- Завалишин прислал. - Он растер рукавицей лицо с заиндевевшими бровями. - Что от меня требуется?
- Связь установили, - сказал Синцов. - С Туманяном говорил, весь батальон сюда идет. А требуется от тебя - погреться. Посиди у телефона, а я пойду.
- Там все в порядке, - сказал уполномоченный, - а греться мне некогда. Одного раненого не нашли - Котенко, сержанта, нет. Он со мной шел и упал у самой высотки… Не убитый, я уже за спиной слышал, как от раны в крик закричал. А фельдшер заявляет, что всех подобрал. Врет! Он сука ласковая, я его давно в виду имею. При начальстве трется, а к людям без внимания. Сейчас солдат возьму, сам схожу, я место помню.
- Ладно, иди, - сказал Синцов, - только по-быстрому. А Рыбочкина сразу сюда пришли. Пусть у телефона посидит, я все же пойду.
Уполномоченный кивнул и вышел.
- Да, если не подберут, замерзнуть недолго, - сказал Богословский, наверно подумав о себе.
Рыбочкин зашел почти сразу же, как только вышел уполномоченный. На ремне поверх полушубка у него висел немецкий парабеллум в черной треугольной кобуре.
- Возьмите, товарищ старший лейтенант. - Он вытащил из-за пазухи второй такой же парабеллум. - Его, - кивнул он на немца. - Лично у него взял и для вас сохранил. Я уже свой пробовал - бой у их сильный, будь здоров!
Синцов усмехнулся.
- Оставь себе про запас. Я к нагану привык. Посиди у телефона; связь уже есть, и люди к нам идут.
- Ох, замечательно тут у вас, тепло! - притопнул по полу валенками Рыбочкин.
И при виде этого счастливого замерзшего долговязого мальчика Синцов не удержался от шутки.
- Грейся на всю катушку! Только не усни, чтоб трофей твой не сбежал. - Он кивнул на немца и вышел из землянки.
Обратно в землянку Синцов вернулся только через час. Сразу, как вышел, оказалось - забот полон рот. Сначала подошли минометчики, и надо было выбрать вместе с ними позицию. Потом уполномоченный вместе с солдатом притащил Котенко. Если бы не пошел сам, раненый так бы и замерз в сорока шагах от землянок. Потерял сознание, а раз без голоса, то и прошли, как мимо мертвого. Синцов разозлился, приказал разыскать фельдшера, хотел накрутить ему хвост. Но фельдшер словно чувствовал - как сквозь землю провалился! Сказали, что пошел за лошадью и не вернулся.
Потом понемногу стала подтягиваться в метели рота Чугунова. Люди сильно замерзли, и надо было вместе с Чугуновым поскорей разместить их, чтобы отогрелись.
Левашову, который пришел вместе с Чугуновым, доложил самое необходимое на ходу, в окопе, и пригласил пройти в землянку. Тем более что с ним явился тот, второй корреспондент, заика. Все-таки принесла его сюда нелегкая вместе с Левашовым. Левашов было заупрямился, хотел обойти окопы, но Синцов настоял:
- Разрешите самому разобраться и порядок навести, а потом вам доложить. Вы с дороги, а я только из землянки, уже отогрелся.
Левашов пошел греться. Все же мороз взял свое, да и здравый смысл был на стороне комбата.
Проводив Левашова, закончил размещать с Чугуновым роту. Приказал проверить, нет ли отставших, и с радостью узнал, что наконец пришли - слава тебе господи! - старшины с термосами.
Немцы не подавали признаков жизни. Или отступились от этой высотки, или готовили что-нибудь серьезное. Но теперь это было уже не так страшно, как два часа назад. Пусть, если хотят, идут. Больше за ночь положим - легче утром будет. Теперь можно подумать и о том, чтобы перекусить и погреться. Судя по обстановке, самое время. А дальше - больше: начнет прибывать начальство, и времени на себя не будет. Уже по дороге в землянку зашел в другую, которую приказал освободить для НП полка. Землянка была просторней, чем та, в которой обосновался сам. Начальству лучшее, как положено!
Когда вернулся к себе, Богословского не было. Оказывается, фельдшер уже забрал его. Так и не успел ни с Богословским проститься, ни фельдшеру выдать, что ему причиталось.
