Глава четырнадцатая
МАРУСЯ
В глухой степной балке ниже старой размытой плотины вразброс спали люди, спали тревожным сном: то один то другой скороговоркой лопотал что-то бессвязное; некоторые стонали, а иной раз, вскочив, с закрытыми глазами шарили руками вокруг по земле и, ничего не нашарив, снова валились досыпать. Наверху, на плотине, прислонившись спиной к камню, храпел часовой. Желтое солнце нехотя оторвалось от горизонта, его лучи разбудили прятавшихся в траве под листьями букашек, мух, кузнечиков, и дотоле безмолвная степь начала стрекотать, жужжать, трещать на все лады. Скользя на крыло, пронесся копчик, козырнул над курганом и, видимо промахнувшись, затрепетал на одном месте почти у самой земли. Из-за далеких холмов, где тонкой нитью протянулась узкоколейка от Новоузенска до Александрова Гая, донесся звонкий паровозный свисток, миновал балку и умчался дальше в степь.
Свисток разбудил часового. Протерев глаза, часовой осмотрелся. Пусто. Никого. В самом низу балки, где уцелела чахлая трава, пасутся стреноженные лошади.
"Раз, два, три, четыре… четырнадцать. Все тут".
Снова надвинулась дрема, но прилетевшая муха деловито прошлась по нижней губе и прогнала сон. Часовой плюнул и вытер рот. Потом, взяв винтовку, осмотрел затвор, - грязный. "За эти дни патронов сто выпустил и зря, - все одно Новоузенск не взяли. Штук пятьдесят осталось. А еще что? Две ноги… Хотя не две, а шесть: четыре лошадиных тоже считать надо. Волка ноги кормят…" - парень улыбнулся.
- О чем, Яша, задумался? - раздался сзади женский голос.
От неожиданности часовой вздрогнул.
- Ни о чем. Почему не спишь, Устя?
- Мухи не дают.
Устя села рядом.
- Конечно, есть над чем и задуматься, - добавил часовой через минуту. - Положенье наше заячье.
- Да?
- Обыкновенные заячьи права: всех опасайся и на зуб никому не попадайся. Возьми сегодня: до тёмноты не накроют, - живы будем, найдут, - заказывай панихиду. Дивлюсь я на тебя: ну, мы, мужики, по нужде воюем - за свою домашность, за скотину, за хлеб, за вас, за баб то есть. А какая лихоманка тебя в эту просорушку пихнула?
Оба долго молчали. Потом Устя, выплюнув травинку, спросила:
- Если человек что-либо потеряет, что ему делать?
- Искать, разумеется.
- Вот я и ищу.
Яков внимательно посмотрел на собеседницу:
- Вчерашний день не находится.
- Может, найдется.
- Помощника тебе не надо?
- Нет, обойдусь одна.
Перед закатом четырнадцать бандитов собрались в кружок. За долгий бездельный день все выспались, отдохнули, оправились от передряг под Новоузенском и были настроены благодушно. Если бы не оружие, можно было думать, что это артель косцов пошабашила после трудового дня.
- Ну, а дальше что будем делать? - ни к кому не обращаясь, спросил пожилой, заросший кудрявой бородой казак.
- Осталось одно: подаваться в разливы, - тут не сегодня, так завтра накроют.
- Сапожкова искать?
- На что он нужен? Будем сами по себе гулять по хуторам, небось не пропадем.
- А может быть, по домам? - Чернобородый обвел взглядом остальных.
- Под пулю?
- Чтой-то?
- Не должно быть.
- Зараз так и будет.
Галдеж разрастался. Каждый говорил, не слушая другого. Злобный выкрик Якова заглушил всех:
- Ты на что нас подговариваешь? Сдаваться на милость?! Продать задумал?
- На кой ляд вы мне нужны? Говорю, как думаю. Шутка сказать, какой год по фронтам блукаем! Где он, конец?
- Попробуй, явись: комиссарики тебе сразу укажут край-конец!
- А-а, все едино. Может статься, что простят.
