не опасаясь предательства. У меня есть недостатки, я сама знаю, но я достойна верности, твоей преданности, потому что среди плохих семян в моей душе есть и доброе зерно. Скажи, Гармахис, ты чувствуешь сострадание ко мне, сжалишься ли ты над моим одиночеством, станешь ли другом той, у которой поклонников, придворных, рабов, слуг столько, что и сосчитать нельзя, но нет ни одного настоящего друга? – Она подалась ко мне, легко коснулась моей руки и посмотрела на меня своими чудесными фиалковыми глазами.
Я был подавлен. Когда я подумал о завтрашнем вечере, боль, стыд и печаль захлестнули меня. Я – ее друг! Она выбрала меня! Я – тот, у кого на груди уже спрятан приготовленный для убийства кинжал! Я наклонил голову, и из моей груди вырвался то ли всхлип, то ли стон.
Но Клеопатра, полагая, что я просто потрясен ее неожиданно свалившейся на меня милостью, ласково улыбнулась и сказала:
– Уже поздно. Завтра вечером, когда ты принесешь мне предсказания, мы продолжим разговор, о Гармахис, мой друг, и ты дашь мне ответ. – И она подала руку для поцелуя. Не помня себя, в смятении, я поцеловал ее, и в следующий миг она ушла.
Я словно во сне проводил ее взглядом, оставшись стоять как завороженный.
Глава VI
О ревности Хармионы, о смехе Гармахиса, о подготовке к кровопролитию и о вести, которую передала Гармахису Атуа
Я стоял, погрузившись в раздумья. Потом случайно мой взгляд упал на венок из роз, и я поднял его. Не знаю, как долго я так простоял, но когда мои глаза наконец оторвались от венка, я увидел Хармиону, о которой совсем позабыл. И хотя тогда мне это не показалось чем-то важным, я заметил, что лицо ее горит, как будто от гнева, и она постукивает ногой по полу.
– Ах, это ты, Хармиона! – сказал я. – Что с тобой? Ты злишься? Из-за того, что так долго простояла в нише? Ты же могла незаметно уйти, когда мы с Клеопатрой выходили на площадку.
– Где мой шарф? – спросила она, обжигая меня гневным взглядом. – Я уронила здесь свой шелковый вышитый шарф.
– Шарф? Но разве ты не видела? Клеопатра начала расспрашивать меня о нем, и я его выбросил с башни.
– Я это видела, – ответила девушка. – И слишком хорошо видела. Ты выбросил мой шарф, но вот венок из роз… Его ты не стал выбрасывать. Конечно, ведь это "подарок царицы"! Поэтому царственный Гармахис, жрец Исиды, избранник богов и коронованный фараон, преданный земле Кемет, посвятивший себя возрождению и процветанию Египта, сберег его и отныне будет им любоваться. А что там мой шарф? Его он выбросил с башни, стоило только этой развратной царице улыбнуться!
– О чем ты говоришь? – спросил я, удивленный горечью в ее голосе. – Я не понимаю твоих загадок, разгадай мне их.
– Ты не понимаешь, о чем я говорю? – Она вскинула голову, показав плавный изгиб белой шеи. – Да ни о чем! О самом главном! Понимай это как хочешь. Неужели ты так простодушен? Хочешь знать, о чем я говорю, Гармахис, мой брат и господин? – продолжила она твердым глухим голосом. – Так я скажу: тебе грозит большая опасность. Клеопатра опутала тебя своими роковыми чарами. Еще немного, и ты полюбишь ее, Гармахис! Полюбишь ту, которую завтра должен убить! А пока стой и смотри как завороженный на венок, который ты держишь в руке, венок, который ты не смог выбросить следом за моим шарфом… Разумеется, ведь он только сегодня был на голове Клеопатры! К его запаху роз примешался аромат волос любовницы Цезаря. Цезаря и других мужчин! Прошу, мой Гармахис, скажи, как далеко у вас зашло там, на площадке, а то мне из моего укрытия ничего не было видно и слышно? Это прекрасное местечко для влюбленных, не так ли? Да и время, согласись, подходящее! Значит, сегодня Венера царит над всеми звездами?