- Как, комбат, - спросил Левашов, - кормить гостей будешь?
- Буду. Горячую пищу поднесли.
Синцов повернулся к ординарцу Богословского. Теперь, когда Богословского увезли, само собой складывалось, что этот Авдеич останется ординарцем у комбата.
Сейчас он уже не дежурил на лавке против немца, а примостился на корточках у входа рядом с ординарцем Левашова и с таким наслаждением курил оставленный соседом бычок, что грех было отрывать его от этой солдатской радости. Однако ничего не поделаешь, пришлось приказать, чтоб шел к старшине за харчами.
Корреспондент - Синцов опять забыл, но напрягся и вспомнил его фамилию
- Гурский сидел против немца и смотрел так внимательно, словно собирался писать с него портрет.
- Молчит фриц, - сказал Левашов и кивнул на Гурского. - Он уже и так и сяк его спрашивал и курить предлагал - не курит. Туманян звонил: где фриц? В дивизии разведчики интересуются. Надо отправлять.
- Не знаю, с кем отправлять в такую метель, - сказал Синцов. - Кто доведет, а кто шлепнет…
Левашов вздохнул. Видно, ему очень не хотелось делать то, на что он решился.
- Ладно, - сказал он. - Тогда придется по-другому. Феоктистов!
- Слушаю, товарищ батальонный комиссар, - вскочил с корточек его ординарец, обнаруживая свой огромный рост. Вскочил и вытянулся - почти до потолка землянки.
Немец шевельнулся и посмотрел на огромного ординарца.
- Сведешь в штаб полка, - сказал Левашов, показав на немца. - И чтоб без случайностей! Что пробовал от тебя сбежать, не поверю. Головой за него ответишь, понял?
- Так точно, товарищ батальонный комиссар, - скорбно отозвался ординарец. По лицу его было видно, как до смерти неохота ему тащиться в тыл через метель с этим немцем.
- А так точно, значит, веди его.
- А он без шапки, товарищ батальонный комиссар.
- Ничего, по дороге с какого-нибудь мертвого фрица снимешь и натянешь,
- сказал Левашов. - Иди, не прохлаждайся.
- Пошли. - Ординарец подошел к немцу и толкнул его в плечо. - Ну, давай, пошли…
Немец встал. Синцов видел, как на секунду в его глазах мелькнуло отчаяние; показалось, что сейчас, испугавшись, дрогнет, взмолится и начнет отвечать на вопросы. Но немец не дрогнул и не взмолился. Отвел глаза, поднял голову, расправил плечи, как перед смертью, и пошел из землянки впереди ординарца.
- Сильный фриц, - сказал Левашов, когда немец и ординарец вышли. - Люблю таких!
- Д-даже любите? - сказал Гурский.
- Люблю, когда не сопливых, а таких, как этот, в плен берем. Значит, еще на одного меньше…
Левашов уже спрашивал Синцова о руке, но сейчас, когда Синцов, присев, выпростал руку из лямки и положил на стол, спросил еще раз:
- А не врешь, что рана легкая?
- Не вру.
- А если на откровенность?
- На откровенность - болит и мерзнет, а кость не тронута.
- Как Богословский, нашел себя в бою?
- Ваших опасений не оправдал.
- Если считаешь нужным, представь! - сказал Левашов, подчеркивая свою готовность отказаться от прежнего несправедливого мнения о Богословском.
- А представлять пока не за что.
- Я вижу, ты строг!
Синцов пожал плечами: тебе видней, какой я, а я такой, какой есть.
- Старший политрук, напарник его, - кивнул Левашов в сторону Гурского,
- прямо в восторге от твоего батальона вернулся!
Синцов не сразу понял, что речь о Люсине. Так далек был сейчас от него в мыслях. "Значит, не стал жаловаться на меня". А впрочем, понятно: за грубость в бою с комбата не взыщут. Да и объяснять, за что и почему выгнал, было бы не в интересах товарища Люсина.
- Он нам про Чичибабина описал, что грудью пулемет закрыл. Это факт?
- Факт, - сказал Синцов. - Завалишин сегодня в политдонесении даст.
