- В медсанбат надо, товарищ старший лейтенант. Ушиб кости, и, возможно, нерв порван. Запустить - можно руки лишиться.
Синцов молча посмотрел на него: "Кто его знает? Может, и в самом деле так считает, а может, спешит дать возможность начальству опереться на медицину и уйти в тыл. Бывает ведь и так, что вслух говорят: "Разрешите остаться в строю", а про себя ждут, чтобы похвалили и не разрешили. В душу до конца не заглянешь. Я гляжу в его, а он - в мою…"
- Идите, - сказал Синцов.
- Мой долг предупредить.
- Идите.
- Жестко вы с ним, - сказал Гурский, когда фельдшер вышел.
- А вы раненым в снегу поваляйтесь, тогда поймете, жестко или не жестко.
- Л-люблю злых, - сказал Гурский. - Д-до войны, наверно, п-подобрей были?
- До войны был ни рыба ни мясо, - Синцов помолчал и добавил: - Плохо помню, какой был.
Он положил голову на здоровую правую руку и мгновенно заснул как убитый, даже не успев подумать, что засыпает.
В голове его возник и потянулся длинный, однообразный летний сон. Он шел летом, в жару, по лесу и знал и чувствовал, что это лето и жара, но идти было очень трудно, потому что в лесу лежал глубокий снег, и его это не удивляло, а только затрудняло. Он все время проваливался в снег и никак не мог вытащить ноги, а левой рукой заслонялся от бивших ему в лицо зеленых веток. Он знал, что там, за лесом, впереди - Волга, в неизвестно почему, но это было хорошо, что там Волга: Он знал, что как только он туда дойдет, все сразу станет хорошо. Но ветки ему все время мешали и больно били по руке, и каждый раз, когда он хотел посмотреть вперед, не видна ли еще там, за ветками, Волга, он никак не мог этого увидеть из-за руки, потому что рука была все время перед глазами. И это сердило его, и он пытался посмотреть вперед поверх руки и не мог.
Он проснулся от какого-то непонятного звука и еще во сне подумал, что он уже не спит, что его разбудили, и, рванувшись раненой рукой к телефону, больно дернулся о лямку и в самом деле проснулся…
На столе трещал телефон. Он покрутил ручку и взял трубку правой, здоровой рукой.
- Синцов слушает.
- Командир полка пришел, - сказал в трубку Левашов. - Ждем тебя.
Синцов положил трубку, встал и посмотрел на Гурского.
- Долго спал?
- Минут десять.
Глаза у Гурского были красные, растерянные, близорукие. Перед ним лежал блокнот, а рядом очки.
- Как мы до войны у себя в редакции говорили: "Набор еще в чернильнице!" - кивнув на блокнот, усмехнулся Синцов.
Гурский внимательно снизу вверх посмотрел на него.
- А в-вы еще к-когда-нибудь сами п-про все это н-напишете. П-помяните мое слово.
- Поживем - увидим. Посидите здесь, я отлучусь. А сюда Рыбочкина, адъютанта, пришлю.
- К-как в-вам угодно. В к-крайнем случае сп-правлюсь с-сам, - посмотрев на телефон, сказал Гурский. - Ск-кажу: рядовой необученный Г-гурский вас слушает.
В землянке у Туманяна было гораздо больше народу, чем ожидал Синцов.
Еще на пороге он разминулся с фельдшером и мельком подумал: "Ранило, что ли, кого?"
Но в землянке все были, слава богу, живы и здоровы. Кроме Туманяна и Левашова здесь был давешний круглый майор-артиллерист, и еще один артиллерист, незнакомый, и саперный капитан с топориками на петлицах шинели, и еще капитан - из дивизии, которого вчера мельком видел в штабе, и еще несколько человек, теснившихся сзади, не на свету. Обстановка прояснялась. Туманян пришел сразу с целой свитой, и это могло значить только одно: в масштабах полка уже решили завтра наносить главный удар по немцам с этого направления.
"Поэтому и батальон приказано собрать в кулак, и резерв - роту автоматчиков - бросают сюда. Раз здесь готовят кулак, то завтра и будут бить этим кулаком, то есть нами", - отторженно от предстоящей опасности, просто как о красной стреле на карте, подумал Синцов о себе и своем батальоне.