Все это она произнесла со спокойным, даже скромным видом, мягко, ласково, хотя слова ее звучали так ядовито, что каждый звук жег мне сердце. Ее речь меня так разозлила, что я не мог ей сразу достойно ответить.
– Как хитро ты рассчитал, ничего не упустишь, – продолжила она, видя мое замешательство. – Сегодня ты целуешь губы, а завтра заставишь их замолчать навеки! Тебе подвернулся удобный случай, и ты воспользовался им. Очень достойный и благородный поступок!
Тут наконец ко мне вернулся дар речи.
– Как ты смеешь так со мной разговаривать? – вскрикнул я. – Ты что, забыла, кто ты и кто я? Как ты можешь осыпать меня своими глупыми мелочными упреками?
– Я помню, кем тебе надлежит быть, – быстро ответила она. – О том, кто ты сейчас, я не говорю. Конечно же, ты один это знаешь лучше всех. Ты и Клеопатра!
– Как это понимать? О чем ты говоришь? – сказал я. – Разве меня нужно винить, если царица…
– Царица! У нашего фараона есть царица?
– Если Клеопатра приходит сюда и затевает беседы…
– О звездах, Гармахис. Конечно, только о звездах, о розах и больше ни о чем!
Не помню, что я после этого говорил, ибо, хоть я и был в смятении, язвительные речи девушки и ее невозмутимый тон привели меня в бешенство. Но знаю только, что говорил я с ней так сурово, что она испуганно сжалась, как перед дядей Сепа, когда он бранил ее за греческий наряд. И так же, как в тот раз, она заплакала, только еще жалостливее и еще громче.
Наконец я замолчал. Мне стало стыдно за свой гнев, но в душе у меня продолжало клокотать, а сердце щемило от обиды, потому что даже в слезах она продолжала ядовито отвечать, а женские стрелы на редкость остры.
– Не разговаривай так со мной! – всхлипывала она. – Это жестоко… Это не по-мужски! О, я забыла, ты ведь всего лишь жрец, не мужчина… Разве только с Клеопатрой!
– Какое ты имеешь право так оскорблять меня? – сказал я. – И что ты хочешь этим сказать?
– Какое я имею право? – спросила она, устремив на меня темные глаза, полные слез, скатывающихся по ее нежным щекам, как капли утренней росы по лепесткам лилии. – Какое я имею право? Неужели ты ослеп, Гармахис? Неужели ты действительно не понимаешь, по какому праву я так разговариваю с тобой? Значит, я должна тебе объяснить. Так принято в Александрии, где такое признание не считается преступлением. Я так говорю по первому и священному праву женщины… По праву любви, по праву моей великой, безграничной любви к тебе, которую ты, похоже, вовсе не замечаешь… По праву моего счастья и моего позора. О, не гневайся на меня, Гармахис, не отворачивайся от меня, не называй меня легкомысленной, потому что правда наконец вырвалась из меня и потому что я вовсе не такая. Я такая, какой ты меня захочешь сделать. Я как глина в руках гончара, и тем, что ты вылепишь из меня, тем я и буду. В душе моей дует благодатный ветер, который примчит меня в чудесные края, о которых я и не мечтала, если ты захочешь стать кормчим моего корабля. Но если я потеряю тебя, я потеряю все то, что сдерживает все худшее во мне, что держит меня на плаву… И тогда пусть этот корабль разобьется и утонет! Ты не знаешь меня, Гармахис. Ты не видишь, какое большое сердце бьется в моем хрупком теле, какие в нем борются могучие силы. Для тебя я всего лишь обычная женщина, хитрая, своенравная, пустая. Но поверь мне, это не так. Поделись со мной своими самыми возвышенными мыслями, и я разделю их, скажи, какая загадка гложет тебя, и я помогу тебе разгадать ее. Мы с тобой одной крови, и любовь может сгладить наши мелкие различия и действительно слить воедино. У нас одна и та же цель, мы любим одну землю, нас связывает одна и та же клятва. Открой мне свое сердце, Гармахис, посади рядом с собой на трон Верхнего и Нижнего Египта, и я обещаю, что вознесу тебя туда, где еще не бывал ни один человек. Но если ты откажешь и отвергнешь меня, трепещи, потому что я низвергну тебя в прах! Итак, Гармахис, презрев наши обычаи и забыв свою девичью гордость, я открыла тебе свое сердце. Сделала я это, потому что увидела искусство прекрасной царицы Клеопатры, этого живого воплощения коварства, которая ради забавы решила покорить глупого астронома. Теперь ответь мне, я жду. – Она сжала руки, сделала один шаг ко мне и посмотрела мне в лицо, бледная и трепещущая.