- Да, на все теперь люди идут, - сказал Левашов. И добавил задумчиво, как бы оспаривая сам себя: - И всегда, между прочим, шли. Помню, летом под Купянском у нас ефрейтор Максюта был, пулеметчик. Ему в бою ногу ниже колена оторвало, на лоскуте повисла. Так он сам дотянулся и отрезал, чтоб не мешала, и за пулеметом остался, кровью исходя! На моих глазах было; другой бы рассказал - не поверил! Ну, спрашивается, какое еще мужество должно быть у человека? Что еще с него можно спросить? А ведь все равно отступали. Как это совместить? Разве солдат в этом виноват? Это легче всего сказать… Или, наоборот, все чохом на начальство свалить. А мало ли дурости в нас самих? Сколько угодно! Сам знаешь, чувствуешь, бесполезно идти в атаку, а велишь! Или, наоборот, надо отойти, пока не поздно, знаешь, чувствуешь, дураку ясно, а сидишь!
- Что-то вы сегодня в к-критическом настроении, - сказал Гурский.
- А, иди ты со своими шуточками, - сказал Левашов. - Я не в критическом, я в самокритическом… А критика и самокритика знаешь что такое?
- Знаю. Д-движущая сила, - сказал Гурский.
- А раз знаешь, так и молчи в тряпочку.
- А где ваш товарищ? - спросил Синцов у Гурского, подумав, что Люсин, чего доброго, еще явится сюда с Туманяном.
- Уже в дивизии, - сказал Гурский - Д-добирает материал у начальства. Нам завтра утром лететь. Кстати, - обратился он к Левашову, - вы меня до рассвета в штаб д-дивизии д-доставите?
- А чего тебе лететь? - сказал Левашов. - Оставайся с нами. За неделю фрицев кончим, и поедешь.
- Как мне п-понять ваше п-предложение остаться? - спросил Гурский. - Как выражение сомнения в моем личном м-мужестве? Но я уже объяснял вам, что любимая п-поговорка нашего редактора, хотя он и еврей: "Д-дорого яичко ко Христову дню". Завтра ему нужен подвал. "Первые сутки наступления"… А д-дальнейшее его будет интересовать в д-дальнейшем.
- Ладно, - сказал Левашов. - Не лезь в бутылку. Какое-нибудь начальство приедет - выцыганю, чтобы тебя обратно подбросили.
- А кто приедет? - спросил Синцов.
- Думаю, командир дивизии. До утра не утерпит, явится. Он у нас заводной мужик.
Ординарец принес в котелке обед - суп из пшенного концентрата с мясными консервами.
- Богато кормите, - сказал Левашов, помешав суп и зачерпнув целую ложку гущи. - Что, со всего термоса мясо наловили или солдатам тоже оставили?
Ординарец молчал. Старшина перестарался. Синцов чувствовал себя неловко: был бы один, выругал бы и отправил суп обратно… Но Левашов как-никак гость в батальоне, сделать это при нем неудобно. Видимо, и Левашов почувствовал неловкость, но только уже перед Гурским, и, больше ничего не добавив, стал вылавливать мясо и класть в крышку котелка. Наложил полкрышки мяса, долил супом и пододвинул Гурскому:
- Кушайте…
- Чего-то н-не хватает… - сказал Гурский, берясь за ложку.
Синцов передал ему флягу.
- Пейте, кружки нет.
Гурский отвинтил крышку, сделал два затяжных глотка и, не завинчивая, вопросительно посмотрел на Левашова и Синцова.
- Я, как вам известно… - сказал Левашов. - А ты - на твое усмотрение.
Он взял флягу из рук Гурского и протянул Синцову. Синцов сделал глоток, завинтил, положил флягу на стол. Пить не хотелось, знобило, - наверно, от руки.
- Не по-товарищески, - сказал Гурский.
- Пью по обстановке, - ответил Синцов, - по-товарищески мы с вами после войны выпьем.
И, обратившись к Левашову, сказал, что землянка для НП полка подготовлена.
- Лучше вашей или хуже? - спросил Левашов. - Если хуже, Туманян все равно вашу займет. Он насчет этого самолюбивый.
- Все как положено. Порядок знаем.