Туманян поздоровался.
- Как оцениваете обстановку и какие соображения насчет дальнейшего?
Синцов сказал то, что думал: теперь немцы всю ночь будут начеку. Большую высоту надо брать утром, после хорошей артподготовки, и главный удар наносить левей ее, отрезая немцам пути отхода.
Туманян кивнул. Очевидно, другого и не предполагал услышать. Теперь, после взятия этой малой высотки, дальнейшее решение напрашивалось само собой, при первом взгляде на карту. Видимо, он просто хотел проверить, что думает сам комбат о предстоящей ему завтра задаче. Комбат думал правильно, и на лице Туманяна отразилось сдержанное удовлетворение.
- После боя отдыхали? - спросил он.
- Немножко поспал, товарищ майор, - не уточняя, сказал Синцов.
- За взятие высоты благодарю и представлю к награде.
- Служу Советскому Союзу! - Синцов, бросив правую руку к виску, невольно дернул левой и поморщился от боли.
Дальнейшее было совершенно неожиданно для него, уже свыкшегося с мыслью, что именно он и будет выполнять завтра все, что намечено.
- Сейчас придет Ильин, - сказал Туманян, - я приказал ему дождаться автоматчиков, чтоб они не плутали. Временно сдадите ему батальон и отправитесь в медсанбат.
- Я могу воевать, товарищ майор, - сказал Синцов. - Прошу не отстранять от командования.
- А кто тебя отстраняет? - вмешался Левашов. - Тебя война отстранила. - Он показал на руку Синцова. - Подлечишься - вернешься.
Туманян покосился. Наверное, считал, что слова командира полка не требуют ничьих разъяснений.
- Я могу воевать, товарищ майор, - повторил Синцов, глядя на Туманяна.
- А фельдшер заявил, что не можешь, - снова вмешался Левашов. - Специально вызывали его и спросили; заявляет, что руку потеряешь.
"Сволочь фельдшер! - подумал Синцов. - С Ильиным сжился, а со мной понял, что не сживется, и рад избавиться".
Мысль могла быть и несправедливой, фельдшер имел право сказать то, что думал.
- Прошу разрешить остаться хотя бы на сутки, - продолжая смотреть в лицо Туманяна, сказал Синцов.
- А что просить? - Туманян недовольно сдвинул к переносице густые сильные брови. - Потребовала бы обстановка - задержал бы без ваших просьб. А раз не требует - существует порядок.
Он круто нажал на слово "порядок". "Думаешь, если сегодня отличился, так завтра без тебя уже и не справимся и не обойдемся? И справимся и обойдемся", - как бы говорил он.
Синцов искоса взглянул на Левашова; по лицу Левашова было видно, что он недоволен. А вмешаться не может и не вмешается. Как не вмешается и никто другой из присутствующих, хотя видно по лицам, что и понимают и сочувствуют.
"Ну и черт с вами, пусть будет по-вашему, раз так!" - с обидой и вдруг нахлынувшей тяжелой усталостью подумал Синцов.
- Слушаюсь, товарищ майор. Разрешите идти?
- Подождите. - Туманян позвал: - Зырянов!
Из-за его спины, из темноты, шагнул высокий, плечистый лейтенант, тот самый седой с перебитым носом, которого видал вчера в штабе армии. Туманян на секунду повернул свое хмурое лицо к лейтенанту с перебитым носом и снова перевел взгляд на Синцова.
- Назначаю лейтенанта Зырянова вашим заместителем, заберите его с собой.
Слово "вашим" значило: "Не списываю тебя, считаю, что еще вернешься". Но Синцов слишком хорошо знал, что человек предполагает, а война располагает, чтобы это слово "вашим" что-нибудь изменило в его настроении.
- Желаю поправиться и вернуться. - Туманян протянул руку.
И, пожимая протянутую руку, глядя в лицо командиру полка. Синцов почувствовал, что этот хмурый человек прекрасно все понимает: и как тяжело уходить из батальона, едва успев найти в нем себя среди людей, и как хочется завтра самому развить свой первый горбом заработанный успех, - все понимает, но ничего не переменит.
