- Ты, чем вопрос ставить, - сказал Малинин, - лучше подумай, кого выделить, чтобы оставался на вторую смену и дежурил, цех обходил, смотрел бы, чтобы никто со сна не угорел… Но только по двое надо, чтобы друг друга контролировали, а то сам ляжет да заснет…
- А я все же хотел бы поставить, - сказал секретарь партбюро, потому что понимал, что Малинин предлагает ему самый трудный выход.
- Не поставить ты хочешь его, вопрос свой, а под сукно мне его хочешь положить. А ты его сам реши.
- Тяжело будет выделить людей на это, Алексей Денисович.
Малинин нахмурился.
- Делать все тяжело. Легко только языком трепать… - и, ничего не добавив, пошел в цех.
Танина мать сидела в формовочной на ящике с шишками.
- Боялся, ушла уже, - подойдя к ней, сказал Малинин.
- Сейчас пойду, только смену кончила. - Она подвинулась, чтобы дать ему место.
- Дочь-то ждет, наверно, а ты тут. - Малинин сел.
- А где она?
- В общежитии ее оставил. С фабзавучами с нашими беседу проводила… До конца не дослушал: к телефону вызвали. Чего сидишь - дожидаешься?
- Ничего не дожидаюсь. Села, а встать сил нету… Посижу да пойду. Как там Татьяна выступила-то?
- В механическом, в обед, сперва подрастерялась: пароду много… А с ребятами хорошо говорила, даже замечательно! Боюсь, как бы кто теперь в партизаны от нас не махнул.
- Чего же ты ее в механический, а не к нам к первым? Мне даже обидно.
- Насчет обидно - глупости… - сказал Малинин. - Утром, когда зашла ко мне, сама попросила: "Только сначала не там, где мама… Стесняться буду".
Танина мать улыбнулась.
- Хорошая женщина, - сказал Малинин.
И мать даже не сразу поняла, что он говорит это о ее дочери.
- Наговорились, наверное, с ней за выходной… Как тут у нее личные дела, все в порядке? - спросил Малинин о том, ради чего и зашел сюда, в цех, чтобы поговорить с Таниной матерью с глазу на глаз.
Еще когда она до приезда Тани рассказывала ему, что у дочери здесь муж, он понял, что женщина связывает с этим страстную надежду удержать дочь в Ташкенте.
Мать пожала плечами:
- Не знаю, чего ей надо. И перед приездом звонил, справлялся, и на вокзале ее встретил, а она от него отмахивается.
Чуть было не сказала, что у дочери за время разлуки с мужем был другой человек, но удержалась, побоялась, что уронит этим дочь в глазах Малинина.
- А что все же у них вышло? - спросил он не из любопытства, а чтобы Танина мать попросила у него помощи, если ей это требуется.
- Не знаю. А спрашиваю - не говорит.
- Может, он что-нибудь… - начал было Малинин и остановился. Про себя решил, что попробует узнать, что за человек этот муж, а прежде чем узнает, нечего и языки чесать. - Мы тут еще дня три-четыре поэксплуатируем твою дочь, не обижаешься? - Он встал с ящика. - Люди интерес к этому имеют. Из партизан она первая на завод попала.
- Чего ж обижаться? Ей бы отдохнуть в доме отдыха недели две… Слабая она после госпиталя.
- А ранение тяжелое было? - спросил Малинин.
- Тяжелое. Такой шрам большой, я даже, когда она мылась вчера, заплакала…
- Насчет дома отдыха можно поговорить. Только ты сперва ее спроси, захочет ли уехать от тебя, чтоб я зря не трудился.
- Я спрошу, - сказала Танина мать и сама подумала, что Таня, наверное, не захочет.
"По делу, вам бы обеим вместе туда съездить, - подумал Малинин, посмотрев на Танину мать, - но, как бы ни хотел, не могу я тебе в этом помочь, потому что есть другие на очереди, хуже по здоровью, чем ты… И не могу я через них перешагнуть, хоть к тебе и дочь приехала! Как ей сегодня после беседы в столовке люди пончики свои таскали… До слез довели. Дочь - другое дело, фронтовикам - все уступят. А мать - терпи и жди своей очереди, и, возможно, война раньше кончится, чем ты своей очереди дождешься".