- Тогда хорошо, - сказал Левашов. - У нашего Туманяна всегда и все аккуратно, по Льву Толстому: "Эрсте колонне марширт… цвайте колонне марширт…" Пока не убедится, что все в порядке, ни КП, ни НП менять не станет.
И, очевидно подумав, что его отзыв о командире полка может показаться упреком, добавил:
- Накаты над головой любит, в этом смысле не армянин, а немец, но когда надо, не дрогнет, жаловаться на него не приходится. Пойду погляжу, что вы ему там за блиндаж подготовили.
Он быстро, одну за другой отхлебнул несколько ложек супа, положил ложку и вдруг ни с того ни с сего сказал:
- Переаттестация кончится - перейду с политработы на строевую. Будем с тобой соседними батальонами командовать.
- Думаю, вам и побольше батальона дадут, - сказал Синцов.
- А побольше дадут - спасибо. С первого дня войны в замполитах полка - ни взад, ни вперед!
- А вы в-возьмите да п-посоветуйте, чтоб вас назначили куда п-повыше, - подал голос Гурский.
- А я не хочу повыше, я хочу к делу поближе. - Левашов встал.
Синцов поднялся вслед за ним.
- Оставайся, сам найду, - сказал Левашов и ткнул пальцем в Гурского. - С ним поговори, пока время есть. Позвоню, если понадобишься…
22
- А знаете, что Левашов мне про вас сказал? - спросил Гурский, когда они остались вдвоем с Синцовым.
- Что?
- "Поговори с комбатом, комбат - личность!"
- Из чего он это вывел?
- Из того, что вы эту в-высоту напросились брать.
- Все мы по-своему личности.
- Между п-прочим, с этим на войне не всегда считаются.
"Вот и плохо, когда не считаются", - хотел сказать Синцов, но вместо этого только пожал плечами.
- А что, с вашей т-точки зрения, главное в командире?
- Смелость и правдивость, - сказал Синцов. - Остальное можно списать.
- В каком смысле?
- В том смысле, что не всяко лыко в строку.
- Ну, а, скажем, смел и п-правдив, но пьяница?
- А тот, кто пьян, правды о бое не знает.
- А вы во многих боях б-бывали?
- Считайте сами, - сказал Синцов. - Полтора года войны, из них четыре месяца в госпиталях, три - на курсах, остальное - передовая.
- А если п-поподробней?
- Подробней долго, - сказал Синцов.
В боях, не в боях… Если выбрать из всей войны только те часы, когда был именно в бою, и месяца не сложится. Но как это считать? Перед боем, в бою, после боя?.. Где тут граница, если иногда ожидание боя треплет нервы хуже, чем сам бой? А после провала, когда все прахом, такой камень на душе, что, кажется, лучше б не жил! Нашел что спросить: в скольких боях?.. Всего-навсего в одном, да только он еще не кончился. Пули, что ли, считать или снаряды, что рядом легли?.. Это если на войну на день приехал, можно считать. Тогда и осколок, что рядом упал, в карман берут…
- Н-ну ладно, что с вами сделаешь. - Гурский взглянул на молчавшего Синцова и вынул блокнот. - Т-тогда давайте п-подробно про сегодняшний бой…
Коротко отвечая на вопросы Гурского, Синцов понимал, что, переменись они с Гурским местами, он, наверно, спрашивал бы то же самое. На минуту, пока отвечал, шевельнулось в душе что-то старое, напомнившее самого себя, шевельнулось и исчезло. Он уже не мог представить себя человеком, расспрашивающим других людей о том, как они воюют.
- А теперь один личный вопрос, - сказал Гурский, закрыв блокнот. - Что у вас в-вышло с Люсиным?
- А что он вам сказал? - Синцов внимательно посмотрел на Гурского. Значит, Люсин сказал Левашову одно, а этому другое.
- Ск-казал, что вы сволочь.
- Поверили?
- П-привык составлять собственное мнение. П-поэтому и спрашиваю вас, что п-произошло. З-за что вы его п-прогнали?
Синцов объяснил. Хотя объяснять было неохота.
- Не п-похоже на него. Он вообще-то не т-трус.
- А я и не говорю, что он трус.
