Свадебный стол не изобиловал яствами. Самогона, баранины было вволю, а пироги с корочкой, из которой, как ростки мака, выглядывали тонюсенькие ости неотсеянной мякины - о крупчатке уже думать забыли. Сладостей, орехов тоже не было. Скромное угощение. Впрочем, гости на лучшее не претендовали, - каждый понимал, что время разорёное.
В горнице душно. Народа набилось - не протолкнешься, стоят, толпятся у дверей, гудят, как пчелы в улье. За столом почетные гости, больше Устина родня женщины, девчата. Казаков всего трое - два безруких, один безногий, к тому же кривой. Со стороны жениха - несколько сослуживцев по конскому запасу да Иван Иванович Тополев приехал из Соболева. Иван Иванович затеял спор с окладисто-бородым казачиной в мундире с подвязанным левым рукавом.
- Чапаев неграмотный, а образованнейших генералов бил…
- Потому что он был за народ, вся сила в народе…
- Чапаев- талан…
Галдеж прерывается надрывным криком:
- Горька-а!
Со всех сторон подхватывают:
- Горька-а!
Василий косится на жену. Не поднимая длинных ресниц, Устя подается к нему всем телом. На полуоткрытых губах все та же счастливая улыбка, готовность выполнить давний обычай. Поцелуй нежный, мимолетный, как дуновение ветерка.
- А ну, гармонист, дай жизни! Расступись, народ!
Тополев пляшет лихо, с вывертами, с гиканьем. Вокруг него одна за другой, поводя плечами, плывут плясуньи-казачки. Взвизги, смех, тяжелое сопение.
- Горька-а!
Тикают ходики на стене, в спертом воздухе того гляди остановятся. Время далеко за полночь. Пора провожать молодых…
Наутро Щеглов проснулся рано. Осторожно, чтобы не разбудить жену, оделся и собирался уходить, но Устя проснулась.
- Вася, поцелуй! - горячими со сна руками притянула к себе. У Василия закружилась голова.
На большом просторном базу обучали лошадей. Полный курс выездки верховой лошади делится на два периода: предварительную подъездку и окончательную доездку. Доездка производится в войсковых частях, а подъездка - в военно-конском запасе. В гражданскую войну за недостатком времени подъездка производилась весьма примитивно: лошадь приучали седлаться и не сбрасывать с себя всадника. Вот и все.
Однако от диких и полудиких степных маштаков, из которых добрая половина не видела людей до зрелого возраста, не знала седла и уздечки, и этого добиться стоило немалого труда. Коня седлали, повалив наземь, затем долго гоняли на корде с пустым седлом и уже много позже, когда скакун осваивался с грузом на спине и утомлялся, на него садился человек. Начиналась яростная схватка сильного животного со слабым, но ловким человеком. Лошадь вставала на дыбы, делала перекидки, то есть, поднявшись свечкой на задних ногах, моментально опускалась - прыгала на передние, одновременно взбрыкивая задними, наконец, падала на землю и каталась в надежде раздавить и седло, и наездника. Как правило, в конце концов лошадь смирялась. Затем наступала последняя стадия: наездник выезжал за ворота в степь, где помочь ему никто не мог. Случалось, что степной простор, бескрайнее приволье пробуждали в полуукрощенном коне жажду к утерянной свободе, и тогда происходил отчаянный поединок. Кружась на месте, лошадь старалась выбить всадника из седла, умчаться в степь, а тот ударами, криком понуждал ее к повиновению. Победа оставалась за человеком. Бешеная скачка выматывала силы животного, и, окончательно укрощенное, оно послушно шагало на баз.
В воротах Щеглова встретил старший наездник, белобрысый парень маленького роста. На расцарапанном лбу у него запеклась кровь, по лицу крупными каплями стекал пот. Парень вытирал его и не мог вытереть.
- Не лошадь, а черт, анчутка какая-то! - сказал старший наездник и махнул рукой на середину двора, где стояла золотисто-рыжая кобыла. Большим огненным глазом она косилась на людей.
Хороша! Щеглов залюбовался исключительно правильными формами конского тела, блестящим отливом шерсти и стройными, словно выточенными, ногами животного.