- До скольких разов можно прощать? За генерала Толстова прощали? Раз. За восстание в 22-й дивизии. Два. Теперь за Сапожкова. Не много ли будет?
- Это смотря по тому, что на допросе говорить, - вмешался молчавший до сих пор Семен.
- Что говорить? - не понял чернобородый.
- Начнешь на друзьяков-товарищев вину валить, - так, глядишь, самому послабление выйдет. Дело известное, - ядовито усмехнулся Семен и циркнул сквозь зубы. Плевок угодил как раз на сапог чернобородому.
- Ну ты, поаккуратней, я не Июда, - обиделся тот.
- Все вы, старые черти, такие: блудливы, как кошки, трусливы, как зайцы. Как припрет, сейчас же охаете: детишки, домашность, худоба… Небось первым кричал - "бей комиссаров!". Зачинали вы, а расхлебывать нам!
- Молоко на губах не обсохло, а…
Ссора вспыхнула, как сухой сноп ковыля. Разъяренный Семен вскочил с места и выхватил шашку. Чернобородый успел подняться на четвереньки. Блеснула обнаженная сталь… но мгновением раньше Устя загородила дорогу.
- Убери клинок!
- Язви его в душу! - выругался Семен, но послушался.
- Чего взбеленились? В степу не разъехались? Места не хватило? - спокойно выговаривала Устинья, как мать, разнимающая поссорившихся детишек, только жилка у нее на виске билась неровно, выдавая волнение.
- Тут дело полюбовное: хочет - остается с нами, не хочет - скатертью дорога. Ну а совесть артельная у каждого должна иметься, - закончила она.
В сумерках разъехались в стороны: двенадцать на восток, двое на запад, в Новоузенск.
А еще через несколько дней в агентурных донесениях из района Чижей начала фигурировать новая банда Маруси, небольшая, - всего двенадцать сабель. Об её атамане сообщалось, что это женщина смелая, решительная и нрава крутого.
Председатель хуторского совета Васютин возвращался из станицы с совещания. Добрый иноходец колыхался под ним из стороны в сторону. Васютин не спешил. Он обдумывал услышанное в Ревкоме.
"Сапожков разбит, но не добит, - говорил уполномоченный из Новоузенска. - Чтобы уничтожить заразу с корнем, мы должны знать каждый его шаг, малейшее движение. Эти данные следует немедленно сообщать в Ревком или ближайшей красноармейской части. Надо разъяснять населению контрреволюционную сущность сапожковщины, призывать народ к активному противодействию - не давать бандитам ни хлеба, ни мяса, ни фуража, ни подвод".
Стемнело, когда вдали показался родной хутор. Не доезжая гумен, Васютин свернул с дороги и задами провел лошадь во двор. Хотел было отпустить подпруги, но в сенях скрипнула дверь и по доскам зашлепали босые ноги.
- Это ты, Татьяна?
- Беда! Марусенцы пришли.
Васютин обратно подтянул подпругу.
- Двенадцать верхоконных.
- Когда приехали?
- Перед самым стадом. Встали у кривого Анфима. У Филатовых ярку зарезали.
Через минуту Васютин гнал коня к Поповским выселкам, где, по слухам, стояли красноармейцы отряда Вуйко.
- Мне бы командира вашего повидать, - сказал Васютин первому попавшемуся в выселках красноармейцу.
Тот молча показал на дом.
- К нам в хутор пришла банда Маруси, - сказал Васютин командиру отряда.
- Сам ты кто таков? - очень грубо справился коренастый командир.
- Председатель хуторского совета.
- Сколько верст до вас будет?
- Пятнадцать.
- Ладно. Сейчас ребята поужинают и поедем к твоей Марусе в гости. Побудь пока тут! Оружие у тебя есть? - спросил он.
- Наган.
- Патронов сколько?
- Два, - невнятно ответил Васютин.
- Сколько? - словно не расслышав, переспросил командир.
- Два.
- Не богато.
Над хутором заливисто, наперебой орали петухи - полночь.
- Здесь, - шепотом сказал Васютин, показывая на Анфимов двор.