- Значит, с зятем на сегодняшний день неясное дело, - сказал Малинин, на прощание пожимая руку Таниной матери.
Она только молча покачала головой. Просить совета, не рассказав, что у Тани был за это время другой человек, значило бы все равно что обманывать Малинина.
Из литейной Малинин зашел в кузницу, потом во второй механический, в тот самый, где надо было ставить ограждения, а оттуда в контору.
Директор был на месте и один. Перед ним лежали кальки со схемами цехов, и он что-то отсчитывал на логарифмической линейке. Он любил входить в подробности и показывать подчиненным, что знает все тонкости дела не хуже их.
Дело он действительно знал хорошо. И когда на заводских всегда коротких летучках директор с жестоким блеском уличал кого-нибудь в неточности или технической неграмотности, Малинин с досадой чувствовал свою слабость по сравнению с ним. Иногда в такие минуты он думал, что если их споры, в которых он, Малинин, не привык гнуть головы, приведут к тому, что директор поставит вопрос - или я, или ты - и упрется, то на заводе останется он, а не Малинин. Оставят того, кого на этом заводе будет труднее заменить. А Малинину объяснят, что не смогли поступить иначе, и пошлют в другое место…
Правда, в глубине души было чувство, что он, Малинин, хотя и не инженер, хотя и разбирается в технологии производства больше по здравому смыслу, чем по знанию дела, - но зато он знает людей, делающих это дело, и знает их много лучше, чем генерал-майор инженерной службы Николай Иванович Капустин, директор завода. Знает и будет знать их всюду, куда бы его ни послали, лучше, чем такие люди, как Капустин.
Однако осадок от неприятной мысли о вопросе ребром "или я, или ты" всякий раз оставался в душе.
- Присаживайся, Алексей Денисович. - Капустин отложил логарифмическую линейку. - Станков во второй механический обещаются добавить в обеспечение плана.
- Опять увеличивают?
- Опять увеличивают, - кивнул Капустин. - Вот пересчитываю после главного механика, как станки разместить… С чем пришел?
- О несчастном случае знаешь?
- Знаю.
- Надо ограждения поставить.
Директор долго молчал, потом спросил:
- А что я отвечу, заранее знаешь?
- Знаю.
- А чего ж пришел?
- Отдай приказ изготовить.
- Ну, изготовим! Но цех останавливать я все равно не дам. Какая польза готовить?
- Установим, не прерывая работы, - сказал Малинин.
- Опасно.
- Сделаем со всей осторожностью. Лучше один раз опасно, чем все время над головой висит!
- Уговорил. Дам приказ, - сказал директор. - Хотел бы я знать, когда ты на фронте был, о чем ты больше думал? О том, чтобы со своим батальоном приказ выполнить, или о том, чтобы какого-нибудь солдата у тебя, не дай бог, не убило? Что для тебя важней было?
- А ты съезди на фронт, повоюй, там узнаешь, об чем люди думают… А без этого все равно не догадаешься.
- Грубо сказал.
- А ты грубо подумал…
Оба с минуту молчали.
- Если б случайно не узнал от одного человека, как ты в ЦК пошел и меня отбил, чтобы по тому письму меня не таскали, если б не знал этого за тобой…
Капустин не договорил и только покачал головой.
"Вон чего, - подумал Малинин. - Значит, не сдержал все-таки свое слово тот человек!" А вслух спросил:
- Что не договариваешь? Если бы да кабы… Не знал бы этого - не сработался бы со мной, так, что ли? Поставил бы вопрос: или я, или Малинин?
- Возможно, что и так.
