Мой первый командир роты по Заполярью, капитан Юрий Волков погиб, тоже попав в руки врагов. Они зверски пытали его, предлагая в обмен на жизнь дать интервью американской радиопрограмме и заклеймить позором свое правительство и страну в развязывании агрессии против афганского народа. Волков не согласился, стойко приняв мученическую смерть. И таких стойких, мужественных военнослужащих нашей 40-й армии в то время было очень много. Конечно, не каждому дано было выдержать такие пытки, а поэтому имеет ли после всего этого кто-нибудь право осуждать в жестокости тех, кто прошел Афганистан и вернулся домой, пусть даже и без видимых физических и моральных отклонений? Каждый из нас пережил то, для чего он не был создан. И не каждому это оказалось под силу - остаться чистым на гребне жизни, находясь в бурном ежедневном потоке лжи, фальши и грязи. Кровь убитых и их прощальные взгляды навсегда остались в наших сердцах и требовали обязательной мести. И мы делали это, обагрив свои руки чужой, но все-таки человеческой кровью. Она навсегда впиталась не только в поры нашей кожи, но и наши души, и от ее пьянящего запаха уже никуда и никогда не деться, даже если ты тщательно вымыл руки с пахучим мылом. Такое нельзя ни смыть, ни забыть.
Помню, какой негативный резонанс вызвало письмо одного солдата, который написал матери письмо: "Мамочка, нас погибло уже очень много! Пишу тебе письмо на сапоге убитого друга. Идет бой! Прощай!" Это письмо каким-то образом попало в руки армейских контрразведчиков и стало предметом активной работы по пресечению передачи любой информации, которая идет вразрез с официальной. В определенных высоких военных инстанциях Министерства обороны страны оно вызвало шоковый эффект и воспринялось как бред больного человека. И в этом нет ничего удивительного, о том, что реально творилось в Афганистане, знали немногие. Абсолютное же большинство советских граждан, веря нашим средствам массовой информации, даже и не догадывалось, что в соседнем с нами государстве умело зажженный и выпущенный кем-то язычок пламени все стремительнее превращается во всепоглощающее неукротимое пламя страшного пожара. Я не знаю, писал ли на самом деле тот солдат письмо на сапоге убитого друга или нет, но я без сомнения допускаю, что такое было возможным. В Афганистане могло быть и случалось всякое. Ту жизнь может понять только тот, кто прожил ее, пройдя горными дорогами и тропами, не скрываясь за чужими спинами и "не отсиживаясь в обозе"…
Однажды в расположение нашей части вошло десантное подразделение. Говорили, что личный состав его принимал участие во взятии дворца Амина. Так это или нет, но офицеры и солдаты нашего полка ходили смотреть на подбитую десантную технику и личный состав, который уже успел повоевать.
- Ребята, неужели воевали? - не веря слухам, спрашивали мы офицеров и солдат-десантников.
Они показывали пробоины в броне боевых машин десанта и поясняли нам:
- Это с гранатомета! Здесь Валера погиб, а здесь ребятам повезло.
- Ну, и как ощущение?
- Нормальное.
Не верилось. Ходили между рядами машин, вновь и вновь рассматривали одни и те же отверстия в броне, беседовали с солдатами. Поражали их глаза: какие-то тоскливо-холодные, словно бездонные, лица с печатью обреченности, пережитого горя, страха и многого того, что разительно отличало их, уже воевавших, от нас, не нюхавших пока еще пороху.
- Страшно? - спросил я капитана.
- Страшно не то, что тебя могут убить, страшно, если ты начнешь об этом думать в бою, тогда - все. Жить захочешь, быстро всему научишься. Не бойтесь, мужики, от своей судьбы никак не уйти. Мы тоже не думали, не гадали, а вот, пришлось же повоевать. Следующие - вы. А куда деваться?
Каждый из нас мысленно соглашался с капитаном-десантником и уже понимал, в какой страшный капкан все мы попали. Никто уже не сомневался в цели нашего истинного нахождения здесь и в том, что война стучится по наши души в окна уже и наших палаток. Она совсем рядом, и скоро наш черед идти под пули.