За плетнем смутно чернели дворовые постройки. Васютин нарочно привел отряд с задов.
Командир слез с лошади, подозвал к себе двоих и отошел с ними в сторону. Чуть спустя эти двое подошли к Васютину.
- Вести? - хриплым от волнения голосом спросил председатель.
- Чуток обожди, больно прыткий, - .ответили ему.
А командир неслышной тенью вышел из переулка на улицу, подошел к калитке Анфимового двора и, повернув щеколду, торкнулся.
- Заперлись, нечистые духи, - проворчал он, убедившись, что калитку открыть нельзя. Командир взялся за грядку забора, подпрыгнув, подтянулся на руках, на мгновение задержался и мягко соскочил во двор. Заслышав чужого, под крыльцом тоненьким лаем залилась собачонка, вышмыгнула было наружу, но, поскольку на крыльце сидел и сопел тоже чужой, испугалась, сконфуженно взвизгнула и спряталась. Сидевший на ступеньках человек не пошевелился. Усмехнувшись, командир подошел, осторожно вытащил винтовочный затвор и бесцеремонно пнул часового ногой.
- Спишь?
- А? Ктой-то? Чего надо? - обалдело затряс тот головой и хотел подняться.
- Сиди уж, отдыхай! - придержал его командир за плечо;- Маруська где?
- Там-м! - зевнул парень и вдруг спохватился - Да ты кто такой? - В его голосе явственно слышался испуг.
- Я спрашиваю, где мне найти Марусю, - тоном приказа сказал командир.
- Спит в горнице на кровати, - подчинился парень. Командир шагнул в сенцы, нащупал скобу и открыл дверь. В лицо ударил спертый воздух. У божницы чадила лампадка, и слабый свет ее падал на спавших на соломе марусенцев. В головах у них стояли и лежали винтовки, патронташи, шашки. Стараясь не наступить на лежавших, командир пробрался в переднюю комнату и чуть-чуть не упал. Оказалось, что и горница была полна людьми. Когда глаза привыкли к полумраку, пришелец увидел в углу кровать, а на ней двух женщин. Подойдя, он потряс лежавшую с краю за голое плечо.
- Опять ты явился, кобелина неуемный? Ей-богу, сейчас зашумлю. Что это за наказание такое! - злым шепотом произнесла женщина и, освобождая, рванула плечо.
- Мне Марусю надо. Понимаешь? Марусю.
- Чего же ты меня лапаешь? Вот она, рядом. Буди!
Но атаманша проснулась уже сама и подняла голову.
- Чего надо? - шаря под подушкой Смит-Вессон, спросила она.
- Встань, - разговор есть!
- Обожди на кухне, - я сейчас.
Через несколько минут на кухне состоялся такой разговору - Егор, ты?!
- Как видишь.
- Один?
- С ребятами.
- Что скажешь?
- Беспечно живешь. Приехал ко мне один из здешних и докладывает, что, дескать, пришла банда Маруси. Ну, я и решил узнать, что за Маруся.
- Почему он к тебе явился?
- Для отвода глаз я пустил слух, что мы из отряда Вуйки. А теперь сообрази, что получилось бы, если бы этот председателишко попал к настоящему Вуйко. Часовой твой спал, - Грызлов бросил на стол винтовочный затвор.
В эту ночь Маруся собственноручно отхлестала плетью нерадивого часового, а председателя Хуторского совета большевика Васютина бандиты расстреляли за хутором.
Утром обе банды выступили из хутора: Грызлов направлялся искать Сапожкова, Маруся уходила в разливы южнее Большого Лимана.
Необъятны бесконечные заросли сухих шуршащих тростников. Их шорох преследует во время переездов, от него не избавиться на привалах, кажется, что даже во время еды зубы шуршат. Кое-где на невысоких буграх - поляны с вытоптанной овцами чахлой травкой. Весной в камышах море воды, пристанище болотной птицы и неисчислимых полчищ комаров, осенью - сухо, мертво, душно. Из-под конских копыт поднимаются белесые, горько-соленые облака пыли. Солонцов здесь сколько угодно, а настоящей, съедобной соли нет, да и не употребляют ее местные жители.