- П-послушайте, вы ведь с ним давно знакомы, он мне рассказывал…
- А мне неинтересно, что он вам обо мне рассказывал, - прервал его Синцов.
- Я сп-прашиваю потому, что не очень ему п-поверил…
- А если не верите человеку, зачем с ним ездите? - снова прервал Синцов.
- Очевидно, п-проявляю свойственную мне неп-принципиальность во второстепенных вопросах.
- Ладно, не будем жевать мочалу, - сказал Синцов. - Не знаю, как вы, а я, когда кого-нибудь ненавижу, делаю это молча.
- Иногда мне вдруг к-кажется, что он д-далеко п-пойдет, - задумчиво, словно обсуждая этот вопрос уже не с Синцовым, а с самим собою, сказал Гурский. - Гладкий п-парень, н-нигде не зацепится. Вп-полне возможно, буду еще к-когда-нибудь работать п-под его рук-ководством.
Синцов ничего не ответил.
- Не хотите г-говорить на эту т-тему?
- Не хочу.
- Тогда п-переменим. Вопрос, как бывшему журналисту: дневник ведете?
- Нет, - сказал Синцов.
- П-почему?
- А вы что, соответствующего приказа не читали?
- Читал, но некоторые п-пробуют его забыть.
- А я не пробую, - сказал Синцов.
Он слишком хорошо помнил этот прошлогодний приказ, которым под угрозой трибунала запрещалось вести дневники, находясь в действующей армии. Под приказ попал прошлым летом замполит полка - под горячую руку пошел в штрафной батальон из-за тетрадочки.
- Не самый удачный п-приказ, п-по-моему, - сказал Гурский. - П-после войны будем рвать на себе в-волосы. Г-говорю как историк п-по образованию. Согласны?
Синцов не ответил: услышал близкую очередь из немецкого пулемета и вскочил. Но продолжения не было. Просто кто-то из своих пробовал немецкий пулемет.
- У вас личное оружие есть? - спросил он у Гурского.
- Есть какая-то п-пукалка дамского образца, выбрал по п-принципу наименьшего веса. А что?
- Еще не исключена возможность, что немцы контратакуют.
- П-пугаете, - усмехнулся Гурский.
- Нет. Маловероятно, но не исключено. - Синцов подумал про себя, что, если немцы так и не пойдут в контратаку, значит, мы сегодня действительно выпустили из них дух! Не весь, конечно, и не навсегда, но все же…
- Д-девятый раз на фронте, и еще ни разу ни в кого не п-пришлось в-выстрелить. М-можете себе это п-представить?
- Вполне. - Синцов подумал о том, сколько людей погибло на его памяти, так ни разу и не успев выстрелить.
- Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить?
Синцов обернулся. В дверях землянки стоял фельдшер.
- Старший лейтенант Богословский по вашему приказанию вывезен санями.
- Хорошо, - сказал Синцов.
- Мне сказали, вы меня спрашивали…
Синцов посмотрел на него и понял: что спрашивал - знает уже давно, но решил, что теперь при корреспонденте наиболее безопасный момент явиться.
- Что с Котенко?
- Отправил вместе со старшим лейтенантом. Его и еще трех тяжелых.
- Обморожен?
Фельдшер запнулся. Хотел соврать, но не решился.
- Есть немножко.
- Имейте в виду, еще раз соврете, что всех подобрали, - пощады не ждите.
- Больше не повторится, товарищ старший лейтенант.
- У меня все. - Синцов, пересилив злобу на фельдшера и нежелание иметь с ним дело, выпростал руку из лямки и положил на стол. - Посмотрите.
- Я же вам давно говорил, товарищ старший лейтенант! - с преувеличенной укоризной воскликнул фельдшер.
Пока он делал свое дело. Синцов молчал; молчал и Гурский. Хватило ума понять, что больно. Сдерживаясь, чтобы не охнуть, Синцов заметил взгляд Гурского. Рана и в самом деле имела неважный вид и здорово болела. А главное, почти не двигались большой и указательный пальцы. Это хуже всего.
Фельдшер делал свое дело молча. Человек, видимо, дрянь, но дело знал. Только когда снова забинтовал руку и сделал из свежего бинта лямку, сказал: