Роман о людях, попавших в водоворот гражданской войны. Описывается зарождение, развитие и разгром банд Сапожкова, Серова, Вакулина, Попова и Маруси в Саратовской Губернии в период с лета 1920 года до весны 1921 года.
Содержание:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ - САПОЖКОВЦЫ 1
ЧАСТЬ ВТОРАЯ - БУРАН 32
Карта боевых действий 54
Примечания 54
Александр Великанов
СТЕПНЫЕ ХИЩНИКИ
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
САПОЖКОВЦЫ
Глава первая
ТРЕВОЖНЫЕ ВЕСТИ
На ранней заре уральская степь розовая, цвета молодой эльтонской соли, а перед закатом - сиренево-голубая, с нежными, словно сепией нарисованными, тенями. Темнеет здесь медленно, и кажется, что сверху садится на землю пыльная дымка. Перестают трещать кузнечики, стихает дувший весь день горячий ветер-суховей, ночная прохлада освежает истомленное зноем дело. Когда же в сутиски зажгутся звезды, а у прудов, напитавшись мраком, разбухнут и встанут сплошной стеной раскидистые ветлы, - над хуторами, как острые? пики, поднимутся к небу верхушки стройных тополей, Последний раз за запозднившейся хозяйкой хлопнет дверь, на базах уляжется скотина, в чуткой дреме опустят головы степные маштаки , низкорослые, неутомимые в беге и злые, как черти. Лягут, вздохнут и бесконечно будут жевать жвачку нагулявшиеся за день коровы. Все угомонится после трудового, беспокойного дня. В эту пору не спится влюбленным да ширококрылые совы, как тени, носятся по воздуху в поисках добычи.
Хутор Гуменный затаился в полночной тиши: ни шелеста листьев, ни шороха травы. Только у плетня, отжавшего густой вишенник со стороны переулка, раздается приглушенный рокот мужского голоса да порой звенит девичий смех.
Коротки летние ночки, не переговорить всего того, что наполняет сердца влюбленных, в нежных объятиях не излить чувств, в горячих поцелуях не утопить любовной страсти.
- …нет, нет и нет, - искристо смеется девушка.
- Устя, любимая!
Ударившись о ножну, звякает шпора.
- Тс-с! Слышишь, кто-то бежит? Перевалом .
Оба прислушались. По дороге из Уральска дробно с перебоями стучат копыта: "Тра-ак! Тра-ак!" У околицы всадник переходит на ровную строчку рыси: "Тра-та-та-та!" Слышно, как он подъехал к воротам. Скрипнуло седло.
- Ктой-тось к нам. Пойду гляну, - сказала девушка. - Я скоро, Вася.
Осторожно, без скрипа, она открыла калитку из сада и всмотрелась. Всадник привязывал лошадь к колоде на середине двора. Устя окликнула:
- Андрюшенька, ты?
- Я самый, сестренка. Пошто не спишь? Поди, с Васькой Щегловым? - Андрей помолчал, а потом вполголоса добавил: - Ты бы ему насоветовала в станицу поспешать.
- Штой-то?
- Зачинаются серьезные дела, и командиру не модель от части отлучаться.
- Поди, он сам знает.
- То-то оно, что не знает.
- Что же сказать?
- Скажи… скажи, что тебе недосуг сейчас с ним миловаться - гости приехали.
Устя ушла, а через минуту снова раздался конский топот, удалявшийся в сторону станицы Соболевской.