"Оказывается, этот чертов армянин тоже крут, хотя и не дерет глотку, как другие, что ходят в крутых".
Левашов, прощаясь, пожал руку по-дружески, со значением. Но Синцова это мало тронуло. Что проку руки жать, если промолчал, не подал голоса. Был бы, как раньше, комиссаром, может, в подал бы, а раз теперь замполит, в таких вопросах молчит. Наверное, потому и говорит про строевую, что при его характере должность не по нраву.
"А о подготовке завтрашней операции будет говорить уже с Ильиным, со мной не хочет зря время тратить", - подумал Синцов о Туманяне, выходя из землянки.
Он шел по окопу впереди лейтенанта с перебитым носом и слышал, как тот хрустит сапогами по снегу. "Так вот кто, оказывается, там, в резерве, стоял в затылок за Богословским. А может, не только за Богословским, а теперь и за мной, все же бывший полковник, сегодня зам у Ильина, а послезавтра вместо меня - комбат. Это недолго. И даже наверное назначат, если не пьяница".
- Не расстраивайся, комбат, не такое с людьми бывает, - сказал за спиной лейтенант с перебитым носом. Голос его не был хриплым и злым, как там, в штабе армии. Голос был чистый и добрый.
"Сейчас ты - как стеклышко, - подумал Синцов. - А какое с людьми бывает, это я и без тебя знаю".
- Не расстраивайся, - повторил еще раз лейтенант. - Вернешься из медсанбата, сдадим тебе батальон в лучшем виде.
Услышав это, Синцов подумал еще раз, что, вполне возможно, через день-два этот Зырянов проявит себя, как положено бывшему полковнику, и будет назначен на батальон. А заговорив про возвращение, просто решил поддержать уходящего товарища. Это от него зависело - слова. А все остальное не зависело. В том числе и собственное назначение. Коли назначат, отказываться не будешь!
- Что молчишь? - спросил Зырянов, когда они прошли еще два десятка шагов.
- А о чем говорить? - впервые за все время отозвался Синцов.
И в самом деле, о чем говорить? Надо сдавать батальон и идти в медсанбат. И раз так, чем скорее, тем лучше, незачем чикаться и расстраивать себя. Он со злостью подумал о раненой руке и о Люсине: "Вывел из строя, сволочь!"
- Куда идем? - спросил Зырянов.
- Сейчас сведу вас с адъютантом батальона, он за командира роты. До прихода Ильина познакомит вас со своей ротой и с третьей, чтоб времени не упускать. А все остальное - с новым комбатом, - добавил он, в первый раз и мысленно и вслух называя так Ильина.
- Ясно, - сказал Зырянов и за рукав ватника удержал Синцова у самого входа в землянку. - Два слова, по-товарищески.
- Слушаю вас.
- То, что слышал там от меня, умерло. Так?
- Так.
- И что пьяным видел, пусть умрет. Имел причины. А вообще пью по норме, водки у солдат не ворую.
- Все ясно, - сказал Синцов.
Гурский сидел на том же месте, где Синцов его оставил, а Рыбочкин, длинный и вдохновенный, вытянув из воротника полушубка жилистую мальчишескую шею и зажав в руке сдернутую с головы ушанку, так, словно он выступал на митинге, громовым голосом читал стихи:
Теперь
Не промахнемся мимо.
Мы знаем кого - мети!
Увидел Синцова и осекся.
- Что остановился, продолжай. Свои?
- Маяковского, товарищ старший лейтенант, своих не пишу.
- Н-небольшая дискуссия, - сказал Гурский. - Я ему г-говорю, что людям во время войны нужно: "Напрасно ст-тарушка ждет сына д-домой", а он мне лепит М-маяковского.
- А я доказываю, товарищ старший лейтенант, что у Маяковского на все случаи жизни есть, - сказал Рыбочкин, все еще продолжая тискать ушанку в руке.
Синцов усмехнулся. Больно уж неожиданно все это было: спор о поэзии и старшего лейтенанта - в судьи. А кого же еще, раз война?
- Дочитай, что хотел.
- Я что доказываю…
- Ты не доказывай, ты дочитай, что хотел.