- Эта?
- Она самая. Второй раз выводим. Как только подседлаешь, так к себе не подпускает, бросается навстречу, ровно тигра уссурийская.
- На Дальнем Востоке служил? - догадался Щеглов по сравнению.
- В Приамурье, - подтвердил парень.
- А без седла подпускает?
- Без сёдла ничего - смиренная.
Держась одной рукой за корду, Щеглов осторожно приблизился к лошади и шагах в двух от нее остановился. Кобыла не шевельнулась.
"Глаз - умный, не злобный", - определил Щеглов. Готовый каждый момент отскочить, он подошел вплотную, - ничего. Осмелев, взялся за гриву, - то же.
Самое чувствительное место, которое бережет и к которому не позволяет прикасаться необъезженный конь, - это спина, и когда Щеглов клал руку на спину рыжей, он был уверен, что в следующий момент придется давать стрекоча, и поэтому наметил, куда прыгать. Державшие корду красноармейцы (кордовые), заметив движение командира, тоже приготовились дернуть за аркан, чтобы лошадь не смяла человека, но… рука Щеглова коснулась широкой спины, погладила, даже слегка хлопнула по мягкой шерсти, и ни-че-го!
"Может быть, она седла с подпругами не выносит, а всадника терпит? - подумал Щеглов и, моментально решившись, прыгнул на лошадь. Старший наездник ахнул, а кордовые чуть не выпустили из рук веревку. Щеглов сидел и улыбался: - Эх, вы, наездники!"
Прошла минута. Чтобы послать кобылицу вперед, Щеглов тронул ее бока шенкелями, и тут-то началось.
Щеглов успел еще заметить входившую в ворота Устю, но затем баз, люди, лошади, земля и небо завертелись, заплясали вверх, вниз, в стороны. Кобылица взвилась на дыбы, метнулась вбок так, что кордовые потащились по земле. Старший наездник и с ним еще двое бросились к кордовым на помощь, кое-как остановили кобылу и повернули ее головой к центру база, но она тотчас же совершила молниеносный прыжок вбок и поддала задом. Щеглову показалось, что баз рухнул в преисподнюю. Изо всех сил сжимая ноги, держась одной рукой за гриву, а другой опираясь на круп, Щеглов балансировал.
"Если ляжет, - прыгну в сторону", - подумал Щеглов. Однако кобылица не легла, наоборот, она высоко подбросила зад, пряча одновременно голову между передними ногами. Щеглов напряг мышцы живота, спины, выгнулся до предела, удержался, но с ужасом почувствовал, что на шароварах лопнул кожаный ремень. Рыжая, как в цирке, семенила на задних ногах, а наездник мало-помалу съезжал вниз, потому что спустившиеся шаровары мешали охватить лошадь ногами. Следующая перекидка должна была стать роковой.
Неотрывно следившая за мужем Устя ахнула и, вырвав винтовку у табунщика, передернула затвор.
Р-раз!..
Щеглов перелетел через голову, прокатился по земле. Кобыла прыгнула на него, но кордовые разом рванули аркан, и по затылку лежащего лишь скользнуло заднее копыто. За долю секунды перед этим громко хлопнул винтовочный выстрел, и на ухе рыжей появился еще один, нигде не записанный иверень. Устя бросилась к Щеглову.
- Ва-ся!
- А если бы ты ее убила? - поднявшись и отряхивая пыль, спросил Щеглов и невольно выругался: - Черт! - Поддерживая спадавшие шаровары, он направился к выходу.
- А если бы она тебя убила? ответила Устя и добавила: - Не ходи! Обожди тут, а я иголку принесу.
Как-то раз за обедом Устя сказала:
- Мы с мамакой насоветовали сеять под зиму. Как ты думаешь, Вася?
Щеглов замялся: ему и в голову не приходило, что доведется сеять хлеб.
- Гм! И сколько же?
- По семенам, с полдесятинки. Надо бы больше, да где же взять? Весной в яровом клину добавим. Чего ты смеешься?
- Сроду не думал крестьянством заниматься.