Послушав удаляющийся стук копыт, Устя тороплива прошла через кухню в горницу, ощупью разыскала там крохотное зеркальце и в луче света, падавшего из кухни через непритворенную дверь, посмотрела на себя. Из стеклышка на ладони глянули большие с властной искоркой внутри темные глаза под собольими бровями, слегка опухшие от поцелуев тонкие губы, правильные, строгие черты лица с растрепанными прядями волос на лбу. Приведя себя в порядок, Устя счастливая улыбнулась - и так, с улыбкой, вышла на свет. Щурясь от лампы, она прислонилась к притолоке. Высокая, горделивая, в полном расцвете девичества, Устя никак не подходила к более чем скромному жилищу казачьей семьи среднего достатка - к этим облезлым стульям-самоделкам, к рассохшемуся скрипучему столу с покоробленными досками, к жестяному абажуру на лампе. Красота в красоте красуется, - и здесь требовались, если не царские палаты, то по меньшей мере убранство атаманских покоев.
С минуту Устя следила, как Андрей расправлялся с блинчиками, обильно политыми каймаком . Ел он, чавкая, часто облизывая измазанные маслом пальцы, а мать, стоя поодаль, смотрела на него так, как только" матери умеют глядеть на своих голодных сыновей. На ее морщинистом лице одновременно отражались и радость нечаянной встречи, и ласка вместе жалостью, и тупая покорность судьбе-разлучнице.
- Матерь Пречистая, спаси и сохрани, - один он у меня остался младшенький! - шептали обескровленные старостью, бледные губы.
- Ешь, ешь, Андрюшенька! - заторопилась она, заметив, что сын вытирает губы.
- Спаси Христос, маманя! Сыт, - решительно отказался Андрей.
- Что случилось, братушка? - спросила Устя, подсаживаясь к столу.
- Эка, не терпится тебе! - усмехнулся Андрей и, согнав с лица улыбку, объяснил: - Пока не случилось, но, должно быть, скоро коммунистам придет крышка, ну и, того-этого, продразверстку, значит, по боку. - Андрей обвел слушательниц взглядом. - Дивизия товарища Сапожкова, того самого, что Уральск от белых отстояла, разогнала в Бузулуке комиссаров. В Саратове по той же причине дерутся и черед приходит до Уральска.
- Опять воевать начнете? - Мать с испугом поглядела на сына и на дочь. Вот они, ее дети - оба черноглазые, широкобровые, прямоносые, до чудного схожие по обличью и такие разные по натурам - доброй души, податливый, тихий Андрей и упругая, как стальная пластинка, всегда умеющая поставить на своем, колючая, как куст терновника, красавица Устя. Быть бы ей казаком, а ему девкой! Вот и сейчас Устинья заговорила властно:
- А ты при чем тут? Нас с маманей продразверстка не касается: мы - семья красноармейца.
- По человечеству: как народ, так и я.
- Народ с яра головой, и ты за ним?
- Не касается, так коснется. На Обоимовых триста пудов наложили? Наложили. На Кулькиных - полторы сотни. У Ивана Герасимовича двух коней забрали, а он в белых не был. Нет, я на такую власть не согласный.
- Бог с ней, с властью, Андрюшенька! Ложись спать, за дорогу, поди, притомился, - предупреждая ссору, вмешалась старая.
- Сейчас, маманя. Пойду коня расседлаю да корму дам.
- Чей конь-то?
- Ивана Герасимовича… Это тебе любезный голову забивает. Недаром он о-со-бо-го назначенья, - уже с порога бросил Андрей.
Устя в долгу не осталась:
- Забивать можно пустые головы, а моя с мозгами.
Семья Пальговых избежала постигшего другие казачьи семьи разорения. Произошло это, во-первых, потому, что Андрей не служил у белых (ему в то время не исполнилось восемнадцати лет), и еще потому, что, не поверив россказням о зверствах красных, Пальговы не пошли в отступ к Каспийскому морю.
- Нечего шаландаться, а коли умирать придется, так лучше на родимом подворье, - решила Устинья, привыкшая после смерти отца верховодить. Сказала, как отрезала, и ни мать, ни брат никуда не поехали.
В результате сохранились кое-какие запасы, уцелела корова, а из конюшни всем на удивление выглядывала мухортая лошаденка.