На какое-то время я онемел, потому что волшебство ее голоса и сила ее слов потрясли меня, как прекрасная, переворачивающая душу музыка. Если бы я любил эту женщину, она наверняка зажгла бы меня своим огнем, но я не испытывал к ней и капли любви, а изображать страсть не мог. Потом у меня в голове завертелись разные мысли, и мне почему-то стало смешно, как бывает в минуты, когда нервы напряжены до предела. За какую-то долю мгновения в моей голове пронеслись мысли о том, как она в тот вечер надевала мне на голову венок из роз, о шарфе и о том, как я его выбросил с башни. Я подумал о том, как Хармиона из своего тайника наблюдала за тем, что она считала искусством Клеопатры, вспомнил горькие, злые речи. А потом я представил, что сказал бы дядя Сепа, если бы увидел и услышал ее сейчас, и подумал о том странном, запутанном положении, в которое я попал, словно в ловушку. У меня вырвался смех, и этот смех глупца стал предвестием моей погибели!
Она сделалась еще бледнее – такими бледными бывают только мертвые, – и на лице ее появилось такое выражение, что мое веселье тут же закончилось.
– Мои слова кажутся тебе смешными, они позабавили тебя, Гармахис? – промолвила она тихим, срывающимся голосом, опустив глаза.
– Нет, – ответил я. – Нет, Хармиона, прости, что я засмеялся. Это был скорее смех отчаяния, ибо что я могу тебе сказать? Ты такими возвышенными словами и так взволнованно говорила о себе, о том, на что ты способна, – мне ли говорить тебе о том, кто ты?
Она вся сжалась, и я замолчал.
– Говори, – промолвила она.
– Тебе как никому известно, кто я и что мне предстоит выполнить, ты лучше других знаешь, что я посвящен Исиде и по божественным законам не могу даже думать о тебе и тем более любить тебя.
– Да? – произнесла она чуть слышно, по-прежнему не отрывая взгляда от пола. – Конечно, я все знаю. Но я знаю и то, что ты нарушаешь свой обет, если не поступками, так в душе, твои клятвы тают, как облака в небе, Гармахис. Ты любишь Клеопатру!
– Ложь! – вскричал я. – Распутная девка, ты хочешь соблазнить меня, заставить забыть о долге, чтобы мое имя покрылось позором! Поддавшись страсти и честолюбию или просто из-за любви к злу, ты не постыдилась нарушить запреты девичьего целомудрия, чтобы признаться в любви. Смотри только, не зайди слишком далеко! Если ты хочешь услышать ответ, вот он, такой же прямой, как твой вопрос. Хармиона, нас связывает только долг, который нам предстоит выполнить, долг перед страной и священные клятвы, принесенные мной, – и больше ничего! Можешь сколько угодно бросать на меня свои нежные взгляды – мое сердце не станет биться быстрее ни на один удар. После этого я не смогу испытывать к тебе и дружеских чувств, ты перестала быть моим другом. Сказать правду, отныне я даже не доверяю тебе. Но повторю тебе еще раз, берегись! Ко мне можешь относиться как хочешь и вредить мне, но если ты хотя бы пальцем пошевелишь, чтобы помешать выполнению нашего святого дела, в тот же день ты умрешь. Это все. На этом игра закончена?