"От соли глаза портятся", - говорят старики.
Из мучных продуктов киргизы употребляли лишь тару - толченое, поджаренное в сале пшено, для разжевывания которого необходимы по крайней мере лошадиные зубы. Пришлось бандитам помучиться животами, пока в какой-то степени привыкли они к несоленому, залитому жиром бараньему куардаку да к каленым шарикам пшена-тары.
Пока ночи были теплые, спали на вольном воздухе, октябрь загнал в землянки на войлочные кошмы с табунами откормленных вшей. Хлебнули горя, разодрали в кровь давно не мытые тела и, намучившись до края, решили податься севернее, ближе к жилью, к казачьим хуторам.
Дней через пять на горизонте замаячили церковные кресты в Шильной Балке. Верстах в пяти от станицы банда устроила привал.
- Семен, поедешь со мной, - сказала Устя. - Узнаем, как и что.
Устя за это время ни разу не наведывалась в Шильную Балку, где жил дядя Никанор, хотя не раз проезжала мимо. Дождавшись темноты, она оставила Семена с лошадьми у плотины, а сама пошла пешком.
- Дождешься меня тут! Посматривай по сторонам хорошенько!
- Гляди, сама не попадись!
- Ништо!
Никанор Пальгов жил на самом краю станицы. Его большой рубленный из толстых бревен дом замыкал длинный порядок казачьих усадеб. Дальше на отшибе стояла ветряная мельница - кормилица Пальговых. А прокормить дядину семью было нелегко: сам со старухой, пятеро сыновей, все женатые и с детьми, дочь невеста. Народа - целый взвод военного времени. Хорошо еще, что войны обошли Никанора стороной: сам он безногий (ноги мальчишкой лишился), служивскую лямку не тянул, дети вернулись домой с войны целехонькими. Счастье человеку!
Устя подошла к воротам, потрогала калитку, встав на цыпочки, потянулась к окошку - высоко. Прислушалась, - из кухни доносились голоса. Обойдя кругом двор, Устя заглянула в кухонное оконцо. Тетка и две снохи мыли посуду. Поставив винтовку к завалине, нежданная гостья постучала.
Появление Усти произвело на Пальгова и на его домашних сильное впечатление: слушая Устю, они охали, ужасались, сочувствовали.
- Все ж таки не бабье дело война, - в раздумье сказал Никанор. - Не женское, - повторил он. - Ох, чуток не замстило! Тебе письмо который день уже лежит. Сейчас найду. Разве ребятишки куда задевали, - Никанор полез за божницу. - Ништо, цело.
Устя разорвала заклеенный ржаным мякишем самодельный конверт и достала из него писульку. Письмо, полное поклонов дяде Никанору и его чадам и домочадцам, было от матери.
"…А еще собчаю, - писал какой-то хуторской грамотей, - што наведывался в хутор Василий Щеглов и дознавался о тебе. Выписался он из госпиталя, потому как был у Сапожкова в плену и мученый…"
У Усти потемнело в глазах.
"Что же это такое?! Господи!.. Грызлов сказал…" Рой мыслей закружился в голове. Стало сразу и страшно, и радостно.
- Дядичка, я еду домой, - объявила в тот вечер Устинья. - Лошадь оставлю у вас, только довезите до станции.
Семен вернулся к банде один.
- Поехала в Уральск, - сказал он про атамана.
Глава пятнадцатая
ЖЕНИТЬБА
Поезд довез Устю до Уральска, а дальше она пошла пешком. За время атаманства Устинья отвыкла от ходьбы и сейчас с удовольствием ступала по мягкой пыли. Все дальше от Чижинских разливов, все ближе к Гуменному, ко встрече с милым, все тревожнее на душе.
"Как встретимся? Что сказать? Какими глазами я посмотрю на Васю? А если он узнает правду, - простит или в тюрьму посадит? А можно ли простить такой грех?.. Нечистый попутал… Может, вернуться, пока не поздно?.. Но ведь люблю его, любила и люблю. Мертвого любила, неужели откажусь от живого!.. Но правду говорить нельзя. А какая же это любовь, если друг дружку обманывать?.."