Щеглов возвращался в станицу. Добрый степняк мягко печатал копытами пыльную дорогу. Встречный ветер, играя, забирался в расстегнутый ворот гимнастерки и щекотал тело.
"Что она хотела сказать и не договорила? Да и тебе, Васюнечка, надо быть при части". Как все уральские казачки, Устя пришепетывала, и вместо "Васюнечка" у нее получалось "Ващюнечка". Милая!
Месяца два тому назад Костя Кондрашев, командир второго взвода, не то шутя, не то серьезно сказал Щеглову:
- Ну, комэск , нашел я тебе невесту. Умна и красоты неописанной.
- Кто тебя просил об этом? - недовольно заметил тогда Щеглов.
- Неужели же думаешь холостяком жить? - удивился Костя. - Беляков разбили, фронт кончился, - можно семейством обзаводиться. А главное, девка…
- Оставь ее себе.
- Я женатый.
- Ну, женатый, не женатый, а на фронте холостой.
Неожиданно Кондрашев рассердился:
- Я ему о деле говорю, а он черт-те что мелет! Эта девка не для баловства, - из нее хозяйка добрая будет. Слово даю! Вот к этому я речь вел, а ты… - Костя сплюнул и встал.
- Погоди! Сядь! Давай закурим саратовской!
Перед фабричной саратовской махоркой Костя не устоял и, достав готовую бумажку, протянул руку. Щеглов насыпал ему изрядную щепоть полукрупки и, пряча улыбку, спросил:
- Где же ты откопал эту королевну?
- На Гуменном.
- Чья?
- Пальговой Натальи - вдовы. Мужа на германской убили. Дом под железом. Сад…
- При чем тут дом, сад?
- Д’ак после матери все вам останется. Хотя нет, - спохватился новоявленный сват, - у нее брат есть, служит, кажется, в Уральске. Значит, ей, то есть вам, половина достанется… Да ты чего?
Щеглов долго сдерживался, но тут покатился от смеха.
- Ой, не могу! Ха-ха-ха! - стонал он, схватившись за живот. - Невеста с половинками: с полдомом, с полсадом, с пол…
Кондрашев некоторое время смотрел на него, а затем тоже расхохотался.
Смех смехом, а Щеглов все-таки наведался в Гуменный, и… начались свидания в переулке у вишневого садика. Вскоре пришла любовь, по мнению самого Щеглова, пришла некстати, потому что молодой человек о женитьбе не помышлял.
Нескладно и трудно начиналась жизнь Василия Щеглова. Рано довелось ему познать горе и обиды, кусать губы от людской несправедливости, притворного сочувствия, терпеть насмешки сверстников, рассчитывать каждую копейку, каждый кусок сахара, экономить на каждом фунте хлеба. Отца Василий не знал, - отец был сослан в Сибирь по политическому делу и умер там, когда у Васи прорезался первый зуб. Василия растила мать, женщина твердого характера, трудолюбивая и умная, пользовавшаяся большим уважением в городской больнице, где она работала фельдшерицей. От нее Василий узнал, почему к ним часто наведываются жандармы (жена ссыльного находилась под надзором), почему так бесцеремонно груб хозяин квартиры, а лавочники с большой неохотой отпускают им в долг сахар и хлеб. Она рассказала Васе, за что погиб его отец, и научила мальчика ненавидеть порядки, которые установили богатые во главе с царем. Мать показала Василию правильную дорожку: и в 1917 году, в один день, они оба стали членами Российской Коммунистической партии большевиков. Одна и та же парторганизация послала старую Щеглову заведовать здравоотделом, а Василия - в отряд Красной гвардии.
В начале 1919 года, когда Щеглов был на Восточном фронте, его постиг страшный удар - занявшие приволжский городок белые повесили на базарной площади коммунистку Щеглову.