Рыбочкин отвел в сторону руку с ушанкой, откинул голову и крикнул:
Теперь
не промахнемся мимо.
Мы знаем кого - мети!
Ноги знают,
чьими
трупами
им идти.
Нет места сомненьям и воям.
Долой улитье - "подождем"!
Руки знают,
кого им
крыть смертельным дождем.
- Про трупы - крепко! - сказал Зырянов.
Рыбочкин остановился, посмотрел на Синцова и с готовностью сказал:
- Могу и дальше.
- Дальше времени нет, - сказал Синцов.
И, представив друг другу Зырянова и Рыбочкина, приказал Рыбочкину провести нового заместителя командира батальона в роты - свою и Чугунова.
Шевельнулась было мысль сходить самому, но удержался. Странно чувствует себя человек, которому больше нечего делать там, где только что, казалось, невозможно было без него обойтись.
Гурский встал, сунул блокнот в полушубок и сказал, что, если товарищи командиры не возражают, рядовой необученный Гурский пойдет с ними в роты.
- Идите, - равнодушно сказал Синцов и протянул Гурскому руку. - На всякий случай.
- Увидимся, я еще в-вернусь к вам.
Синцов не ответил. Не хотел вдаваться в объяснения.
Оставшись один, подумал о своем вещевом мешке. Хотя в нем и невелико богатство, но все же оказаться в медсанбате без бритвы и смены белья ни к чему. В боях потом будет не до тебя и не до того, чтобы отправлять тебе в медсанбат твой мешок. Возможно, Ильин уже подгреб там, в тылу, все штабное хозяйство, в том числе и мешок. Надо будет спросить, когда придет… Очень захотелось, чтобы Ильин пришел поскорей. Чтобы не долго его дожидаться. В таких делах проволочка - хуже нет.
И Ильин, словно почувствовав, вошел в землянку как раз в эту минуту, когда Синцов нетерпеливо подумал о нем. Вошел, поздравил со взятием высотки, торопливо потер лицо с морозу и доложил, что прибыл со всем сразу: и с ротой Караева, и с автоматчиками, и со всем штабным хозяйством. Потом огляделся, словно ища кого-то еще, кто непременно должен быть сейчас здесь, в землянке, покачал головой и вздохнул. Ни слова не сказал, но о ком вздохнул, было понятно - о Прохорове. Вздохнул и спросил, как рука. Что Прохоров убит, а комбат легко ранен, уже слышал несколько часов назад, но что придется принимать батальон, не догадывался.
- Ничего, - сказал Синцов. После новой перевязки рука, как назло, не напоминала о себе, и от этого еще обиднее рисовалось предстоящее. - Приказано отправляться в медсанбат, а батальон сдать тебе.
- Вот как, - сказал Ильин безрадостным голосом. - Ну что ж, мне принять батальон недолго. Сдали - приняли.
На лице его было написано полное равнодушие - ни радости, ни сочувствия, ничего. И, глядя на это равнодушное лицо. Синцов вдруг понял, почему оно такое: Ильин уже узнал, что погибла та девушка-минометчица. И, подумав так, не колеблясь, потому что если бы даже ошибся, то Ильину все равно предстояло это узнать, спросил:
- Что, уже знаешь про Соловьеву?
И Ильин, хотя они никогда не говорили с комбатом об этой девушке, ответил так, словно Синцов уже давно знает об этом все от начала и до конца.
- Погибла Рая. Ты не представляешь, как я ее просил, чтобы не оставалась в минометном расчете! Только позавчера умолял. Просто жить не хочется…
Он сел на лавку и, понурясь, бессильно бросил между колен руки.
И Синцов, стоя над ним и глядя на его понурую голову и бессильно повисшие руки, впервые за весь день боя подумал о своем: о Маше. В разные минуты жизни думал о ней по-разному: то как о живой, то как о мертвой, то снова как о живой. Сейчас, глядя на Ильина, опять подумал как о мертвой.
- Ладно, - сказал Синцов, - принимай батальон. А я пойду в медсанбат.
Сказал не от черствости, а оттого, что понимал: все равно свою беду Ильин будет лечить делом. Потому что больше лечить ее нечем.