- А коли так, зря не поставил. Я не из любви к тебе тогда в ЦК пошел. Просто считал, что ты из-за бабы дела не проспишь и что баба, которая сегодня с тобой спит, а завтра на тебя заявление пишет, не стоит того, чтобы из-за нее директора номерного завода снимать. Да и вообще выеденного яйца она не стоит… - сказал Малинин.
И, сказав так, сказал не всю правду, потому что пошел тогда в ЦК все-таки вдобавок ко всему еще и из любви к этому долдону в генеральском кителе. Потому что при всем своем хамстве и других грехах жил этот человек заводом, умел сказать "да" и "нет", пойти на риск, взять на плечи ответственность; мог во время пожара в столярке, как был, в генеральской шинели, броситься в огонь, спасая людей, мог и другое: грудью встать, а не допустить, чтобы завели дело о вредительстве против начальника лаборатории, у которого взорвалась ценная аппаратура… А это пострашней, чем огонь. Была в нем эта черта бесстрашия, за которую Малинин любил даже тех людей, в которых все остальное было ему поперек души.
- Я-то лично и с чертом готов работать, лишь бы он дело делал, - помолчав, сказал Малинин. - А ты, если считаешь, что не можешь со мной работать, иди и доказывай.
- Ну а если пойти пойду, а доказать не докажу? - усмехнулся Капустин.
- Будем и дальше работать, как работали.
- Поздно ходить, привык к тебе… Да и где мне другого такого ангела достанут, как ты?..
Малинин покосился на него и тоже усмехнулся. Давно знал за собой, что в ангелы не годится. Но лицо у Капустина после того, как он сказал эти слова, было непривычно подобревшее, словно он таким странным образом признался в своей ответной симпатии к Малинину.
- Слушай, Николай Иванович, - сказал Малинин, хорошо понимая, что продолжать о том, о чем говорили, им обоим уже ни к чему. - Есть к тебе один вопрос насчет бытовых дел…
Капустин чуть заметно поднял бровь.
"Не беспокойся, не насчет твоих, - подумал Малинин. - Про твои дела знаю, и они меня мало беспокоят… Разбирайся сам с женой…"
- Ты доктора Колчина знаешь?
- Какого Колчина?
- Детского доктора… Ну, из этой… из поликлиники? Мне Овсянникова, из литейки, говорила, что он твоих ребят лечил.
- Знаю. - Капустин вспомнил молодого красивого доктора, которого за последний год несколько раз видел у себя дома. Месяца два назад, когда оба сына сразу заболели дизентерией, а потом ребятам стало заметно лучше, он на радостях задержал доктора - поужинал с ним, распил полфляжки спирта и завез его на машине домой, а сам еще поехал в ночную смену на завод.
- Что он за человек?
- Человек как человек… Детей вылечил… А чего тебе-то?
- Тут дочь у Овсянниковой приехала, партизанка, ты ее видел у меня… Сегодня в цехах выступала.
- Знаю, что выступала.
- Так это ее муж.
- Как муж?
- Когда на войну уходила, муж был.
Капустин откинулся на стуле и задумался, глядя в потолок: о чем же они тогда говорили с этим молодым доктором, у которого, оказывается, жена партизанка?
- Подожди, как так жена? Он ведь женат…
- Как женат?
- Да так, женат! - И Капустин рассказал то, что смутно помнил из своего разговора с этим доктором; как тот звонил из его квартиры домой жене и жаловался, что она у него ревнивая, и даже называл, кто она, - тоже врач, только по женским… Сестра жены заврайздравом. - Помню, я еще тогда подумал: больно уж молодой, чудно такого в тылу видеть… А потом, когда объяснил, что они свояки с райздравом, подумал, что малый, видать, не промах, знал, куда причалить, чтобы за броню зацепиться… Стало быть, это он во второй раз женат?
- Это как считать, - сказал Малинин. - Может, и на двух сразу. Матери-то первой жены не сказал, что на другой женился.
- А что, вполне возможно. - Это предположение показалось Капустину смешным. - Теперь, если от второй обратно к первой, - броней рискует. А если со второй останется, то первая пистолет вынет: или возвращайся, или пулю между глаз!