Всю дорогу вплоть до Гуменного Устя мучилась, прикидывала так и этак, но к определенному решению не пришла. Уже ночью, лежа в постели рядом с матерью, будто невзначай она спросила:
- Маманя, а вы от бати ничего не утаивали, так-таки все ему сказывали?
Старая сразу догадалась.
- Ты не лукавь, спрашивай о деле! Мы, старики, жизнь ладно прожили, и ворошить прошлое ни к чему… Насчет же тебя я так присоветую: девичество свое ты не рушила, имени не опозорила, а до остатнего-прочего твоему Василию дела нет… И в священных книгах записано: окромя лжи, радости дьявольской, бывает ложь во спасение.
Только на пятый день удалось развести табуны. Узнав о приезде Усти, Щеглов поскакал в Гуменный. Вот и знакомый дом. Бросив повод на соху, Василий взбежал на крыльцо и открыл сенную дверь.
- Ктой-то?.. Ах, Вася! Милый! - Две руки мягко обвили шею.
Вот она, желанная, родная! Волнующий запах волос, кожи. Расширенные зрачки огромных глаз, расплывшиеся очертания бровей, носа…
- Вернулась, пропадущая, - переведя дух, вымолвил Василий.
На дворе послышался натужный старушечий кашель, и Устя освободилась из объятий.
- Иди в горницу! - шепнула она Щеглову, а сама пошла навстречу матери.
- Мама, Вася приехал.
Старуха молча пожевала губами и пристально оглядела дочь. Много мыслей в это мгновение пронеслось в ее седой голове.
"Василий. Жених Устеньки. Мужлан-трубокур. Такого бы ране на версту к базу не подпустила, из чистой кружки не дала бы пить. А теперь… война все поломала. Молодых казаков нету. Не в монастырь же девке идти… Да и монастыри порушены… Прости ты, господи, наши прегрешенья!.. Хотя по виду-то Василия не отличишь от казака. Статный парень. На коне ловко ездит. Командир к тому же. - И тут неожиданно пришло еще одно соображение: - Начальник он, в случае чего Устюшенькин грех прикрыть может. Ведь коли, не дай бог, дознаются, что она в банде была, не помилуют…"
- Что же, дай бог! Дай бог! - сказала старуха, крестя припавшую на грудь Устинью.
Через неделю к Пальговым приехали сваты и привезли жениха. Отвели обычай - сыграли два кона в подкидного дурака, сговорились о кладке, которую жених должен был выставить родителям за невесту, назначили день свадьбы и уехали.
Кладка. В добрые времена - сундуки добра, бараны, лошади, коровы. Чем краше, чем богаче невеста, - тем больше была кладка. А теперь что? Оценили Устину красу в одну пуховую подушку. Да и ту как спросишь, когда жених "пролетария" - ни кола, ни двора! Не кладка, а тьфу!
Щеглов, посмеиваясь, обдумывал, где бы достать эту самую пуховую подушку, - будь они неладны обряды казачьи! Из беды выручил Гришин: съездил в Уральск на базар, купил и привез.
В день свадьбы Устины подружки пели заунывные песни о горе девушки, покидавшей родительский дом, а невеста в это время цвела улыбкой счастья. Ни единой слезинки не проронила Устя, когда ее волосы вместо одной расплели на две косы, когда шелковую, унизанную жемчугом и бисером налобную сетку-"поднизку" заменили твердым, шитым шелком обручем, покрыли моревой косынкой, шитой золотом.
Устю одели в старинный казачий наряд - шелковый штофный сарафан, широкий в подоле, в шелковую же рубашку с пришивными рукавами. В глазах рябило от бесчисленных галунов, золотых и серебряных пуговок. Тяжелый из кованого серебра пояс туго охватывал тонкую талию. На плечах была одета распашная шелковая кацавейка, опушенная полосками меха. В этом наряде Устя была величава, как царевна из сказки. Щеглов не верил глазам: та ли это девушка-казачка из вишневого переулка.