Велико было горе. Не стало самого близкого человека, друга, советника. В дугу согнуло оно юношу, придавило тяжестью, но не сломило - вокруг были товарищи, вокруг шла борьба, у партии нашлись слова утешения, партия поставила перед Щегловым новые задачи. День за днем, неделя за неделей проходили чередой, и в общем море людских страданий, в пору смертельной схватки с капиталом растворилось страшное горе Щеглова. Остались навечно лишь глубокая складка между бровей, седая прядь на правом виске да вместо пьянящей лютой злобы на белых родилось трезвое намерение посвятить всю жизнь борьбе с врагами революции, а в мирное время пойти служить на границу. Женитьба на Усте, Гуменный с полдомом, с полсадом не укладывались в эти планы.
Однако отказаться от Усти Щеглов уже не мог, и чем больше проходило времени, тем больше запутывался он. К Усте его неодолимо влекла и внешняя красота, и ее самобытный характер - настойчивый, но в меру податливый. Такая Устя - это не глина, из которой можно лепить все, что угодно, но и не алмаз, шлифовка которого требует огромных затрат труда и времени; вернее всего это - мрамор, из которого ваятели создают величайшие произведения искусства.
Однажды Щеглову подкинули записку:
"Если хочешь быть целым, - забудь дорогу к гуменновским девкам". Подписи на записке, разумеется, не было, но, наведя справки, Щеглов установил, что у него, есть соперник. Писарь штаба Соболевского укрепучастка Егор Грызлов давно и безуспешно вздыхал по Устинье. Был он некрасив, - еще в детстве лицо попортила оспа, но крепко сложен, широкоплеч, коренаст, обладал силой недюжинной, клал наземь быка за рога. Ходил Егор сутулясь, глядел исподлобья, смеялся редко и каким-то неприятным дребезжащим смехом. Рассмотрев внимательно соперника, Щеглов пожалел его в душе: "Не тебе, милок, к таким девкам, как Устинья, подкатываться, - обращением и рылом в люди не вышел". Записку Василий изорвал, а зря: в одну из темных ночей, когда возвращался из Гуменного, над ухом одна за другой просвистели две пули. Судя по вспышкам, стреляли из ближнего к дороге сада, у самого въезда в Соболево. Щеглов послал в ответ семь пуль из нагана, прискакав в эскадрон, поднял дежурный взвод по тревоге, прочесал с ним местность, но безрезультатно, - пока люди поднимались, пока собирались, ночной стрелок убрался восвояси…
Щеглов невольно вздрогнул, когда близ того же сада, у въезда в Соболево, громко окликнули:
- Стой! Кто идет?
Узнав по голосу бойца своего эскадрона, Щеглов спокойно ответил:
- Свой. Это ты, Сумкин?
- Я, товарищ комэск.
Щеглов въехал в станицу. На левой стороне широкой улицы в домах неурочно светились огни, в окнах штаба мелькали фигуры людей.
"Что-то произошло", - подумал Щеглов и повернул коня к штабному крыльцу.
- Стой! Кто идет?
- Командир эскадрона.
В дверях Щеглов столкнулся с начальником штаба.
- А-а, комэск! Дважды посылал за вашей милостью. Куда это вы, батенька, ухитрились пропасть?
- В чем дело?
- Идите к коменданту, - получите нагоняй и задание!
- Без шуток.
- Какие тут к черту шутки!
Щеглов постучал в дверь комендантского кабинета.
- А-га! - откликнулся из-за двери густой бас.
Привычно оправив ремень и гимнастерку, Щеглов перешагнул через порог.
- Хорош! Нечего сказать! Где изволили быть?
- На хуторе Гуменном, - ни мало не смутясь, ответил комэск. Он великолепно знал, что за грозным видом, за громовыми раскатами голоса коменданта скрывается добрейшей души человек.
- К девкам ездил?
- Вы же сами приказывали чаще наведываться на хутора, - прикинулся Щеглов обиженным.
- Так то для разведки. А ты чем занимался? Исподницы считал?
- Человека обидеть всегда можно.