- Глупости говоришь, - сказал Малинин, подумав о Тане. - А вот если он ей не сказал ничего… - Он встал. - Ладно, пошел…
- Что-то у тебя вид больно грозный, - все еще улыбаясь, сказал Капустин. - Смотри, этого доктора не разбронируй, а то некому детей лечить будет, жена заест…
Но Малинин не ответил на шутку. Хмуро, не глядя в лицо, ткнул Капустину руку и пошел из конторы в партком, через невообразимо грязный, заваленный горами шлака и стружки заводской двор.
Тяжело вытаскивая из грязи чавкавшие сапоги, он со злостью думал о том, что женщина надеялась, ехала сюда через всю Россию после немецкого тыла, после госпиталя, а этот мужик, чего доброго, еще морочит ей голову, скрывает, что давно живет с другой бабой… Может, по любви живет, может, из-за крыши над головой, а может, из-за того, чтоб не разбронировали… Мужики тоже бывают проститутками…
Дежурный в парткоме доложил, что за последний час телефонограмм не передавали, только звонили из заготовочного цеха: будет ли в вечерний перерыв обзор газет? Докладчик заболел.
- Возьми в читальне подшивки, подготовься и сам проведи, - сказал Малинин.
- А дежурство?
- Ничего, я сегодня здесь заночую, домой не пойду… Иди.
Дежурный ушел, а Малинин, посидев несколько минут за столом и преодолев желание положить голову на руки и задремать, снял трубку и стал звонить в поликлинику. Звонил терпеливо и упрямо, не жалея на это времени, как всегда не жалел его, когда принимал какое-нибудь решение. Наконец дозвонился и настоял, чтобы ему позвали к телефону врача Колчина.
- Колчин слушает вас, - раздалось в трубке.
- Малинин говорит. Должен с вами встретиться по случаю вашего двоеженства, - сказал Малинин, нарочно беря быка за рога: пусть, если совесть чиста, обругает!
- Не понимаю вас! Кто это говорит? - Голос в трубке дрогнул.
- Парторг ЦК на заводе… Знаете такой?
- Знаю, конечно…
- У нас мать одной из ваших жен работает… Хочу побеседовать с вами…
- Пожалуйста, - быстро сказали в трубку. - Вас ввели в заблуждение. Но я готов прийти объяснить. Могу даже сегодня, как только сдам дежурство.
- Буду ждать в парткоме. Какие ваши инициалы? Н.И.? Пропуск закажу. - Малинин положил трубку, снова поднял ее, позвонил в бюро пропусков, вынул из стола старый протокол партийного собрания в первом механическом цехе и стал смотреть, что тогда говорили люди.
Собрание было недлинное, а протокол и вовсе короткий. По этим двум тетрадочным страницам, густо исписанным чернильным карандашом, навряд ли человек, не присутствовавший там, мог бы представить себе то знаменитое собрание, когда, узнав, что немцы окружены под Сталинградом, механический цех первым на заводе дал слово на десять процентов увеличить производство мин для "катюш".
Торжественное обещание выполнили, мин в декабре выпустили не на десять, а на двенадцать процентов больше, а в первой декаде января выжали еще два процента. Но зато брак, особенно в январе, так усилился, что завтра в том же самом механическом цехе предстояло собирать новое партийное собрание - о браке. Поэтому Малинин и смотрел тот ноябрьский протокол…
Майор-военпред, принимавший продукцию, вчера в кабинете у директора за словом в карман не лез, не считаясь со званиями. В интересах фронта ему были даны права ни с кем не считаться…
А потом звонили из промышленного отдела ЦК - это уже Малинину, - и тоже самая мягкая формулировка была, что он отвечает за брак своей головой. И директору тоже звонили. Он вчера после этих звонков пришел сюда, к Малинину, белый от злости, и предложил дать в заводской "молнии" шапку: "Бракоделы из первого механического - убийцы наших бойцов на фронте!"