Часть II
НАЧАЛО
Как только мы вошли на территорию чужого государства, ко мне подошел солдат. Родом он был из Молдавии. У Миши, так звали его, была всего лишь одна проблема: он не хотел служить в Афганистане. Немного заикаясь и жестикулируя, он объяснил мне, что у него дома осталась одинокая мать, и если с ним что случится, она не выдержит такого горя. Я посочувствовал ему, однако разъяснил, что болезнь матери не является основанием для отправки его к другому месту службы. Вот если бы мама была инвалидом, а Миша ее единственным сыном и кормильцем, то вопрос стоял бы совсем по-другому. Его не должны были призывать в армию вообще, ну а если это сделали, то, очевидно, оснований для отсрочки или освобождения от службы у него нет. Миша ушел, но через некоторое время вернулся.
- Меня не должны были призывать, это точно.
- А что, мама у тебя инвалид? Ты же не говорил об этом.
- Наверное, инвалид, она очень часто болеет.
Желая разобраться в данной ситуации и тем самым помочь солдату, я направил письмо в военкомат, откуда Миша призывался, и узнал, что его мать совершенно здорова, да к тому же проживает не одна. То есть, как я и предполагал, никаких оснований для перевода его во внутренний округ Союза не было. Но этот факт не убедил моего подчиненного. Он снова и снова приходил ко мне и озадачивал меня своей очередной просьбой. Я терпеливо объяснял солдату, что он напрасно ходит, но он этого не понимал. Мой день начинался с того, что при выходе утром из палатки я каждый раз натыкался на него, и он "выдавал мне на-гора" очередную сочиненную им легенду, и у нас с ним опять начинался один и тот же разговор. К тому времени у меня уже сложилось твердое убеждение, что Миша не совсем здоров головой. Желая хоть как-то облегчить его службу, я попросил комбата назначить Мишу посыльным при штабе батальона, истопником печки в нашей палатке, охранником, хоть кем, лишь бы он был на наших глазах. Я уже знал, что в подразделении Миша не прижился, и его начали понемногу прижимать, насмехаться и даже унижать. Он был обыкновенным "тюфяком" и даже не мог за себя постоять. Со временем это могло закончиться не очень хорошо. Всем известен был случай морального и физического унижения солдатами-азиатами своего русского сослуживца. Это была трагедия. Так получилось, что в экипаже танка из четырех человек только один оказался славянином. Трое других начали его унижать: сделали из веревок уздечку и стали надевать ее на солдата, принуждать его к беспрекословному выполнению их прихотей. Подонки дошли до того, что если солдат не выполнял их приказы, то они мочились на него, избивали. И никто из командиров, приезжавших с проверкой службы, не поинтересовался, как складываются в маленьком коллективе отношения, почему у солдата на лице синяки и затравленный взгляд? Не выдержав издевательств, солдат расстрелял своих обидчиков из автомата.
Были и другие случаи. Не хотелось, чтобы Миша стал жертвой такого солдатского беспредела. Командир батальона майор Пархомюк пошел навстречу моей просьбе, и Миша стал постоянным посыльным при штабе батальона. Потом я много раз жалел, что ходатайствовал перед комбатом за него. Он часто выводил всех нас из себя своей забывчивостью, неряшливостью, нерасторопностью. Пока шел десяток-другой метров до палатки командира роты, забывал, что нужно было ему передать. Тогда я или командир батальона в порыве гнева говорили ему:
- Все, Миша, иди в свою роту, здесь ты больше не нужен. Будешь ходить в рейды и служить, как служат все остальные солдаты!
Он мертвенно бледнел, заикался и просил не прогонять его. На солдата было жалко смотреть. В порыве страха он готов был выполнить любой приказ, все, только бы его не отправили в бой. Сделав благое дело, мы с комбатом надели на себя хомут, от которого уже не могли избавиться.