- Ништо! Мне тоже не мерещилось выйти замуж за иногороднего, - и, словно боясь, что Василий обидится, Устя прильнула щекой к его небритой щеке: - Колючий ты мой!
"Иногородний" его не обидел, но заинтересовал.
- Разве казачкам нельзя было выходить за иногородних?
- Когда нельзя! Но неохота же жить с голодранцем.
- Не каждый иногородний голодранец, да и не каждый казак богач. Если память не изменяет, то по Уральской области было около 25 процентов безлошадных, несамостоятельных казачьих хозяйств.
- Ктой-то их считал? - не поверила Устя.
- Статистики.
- Никогда не думала, что людям до нашей жизни дело есть.
В ближайшее воскресенье молодые запрягли в телегу пару коней, положили плуг, борону, мешок с продуктами, баклагу с водой, чугунный котелок и спозаранку выехали в степь. Солнце еще не встало, и смоченная холодной росой трава матово светилась миллиардами жемчужных бусинок. Высоко на небе золотисто-розовым цветом горели прозрачные облака. Сытые, отгулявшиеся на выпасах лошади бежали без понуканий. Подражая опытным лихим лошадникам, Щеглов правил с особенной небрежной манерой. Казалось, что вожжи вот-вот выпадут из рук, на самом же деле за показной беспечностью крылась ежеминутная готовность сдержать, привести к повиновению испугавшихся или взыгравших от сытости лошадей. Устя, сидя рядом с мужем, счастливо улыбалась.
- Когда я была девчонкой, мы с Андрюшей играли в пахарей. - При упоминании о брате улыбка на миг сбежала с лица, и в глазах зажглись недобрые огоньки. - Андрюша был плугарем, а я погонычем. Мы садились в колоду, запрягали старые ведра, клали коряжину-плуг, вместо бороны - сломанные грабли и отправлялись на дальние участки. А теперь я на самом деле еду с тобой. Хорошо?
На пашне верховодила Устя, а Щеглов выполнял несложные обязанности погоныча. Впрочем, на большее он не претендовал и от души любовался сноровкой жены, быстро наладившей плуг, уверенно ходившей бороздою. А как вкусна была полевая каша, с каким аппетитом они выскребли донышко котла! Под свежим впечатлением дня, под обаянием Устиной красоты Щеглов уже начинал строить планы, как он будет жить до старости здесь, в Гуменном, сделается заправским казаком-хлеборобом, будет учить гуменновских казачат и взрослых грамоте, организует сельскохозяйственную коммуну.
Поздно вечером они, усталые, улеглись рядышком, устроив изголовье на дышле повозки. В ногах пока ненужный тулуп. Он пригодится, когда к концу ночи земное тепло улетит к вызвездившемуся небу. Щеглов, горожанин, впервые в жизни испытал прелесть тяжелого труда земледельца; свинцово-каменную усталость мышц и ни с чем не сравнимое блаженство отдыха под чистым небом, на соломе, во тьме, напоенной запахом чернобыльника и свежевывороченных пластов земли. Радостного настроения не могли испортить ни липнувшая к телу пропитанная потом рубаха, ни саднившие мозоли на руках.
- Тишь, благодать, - произнес Василий и неожиданно вспомнил: - Не подумаешь, что совсем недавно здесь грохотали пушки, люди бились насмерть.
- Тс-с! Молчи! Я не хочу вспоминать об этом. - И Устя зажала мужу рот. - Вася, а при Советской власти багренье будет? - спросила она.
- А что это за штука?
- Ты не знаешь, что такое багренье?!
- Что-то такое слышал… кажется, так рыбу ловят.
- Ну, да. Только это не просто ловля, а большой праздник. Всё войско съезжалось на Урал на ятови и баграми ловило осетров, белуг, разнорыбицу. Ой, Вася, что делалось! Посмотрел бы. Народа по обоим берегам черным-черно, стоят, ждут сигнального выстрела. А потом, когда пушка ударит, вперегонки хлынут на лед - с пешнями, с баграми - и давай долбить лунки. От шума рыба начинает шастать туда-сюда, а тут лес багров, и на какой не то обязательно напорется. Только и слышно: "Братуха, скоро, скоро!" Баграчей на помощь зовут. Глядишь, выволокли на лед белужину пудов на десять, а то и больше. Инший раз двадцатипятипудовые попадались. Если икряная, - одной икры рублей на сто продадут. Я всё бога молила, чтобы он батяне такую рыбину послал, только не на первой ятови, - поправилась Устя.