- Обидишь тебя такого! - Комендант снова поднял глаза, но в его взгляде уже не было гнева. Старый солдат, прошедший три войны, благоволил к стоявшему перед ним лихому кавалеристу. В этом стройном, высоком юноше с правильными чертами лица, с открытым взглядом серых глаз он видел достойную смену своему поколению и относился к нему по-отечески. - Ну, ладно! Ты слышал, что Сапожков в Бузулуке выкинул? Восстал сукин сын, золотопогонная душонка!
Если бы это сказал кто-нибудь другой, не комендант, Щеглов не поверил бы. Сапожков, так яро воевавший с белоказаками, командир 22-й дивизии, отстоявший Уральск, когда Чапаев был под Уфой, ныне командир 2-й Туркестанской кавалерийской дивизии, вдруг оказался "контрой"!
- Разве он офицер?
- Был господин подпоручик, ваше благородие, а теперь попросту гад. Но в конце концов дело не в этом. Я тебя вызывал вот зачем: в Гаршине стоит отряд Капитошина.
- Слышал.
- Так вот, этот Капитошин арестовал четырнадцать продармейцев и продкомиссара и отправил их в Бузулук. Понял?
Щеглов кивнул головой.
- Понял? - строго переспросил комендант.
- Понял.
- Смекалист ты, а мне вот ни черта не понятно. - И тут же пояснил: - Видишь, арестовать их он, как начальник гарнизона, конечно, мог: возможно, ребята набедокурили. Загвоздка в другом - зачем он их в Бузулук отправил? Или не знал, что там восстание, или же сам руку Сапожкова держит. Сейчас же пошли разъезд выяснить положение! Часам к одиннадцати чтобы были обратно!
Глава вторая
РАЗВЕДКА
Командир первого взвода Соболевского отдельного кавалерийского эскадрона особого назначения Иван Иванович Тополев был флегматичным, долговязым, длинноносым человеком, лет тридцати. Ходил он неуклюже, по-журавлиному неловко переставляя длинные ноги. Однако на коне Иван Иванович менялся до неузнаваемости. Ездил он лихо, сидел в седле так, как будто прирастал к лошади.
Приказание разведать Гаршино Тополев выслушал, с обычным безразличием, разбудил связного и, растягивая слова на последних слогах, сказал:
- Миша-а, бег-и во взво-од и скажи-и, чтобы седлали! А я-а сейчас приду-у.
Окружавших Гаршино холмов разъезд достиг к солнечному восходу. Здесь проходила грань между Самарской губернией и землями Уральского казачьего войска. Село Гаршино тянулось по берегам степной речонки. На излучинах ее теснились избы, дворы, огороды. Выше по бугру выстроились амбарушки. Над крестьянскими избами высилась облезло-серая с синими обводами церковь. Людей не было видно, но из печных труб частоколом поднимались кудрявые дымки. Далеко разносилась задорная перекличка петухов.
Тополев долго рассматривал селение, потом перевел взгляд на бледно-голубое небо с редкими облачками и лениво обронил:
- Кубыть, гроза соберется.
Красноармеец Рыбченко, маленький шустрый паренек из кубанских казаков, не отводя глаз от видневшегося у въезда в село моста, доложил:
- Застава.
И как бы подтверждая это, у переправы стукнул винтовочный выстрел, и пуля, срикошетив, цвинькнула над гребнем.
- По нас? - встревоженно спросил кто-то в задних рядах.
- Нет, в ворону. Вон, полетела, - показал Рыбченко. Кубанец обладал замечательным зрением и был незаменимым наблюдателем в разведке.
Еще раз хлопнула винтовка, и тут же по пашне шагах в пятидесяти от разъезда заплясали пыльные клубки, а чуть спустя донеслись звуки пулеметной очереди.
Нестройной кучкой взвод поскакал прочь.
- Может быть, они пулемет пристреливали, произнес Тополев, когда остановились в лощине за холмом.