- Миша, сколько будет пять прибавить шесть?
Он долго морщил лоб, выходил из палатки, потом возвращался и радостно говорил:
- Двенадцать!
- Миша, иди, хорошо подумай и назови нам правильный ответ!
Он снова уходил и снова отвечал неправильно.
- Да, подобрал ты нам работничка, - укоризненно шутили офицеры управления батальона.
Мне уже самому было неудобно перед ними, только ведь я и подобрал его лишь потому, что это было единственное место, где бы он мог принести хоть какую-то долю пользы. Больше он ни на что не был способен.
- Миша, твои родители, наверное, много в молодости вина пили?
- У нас все его пьют, как квас и воду. Свое домашнее вино очень полезно.
- Вот поэтому ты такой и получился.
Он обижался и выходил из палатки.
Наконец я посоветовал ему, чтобы его мать обратилась с личной просьбой о переводе сына в Союз к министру обороны СССР. Надо сказать, что после ввода наших войск в Афганистан, особенно когда начались боевые действия, Министерство обороны страны было завалено письмами родителей военнослужащих, которые просили направить сыновей в другие места службы. Причины назывались самые невероятные. Помню, в нашу часть пришло письмо из Министерства, в котором дедушка солдата из нашего батальона, участник Великой Отечественной войны, ссылаясь на свои заслуги в прошлом, тоже просил направить внука в Союз. Московская резолюция на письме "Рассмотреть просьбу" была равносильна приказу. Солдата сразу же отправили во внутренний округ, и это был не единичный случай.
- Все, Миша, это твой последний шанс. В полку этот вопрос не решится - желающих уехать отсюда хоть отбавляй. Только если всех, тебе подобных, уберут отсюда, то кто же тогда будет нашу Родину защищать? Поэтому пусть твоя мама пишет министру, просит, а он - решает. Но запомни, если снова будет отказ, ты больше не будешь меня донимать своими просьбами. Договорились?
Через некоторое время он снова подошел ко мне и попросил написать от имени его матери письмо министру, так как мать не сможет сама это сделать. А написанное мною письмо он отправит маме, та попросит соседскую девушку его переписать и направит по нужному адресу.
Я добросовестно написал письмо, приведя самые убедительные причины, отдал Мише, еще раз рассказав, как нужно поступить маме в данной ситуации. Миша отправил письмо и немного успокоился. Через несколько недель он вошел в палатку, радостно протягивая мне почтовый конверт.
- Только что получил. Это вам, прочитайте!
Я достал из конверта стандартный лист бумаги. В правом углу листа московский адрес Министерства обороны страны. Стал читать: "Уважаемый Министр Обороны СССР Синельников Геннадий Григорьевич…"
- Миша! - в бешенстве заорал я. - Что ты наделал? Как ты меня достал со своей мамой! Теперь мне понятно, почему ты такой тупой! - Я не находил слов, чтобы выразить свое негодование.
- Что-то не так? - испуганно спросил он меня.
- Какой же Геннадий Григорьевич - министр обороны? Геннадий Григорьевич - это я! А министр обороны - это Маршал Советского Союза Устинов Дмитрий Федорович! Я же тебе все написал! Что тебе и твоей матери еще непонятно?
Он взял письмо, повертел его в руках, прочитал и, видимо, так ничего и не поняв, вернул мне.
- Все, Миша, еще раз заикнешься со своей просьбой, раз и навсегда уйдешь в подразделение! Ты меня понял? Это наш последний разговор на эту тему. Я уже на одного тебя истратил килограмм дефицитной бумаги. Тебе уже скоро на дембель, а ты все сочиняешь небылицы. Пристроили тебя к штабу, и радуйся! Что тебе еще надо? Ни разу в рейд не ходил, не слышал, как пули свистят, всегда в тепле, сыт и тем не менее ты еще чем-то недоволен? Ну, это уже называется борзостью! Короче, так: в следующий раз пойдешь в моем БТРе в рейд. Убьют, значит, так тому и быть! Все, иди, готовься, вечером, возможно, выйдем на Кандагар!