- Почему же не на первой?
- Э-э, с первой ятови весь улов шел царю в презент. Какой же мне был интерес царю счастье вымаливать? - засмеялась Устинья.
- Ишь ты какая! - улыбнулся Василий. - Что же, исполнилась твоя молитва?
Устя вздохнула.
Долго еще говорили они. Неподалеку звучно фыркали спутанные кони. В далекой темно-синой вышине мерцали звезды, и чудилось, что льется от них на землю искрометными струйками сокровенное дотоле счастье.
В ту ночь приснился Усте Егор Грызлов. С наглой усмешкой он звал: "Брось Ваську! Иди ко мне! Со мной миловаться не в пример слаще". Противная рябая рожа наклоняется над Устей, дышит самогонным перегаром. Развернувшись, Устя изо всех сил ударила Егора кулаком. С губ сорвалось грязное ругательство… Вскрикнув, она проснулась и замерла, - не слышал ли Вася, но тот спал мертвым сном. Больше она не могла уснуть.
К прежним заботам Усти прибавился еще страх, как бы нечаянно во сне не проговориться, не выдать себя. Наряду с этим росло возмущение: "До каких же пор мне бояться и врать? Неужели, узнав правду, Вася разлюбит, не поймет, почему это случилось, что заставило меня стать бандиткой?"
Чем дольше думала Устинья, тем сильнее крепло в ней решение рассказать правду всю без утайки.
"В степи один на один, без помехи, я ему всё и открою, а там будь что будет!" - бесповоротно решила Устя.
Помешало совершенно непредвиденное обстоятельство: ночью налетевшим снежным бураном, первым в этом году, угнало неведомо куда целый табун лошадей, и весь наличный состав Отделения во главе с начальником бросился на поиски. Почти две недели Щеглова не было дома, пока по телеграмме из Бузулука не нашли табун близ деревни Глушицы, почти за двести верст от Синявского.
Щеглов приехал веселый: ни одна лошадь из двухсот не потерялась, не искалечилась. За обедом он шутил, смеялся, а потом рассказал между прочим:
- В Соболеве поймали бандита-сапожковца. Жил по подложным документам.
- Так им же было помилование, - с виду спокойно заметила Устя.
- Это тем, кто явился с повинной, а этот скрывался, - возразил Щеглов и, нахмурившись, добавил: - Была бы моя воля, - я ни тех, ни других, ни одного гада не помиловал бы.
После этого Устя не решилась открыться мужу.
Не успели во Втором отделении оправиться от треволнений, вызванных пропажей табуна, как подоспела новая беда - волки. Как говорится, пошла Настя по напастям. Голодные, сбившиеся в большие стаи, они рыскали по степи, истребляя все живое - от мышонка до верблюда. День ото дня хищники становились всё нахальнее, предприимчивее, злее. Табунщики рассказывали такое, что Щеглов не знал, верить или нет.
- Фронт, что ли, у вас там открылся?! - ворчал начальник Отделения, подписывая требование на новую цинку патронов.
- Посмотрите сами! - предлагал старший табунщик.
- Посмотрю, - ответил Щеглов и приказал Гришину седлать коня.
- Мне с вами ехать? - спросил коновод.
- Да.
Перед тем как отправиться, Щеглов заехал домой.
- Далеко ли? - справилась Устя.
- На ночевку к табунам.
- Возьми меня с собою!
- Замерзнешь.
- Ништо! Еще тебя погрею, а одной дома скучно.
- Поедем, - согласился Щеглов. - Гришин, останешься домоседничать.
- Пусть мне будет хуже! - обрадовался коновод.