Малинин не согласился, сказал, что такими лозунгами людей до самоубийства можно довести. В механическом у старых кадровиков почти у каждого сыновья на фронте. Что ж, им бросить в лицо, что они своих сыновей убийцы? Капустин отступил, понял. Да и предлагал не от хорошей жизни. Звонили ему прямо из Москвы и по телефону били смертным боем…
Шапки такой на заводской "молнии" не будет, но брак есть брак, и партсобрание будет жестокое. А проводить его тяжело, потому что в душе знаешь, отчего брак, - оттого, что напрягались неделю, две, месяц, и где-то в январе жила не выдержала… И зима еще сволочная, в цеху пальцы сводит, и домой идут - дома мерзнут, тоже сказывается…
Все так, а брак надо прекратить, не уменьшая выпуска продукции. Приказа отступать - все равно не будет.
Малинин вспомнил собрание и посмотрел по протоколу, что говорил на нем Колодный - бригадир, коммунист, лучший токарь цеха. В протоколе было написано, что Колодный обещал дать на своем станке сто двадцать процентов и сообщить о своей клятве сыну на фронт, под Сталинград. Клятву Колодный сдержал, но за последнюю неделю сорвался - семь его корпусов отправили в брак. Тогда его речь понравилась, хлопали, а что скажут ему завтра?
Малинин положил протокол в папку, сунул в ящик, закрыл глаза и увидел перед собой уже не лицо Колодного, которому предстоит завтра держать ответ на партийном собрании первого механического, а бесконечное снежное поле. И слева и справа, по всему горизонту, дымы, дымы… И метель в лицо, и дым над черной воронкой мины. И ноги проваливаются в глубоком снегу, и уже двое суток не спали и не ели горячего, а еще надо идти и дойти вон до той деревни, над которой дым и строчат немецкие пулеметы. А когда возьмешь ее, может, и в ней не дадут остановиться и заночевать, а прикажут идти до следующей…
Это были воспоминания его последних суток перед ранением. Да, как бы много ни спрашивали с человека здесь, а все же там, в бою, спрашивают еще больше…
В парткоме было тихо и холодно. Тихо, потому что это вообще были самые тихие часы дня - между началом второй смены и вечерним обеденным перерывом; а холодно, потому что он вчера запретил топить по вечерам стоявшую в парткоме времянку. Заметил, как приходившие по делам из цехов люди задерживались, чтобы погреться, а потом шли обратно к себе на холод. Стало совестно, и запретил топить больше одного раза в сутки.
Он сидел, навалясь на стол, в шапке, в шинели, надетой поверх ватника, смотрел перед собою в стену и думал о том, о чем редко успевал думать, - о собственной жизни. Личная жизнь Малинина мало кого интересовала, и он считал, что так оно и должно быть, но когда сам все-таки думал о ней, то ясно представлял себе, что, если война будет еще длинная, навряд ли он, Малинин, протянет до самого ее конца здесь, на заводе. В прошлом году, в сентябре, когда пришел сюда на завод, после трех операций кишок и желудка, после девяти месяцев госпиталей, ему от радости, что снова при деле, показалось, что он почти здоровый человек. Но в последний месяц ноющие боли в животе, особенно по вечерам, не отпускали по целому часу. Из-за этого вот так и наваливался на стол, словно хотел утишить боль, придавив ее к столу. Когда выписывали из госпиталя, объясняли, что главное - диета. Чего можно, чего нельзя, и чтобы есть понемногу, но часто… А он слушал и думал, что самое главное - работа, а за работой все остальное как-нибудь забудется. Сначала и правда забылось, а сейчас все злее напоминает о себе! А диета что ж, насчет того, чтоб поменьше, выходит, а все остальное не получается. Да и какая, к чертовой матери, может быть во время войны диета, если ты не вор.
Жена старается, варит по утрам жидкую размазню, считает, полезно. Может, и полезно. Говорят, во время войны люди стали мало болеть желудком, чуть ли не эта самая размазня помогает. А ему не помогает. Видно, слишком уж много там внутри за три операции поотстригали, черт бы их драл!..