Надо сказать, когда был получен приказ на выход и мы стали грузиться на технику, Миша в полной экипировке неотступно следовал за мной, чуть не наступая мне на пятки, и сел в БТР, как я ему и сказал при разговоре. Посмотрев на его бледное лицо и немного успокоившись, я дал ему команду остаться в палаточном городке. Его физиономия от счастья засияла, словно ясное солнышко.
В Афганистан Миша привез с собой старенький, с потертыми от времени клавишами, аккордеон. Он часто играл на нем, причем очень отвратительно, сбивался, фальшивил мелодию, забывал слова песни.
- Миша, ну, когда ты выучишь и нормально сыграешь и споешь нам, а? - спрашивали мы аккордеониста, собравшись за столом по какому-нибудь поводу.
Он начинал самозабвенно играть, но потом опять сбивался, и это портило всем настроение. Миша репетировал, учил слова, но улучшений не наблюдалось.
Однажды мы ушли на очередную операцию, а он остался в нашей четырехместной палатке охранять имущество. Вернувшись в батальон по делам и зайдя в палатку, я с ужасом обнаружил, что в том месте, где под моей койкой стоял деревянный ящик из-под патронов, приспособленный для хранения личных вещей и документов, палатка была аккуратно разрезана. Мне стало плохо: в ящике лежал мой партбилет, секретная топографическая карта, пистолет, другие документы, немного денег.
- Миша, где ящик? - закричал я.
Солдат нагнулся, поглядел под кровать, потом быстро заполз под нее и притаился там, словно маленький нашкодивший ребенок.
- Я же предупреждал тебя насчет этого ящика, охранник чертов! Меня же за утерянный партбилет из-за твоей тупости с должности снимут! К моему возвращению не найдешь, пеняй на себя!
Время не позволяло мне разбираться и заниматься поиском пропажи. Уезжал в район боевых действий с твердым намерением - по возвращении из рейда убрать Мишу из штабной палатки. Последствия за утерянные документы, пистолет и карту для меня могли быть самыми плачевными. Но, вернувшись с операции, я поговорил о пропаже с батальонным особистом, и тот пообещал найти мою потерю под гарантию, что по другим вещам и деньгам я не буду иметь к нему никаких претензий. Через полчаса партбилет, карта и пистолет были в моих руках. Жалко было остальных вещей и денег, но я дал слово, поэтому пришлось смолчать и забыть об остальной пропаже. Я давно подозревал одного солдата в том, что тот работает на особый отдел и дает им интересующую информацию. Видимо, мой ящичек тоже стал объектом внимания нашего особиста. Не найдя ничего особо ценного и компрометирующего меня, он разыграл спектакль оказания помощи, прибрав при этом для себя две мои месячные зарплаты чеками и кое-что по мелочам. Мои подозрения в отношении того солдата нашли свое подтверждение в дальнейшем. Я высказал свои предположения комбату, и мы тихонько оттеснили его от посещения штабной палатки. Найдя свою потерю, я снова успокоился и простил в очередной раз Мише его бестолковость.
При первой возможности я обменял у начальника клуба части Мишин старый аккордеон на новый. Он был очень рад этому и продолжал играть на нем, а больше на наших нервах. И тем не менее мне очень полюбились молдавские песни и мелодии. Я часто вспоминаю нашу палатку, непутевого Мишу с аккордеоном и его песни, а особенно полюбившуюся "Иванэ, Иванэ!".
Пролетели месяцы службы, подошло время и нашему, "особо приближенному", увольняться в запас. Не раз он заводил разговор о том, что заменщика на свое место уже подготовил, пора его утверждать в должности.
- Парень хороший! Я его знаю. Он не подведет. Правда, он не умеет играть на аккордеоне, но ничего. Возьмите его вместо меня, товарищ старший лейтенант.
- Ну, веди нам своего кадра, посмотрим, кто такой. Если такой же, как ты, то лучше даже и не приводи.