- Сейчас, - Ильин поднялся и заходил взад-вперед по землянке, высоко вздернув голову. Не хотел расплакаться, а слезы все равно навертывались на глаза.
- С полдня уже знаю, а пережить не могу, - дрогнувшим голосом сказал Ильин, продолжая ходить со вздернутой головой.
И Синцов вспомнил, как, услышав его голос днем, по телефону, еще тогда подумал: "Знает". И, подойдя к продолжавшему шагать Ильину, прихватив его здоровой рукой за плечо, сказал:
- Ну, Ильин!.. Ильин!.. - как бы приглашая очнуться и справиться с горем.
Но Ильин вывернулся из-под руки и сказал глухо, сквозь слезы:
- Ну что Ильин?.. Думаешь, б… убили - и ладно? Не жена, чтоб по ней плакать?..
- Вовсе я этого не думаю. С чего ты взял?
- А с того и взял, что знаю, как о ней говорили. Со зла, что не дала им. А она в мне, если хочешь знать, тронуть себя не дала. И из санчасти ушла, чтоб разговоров не было. Сказала, что не для этого, а для войны шинель надела. Я ей и жениться предлагал, какая мне разница?
- Значит, не любила тебя, - сказал Синцов.
- А мне от этого не легче, - сказал Ильин. - Это ей было бы легче, если б не ее, а меня…
Он не договорил, всхлипнул, вытащил из полушубка грязный платок, вытер лицо, сунул платок обратно в полушубок и спросил:
- Где наш медсанбат стоит, знаешь?
Дверь в землянку с силой распахнулась, и в нее, словно его кто-то подтолкнул в спину, не вошел, а вскочил командир дивизии генерал Кузьмич, в ушанке и в перепоясанном ремнем коротком ватнике. Маленький, коренастый, с красным от мороза лицом и толстыми солдатскими усами, он был похож не на генерала, а на пожилого лихого старшину, и только выглядывавшие из-под расстегнутого воротника ватника красные петлицы с генеральскими звездами удостоверяли его настоящее звание.
- Товарищ генерал, - вытянулся Синцов ему навстречу, - командир третьего батальона Триста тридцать второго стрелкового полка старший лейтенант Синцов. Во вверенном мне батальоне…
Кузьмич прервал. Коротко махнув рукой, сказал:
- За высотку спасибо. Эту высотку тебе по гроб не забуду, комбат! - сделал два быстрых шага к Синцову, обнял, поцеловал, кольнув усами, так же быстро оторвался, отступил на шаг и окинул Синцова с головы до ног коротким, быстрым взглядом.
- Зачем - такой молодец, а позволил себя ранить?
- Фрицы позволения не спросили, товарищ генерал.
- Легко?
- Легко.
- А не врешь?
- Не вру.
- Вот видишь, - улыбнулся Кузьмич, - говорил тебе вчера, что увидимся. Вот и увиделись. - И быстро повернулся к Ильину и тоже пожал ему руку. - И тебя поздравляю, Ильин. Судя по делу, нашли с комбатом друг друга?
- Так точно, нашли.
- А дело у храбрых всегда идет, - весело сказал Кузьмич. - А не идет - так храброму всегда найдем чем помочь, а трусу чем я могу помочь? Если он трус, я уже ничем ему помочь не могу. Разве существование его прекратить. Теперь мы благодаря вам короли. Теперь у меня одна печаль: завтра продолжить, как сегодня начали. Не дай бог испохабить! У всех теперь об этом голова болит. Артиллеристы нам еще два полка на артподготовку добавляют, хотя нам уже и так больше дадено, чем по закону божьему положено. Где Туманян? Проводи меня к нему, - все так же весело обратился он к Синцову.
- Слушаюсь, товарищ генерал-майор! - вытянулся Синцов.
И вдруг, глядя в эти веселые, добрые старческие глаза, решился на то, что уже считал отрезанным, решился и потому, что все равно в душе не мог смириться с этим, и потому, что Ильин показался ему до такой степени угнетенным, что было боязно сдавать ему сегодня батальон.
- Разрешите обратиться по личному вопросу, товарищ генерал?
- Жениться, что ли, задумал? - улыбнулся Кузьмич и с любопытством посмотрел на Синцова.