Пока я, ослепленный гневом, говорил, она, закрыв глаза руками, постепенно отступала и отступала назад, пока не прижалась к стене спиной. Но, когда я замолчал, она опустила руки и посмотрела на меня. Лицо ее было похоже на лик мраморной статуи, только вокруг огромных горящих, как раскаленные угольки, глаз темнели фиолетовые тени.
– Не совсем закончена, – тихо произнесла она. – Арену еще нужно посыпать песком, – она имела в виду, что после боев гладиаторов засыпают мелким песком оставшиеся пятна крови. – Не расходуй свою злость на столь недостойное создание, как я, – продолжила она. – Я бросила кости и проиграла. Væ victis! Ах, væ victis! Дай мне кинжал, который ты прячешь у себя на груди, чтобы я могла покончить со своим позором здесь и сейчас. Не даешь? Тогда еще одно слово, о царственный Гармахис: если можешь, забудь о моих глупых словах и никогда не бойся меня. Я, как и раньше, буду повиноваться тебе во всем и служить нашему общему делу. А теперь прощай!
И она ушла, придерживаясь рукой за стену. Я прошел в свою комнату, бросился на ложе и застонал от горькой тоски на сердце. Увы, мы строим планы, медленно, камень за камнем, возводим здание своей надежды, не думая о том, каких жильцов время поселит в нем. Кто, кто из нас может предвидеть непредвиденное и защитить себя от него?
Спустя какое-то время я заснул, и сны мои были тревожными. Когда я проснулся, через окно уже струился свет дня кровавой развязки нашего заговора, и на пальмах в саду весело пели птицы. И как только я проснулся, меня охватило ощущение надвигающейся беды, ибо я сразу вспомнил, что сегодня, прежде чем этот день станет достоянием прошлого, мои руки обагрятся кровью, да, кровью Клеопатры, которая считает меня своим другом и доверяет мне! Почему я не мог возненавидеть Клеопатру, как мне следовало? Когда-то этот акт возмездия я видел в праведном сиянии славы и жаждал совершить этот подвиг. Но теперь… Но теперь, если честно, я бы с радостью отказался от своего наследного права на трон, от своего царского происхождения, лишь бы избавиться от этой обязанности! Увы! Спасения не было, и я знал это. Я должен испить эту чашу до дна, или мое имя навек будет покрыто позором. Я чувствовал, что Египет и египетские боги наблюдают за мной. Я помолился моей небесной матери Исиде, чтобы она придала мне силы довести начатое до конца. Я молился так, как не молился никогда раньше, но – о чудо! – ответа не последовало. Как же такое могло случиться? Почему? Что ослабило связующую нас нить настолько, что первый раз в жизни богиня не снизошла до ответа своему любимому сыну и избранному служителю? Возможно ли, что в своем сердце я согрешил против нее? Как там Хармиона говорила – я люблю Клеопатру? Неужели эта мука может быть любовью? Нет! Тысячу раз нет! Это сама природа восстает против предательского и кровавого деяния. Богиня просто испытывает мою силу. Или, быть может, она тоже отворачивает свой благой божественный лик от тех, кто замышляет убийство?
Объятый страхом и отчаянием, я встал и начал заниматься своими делами, как человек, лишенный души, как будто это был не я. Я выучил наизусть роковые списки и повторил план действий. Я даже подобрал слова для речи, с которой завтра я как фараон должен был обратиться к своему народу, поразив весь мир.
"Граждане Александрии, жители страны Египет, – начиналась она. – Клеопатра из македонской династии Лагидов по воле богов поплатилась за свои преступления…"