И вот Миша стоит передо мною со своим другом и земляком. Худой, кожа да кости, даже не испуганный, а безумный взгляд. Он был из числа тех молодых солдат, которые прибыли в часть несколько дней назад.
- Из Молдавии?
- Ага.
- Не "ага", а "так точно". Или в "учебке" вас этому не учили? Чем занимались там?
- Ремонтом казармы, квартир, на базы возили овощи перебирать и грузить. На каких-то дачах еще работали…
- Из автомата стрелял?
- Один раз.
- Хочешь в рейды ходить? Будешь смелым и храбрым, медаль или орден получишь, правда, может, и посмертно, на войне всякое бывает. Она здесь настоящая, а не игрушечная. Так как?
Я увидел уже знакомый мне дикий страх в глазах воина. Он молчал.
- Ну, что, Миша, заменщика ты себе подобрал достойного, но ничего - воспитаем и его. Вводи своего земляка в курс дел и готовься к отправке. Пойдет, а куда его денешь?
К слову сказать, новые офицеры управления батальона думали совсем по-другому. И когда мы с комбатом попали в госпиталь, исполняющий обязанности командира батальона начальник штаба направил Мишиного заменщика в подразделение, взяв в штаб более расторопного. Среди погибших в первом бою молодых солдат был и тот самый Мишин сменщик. Душманская пуля откуда-то снизу вошла ему в челюсть, разворотив половину черепа. Но это было потом, а сейчас я смотрел на солдата и с горечью думал: где же те бравые солдаты из "учебок", которых нам высокое начальство постоянно обещает направлять? Ответит ли когда-нибудь и кто-нибудь из них за это сырое пушечное мясо? Потому что, как и полтора года назад, стоит передо мною солдат, пусть его зовут по-другому, но это тот же самый Миша. Его ни в коем случае нельзя отправлять в бой, потому что он не создан для войны. Только куда было девать его и ему подобных, чтобы уберечь их от неминуемой гибели? На всех их не хватало штабных палаток и должностей. Они уже тогда, до первых своих боев, были обречены. Им стопроцентно была уготована смерть.
Перед отбытием домой Миша последний раз зашел в нашу палатку.
- Геннадий Григорьевич, - как-то не по-военному обратился он ко мне, - большое спасибо майору Пархомюку и вам за то, что вы сделали для меня.
- Какие разговоры, Миша, должности у нас такие.
- Должности есть у всех офицеров, только отношение к солдатам разное. Спасибо за то, что взяли в палатку работником, что определили мне место и кровать, что нашли постельное белье, которое у меня своровали, спасибо, что я никогда не был голодным, за то, что помогли с дембельской формой и, самое главное, за то, что я остался жив!
Я не узнавал Мишу: чистый, стройный, подтянутый. Он неузнаваемо изменился за эти несколько дней ожидания своего самолета, и даже почему-то не заикался, хотя раньше делал это постоянно. И подумалось мне: "А может, он и был таким вполне нормальным, а не придурковатым парнем, каким мы привыкли видеть его ежедневно в течение многих месяцев? А то состояние, в каком он пребывал все это время, - очень умная и хитрая игра, ширма?"
Как бы то ни было, но передо мною стоял совсем другой человек: не Миша, а Михаил Карпович.
Через несколько недель после его убытия домой жена сообщила мне в письме, что на ее адрес пришла посылка из Молдавии от какого-то Миши. В ней находились грецкие орехи и фрукты. С тех пор посылки стали приходить регулярно. Когда я вернулся в Союз, к ее содержимому прибавилась небольшая пластмассовая канистра с хорошим домашним молдавским вином. Мы отправляли ее назад, но уже пустой, добавляя в посылочный ящик конфеты, сладости. Я благодарил моего бывшего солдата за внимание и память о службе, просил больше не беспокоиться и не слать нам гостинцы. Но проходило время, и моя дочь Света говорила своим друзьям: "Нам Миша, папин солдат по Афганистану, снова посылку прислал из Молдавии".