Хрупая по подмерзшим кочкам грязи на хуторской улице, всадники выехали за околицу и пустили лошадей размашистой рысью. Оттепель последних дней согнала нанесенный бураном снег, и лишь кое-где за пучками травы, как седина в бороде, прятались уцелевшие комья его.
Панченко рассказывал:
- Как стемнеет, они и начинают шастать стаями штук по сто, а то и больше.
- Как это в темноте ты сосчитал? - усмехнулся Щеглов.
- По глазам. Глаза-то горят, как угли. Потом по звуку: как завоют со всех сторон, - оторопь берет. Мы, конечное дело, открываем стрельбу и воюем до утра. Сегодня сами увидите.
На место приехали перед закатом. В широком логу паслись лошади. На окрестных увалах маячили дежурные табунщики. Щеглов проехал на стан. Пока пили чай и закусывали, начало смеркаться. Отдыхавшие на стану табунщики стали собираться.
- Пошли и мы! - сказал Щеглов.
Устя и он остановилась на гребне увала. Отсюда на добрый десяток километров, как на ладони, виднелась уходившая на юг к Уралу степь. Там, за горизонтом, по берегам многоводной реки - урема, густые заросли мелкого чернолесья. В уреме плодились и размножались четвероногие бандиты. За годы войны никто не охотился за ними, никто не тревожил, и волки развелись в невиданном количестве.
Подошел Панченко.
- Какие будут распоряжения, товарищ начальник?
- Никаких. Действуйте сами! Хотя… давайте сегодня обойдемся без стрельбы, если в том не будет крайней необходимости, - поправился Щеглов.
- Как бы беды не случилось.
- Стрелять разрешаю только по верной цели.
- Что ж, укроемся в середке табуна, - в раздумье проговорил старший табунщик.
- Зачем?
- Чтобы не загрызли. Когда я пас у Овчинникова, мы так спасались. Ружьишки тогда были плохонькие, дробовые, по одному, по два на табун, и припасов в обрез. Так мы, бывало, забьемся промеж лошадей, а они кругом встанут, зубами, копытами отбиваются.
Пока разговаривали, мрак волной накрыл лощину, и вместе с темнотой пришло боязливое ожидание. Чудилось, что где-то рядом неслышно движутся серые тени. От ветра шелестит сухой бурьян, а кажется, что ступают звериные лапы. Щеглов расстегнул кобуру и пожалел, что не насыпал в карман запасных патронов.
Лошади, как и говорил Панченко, выстроились кольцом. Табунщики в середине. На увале остались Панченко и Щеглов с Устей.
- Кха! - кашлянул Панченко, и, словно в ответ, вдали послышался протяжный вой. Хриплый начавшийся на низкой ноте, он крепнул и нарастал, одновременно повышаясь в тоне, как гудок приближающегося паровоза, и вдруг оборвался на чистой звенящей ноте. Тотчас же в стороне вой подхватил другой волк, и ему отозвался третий. Волчьи песни неслись над темной степью так же, как сотни и тысячи лет тому назад, когда человек огнем и дубиной защищал свою жизнь, но все равно внушали такой же, чисто животный, страх смерти от оскаленных звериных зубов.
Влево в логу сверкнули огненно-красные точки, на мгновение сменили цвет на изумрудный, погасли и опять засветились, но гораздо ближе прежнего. В этом месте раздался вой.
- Идем к табуну! - с трудом сдерживая желание бежать, произнес Щеглов.
- Стрельнем разок? - предложил Панченко.
- Стреляй!
Пять вспышек одна за другой прорезали тьму. Вой прекратился.
- Теперь пошли! - Панченко вставил в магазин новую обойму.
За плотной стеной лошадей было уютно и безопасно.
"Такое каре не легко пробить", - подумал Щеглов, представив себе в действии сотни ног и зубов.
Шесть табунщиков сидели кружком на разостланной кошме, увидев начальника, они подвинулись, уступая место.
А вой раздавался уже неумолчно. Он то отдалялся, то приближался, но не смолкал ни на минуту.
- Не замерзла? - спросил Щеглов Устю, больше для того, чтобы не слушать этот вой.
- Как же я тебя буду отогревать, если сама замерзну? - весело отозвалась Устя и стукнула мужа по спине.