- Увидите, что я не виноват!
- Конечно, разберутся. Ну, шагай! - махнул Кондрашев плетью по направлению Переметного и скомандовал - Взвод, за мной шагом ма-арш!
Шагах в ста от мара Кондрашев остановился и, оглянувшись, увидел, что наблюдатель на кургане машет ему рукой. Кондрашев поскакал к нему.
- Они. Сотни две, - доложил наблюдатель.
В двух-трех верстах от мара виднелась двигающаяся конница.
- Комвзвод, слева еще! - испуганно воскликнул Митин.
По обтекавшему курган логу рысили еще человек полтораста.
- За мной! - крикнул Кондрашев и хлестнул коня. Митин поспешил следом. Через минуту оба нагнали разъезд.
- Бандиты! - сказал командир взвода. - Галопом…
- А его куда? Отпустим? - спросил Чикомасов, указывая на Андрея.
- Кого отпустим? Ты, часом, не рехнулся? Знаешь, это кто? Тот самый, что на митинге в караульном батальоне командира роты убил.
- Да ну? - ахнул Чикомасов.
- Дай ему пулю сзади!
- Я-а… - поперхнулся Чикомасов и растерянно посмотрел на взводного.
Кондрашев зло выругался:
- Гайка слаба? Гадов, жалеешь, а они нас… - не договорив, он рванул из кобуры наган и, почти не целясь, спустил курок.
Андрей упал.
- Галопом ма-арш! - скомандовал Кондрашев, а когда засвистели над головами пули, добавил: - Полевым галопом ма-арш!
Лошаденка начала хрипеть и спотыкаться, когда в траве завиднелось что-то бесформенное. Устя спрыгнула с тележки и, хотя виден был лишь затылок, сразу узнала - Андрей!
Долго рыдала, билась Устинья Пальгова, а когда не хватило слез, подняла голову и сквозь зубы выдавила:
- Проклятые! Не видать вам светлого часа!
На опухшем лице заплыли обезумевшие, полные отчаяния глаза. Высохшие губы, как молитву, шептали нехорошие грязные слова.
А вокруг выжженная степь с разлитым по ней человеческим горем. Нависло и, как кошмар, давит бесцветное небо. Как жить под ним? Куда скрыться от злой тоски-муки? Чем залить палящий внутри огонь?
- Вот Яшке и нашлась подвода, - грубым голосом сказал кто-то рядом с Устей.
- Эй, тетка, чья такая будешь? - справился другой.
Вокруг о чем-то своем гомонили люди, расспрашивали, а Устя по-прежнему лежала ничком, не слыша за рыданиями ничего и ничего не отвечая.
- Максимыч, а кобыла-то, кубыть, твоей соседки, вдовы Пальговой, - сказал молодой парень, обращаясь к чернобородому, длиннолицему пожилому казаку.
- И то, - всмотревшись, согласился тот. - Пальговой, а девка, пожалуй, ее дочь. Устинья! А Устинья! Над кем это ты убиваешься?
Вместо ответа Устя заголосила:
- Андрюшенька-а! Уби-или! Братушку уби-или!
Чернобородый подошел к трупу, перевернул лицом вверх.
- Верно, Андрей. - И, кивнув на Устю, приказал молодому: - Проводи ее, Семен, до телеги.
Глава седьмая
РАСПРАВА
Сапожковцы двигались на юг. Они представляли собой серьезную силу, противопоставить которой пока было нечего. Крупные воинские части еще не прибыли, а мелкие отряды и отрядики сапожковцы сметали с дороги без труда. Такая участь постигла отряд, к которому был придан эскадрон Щеглова. Не успели возвратиться высланные разъезды (позже выяснилось, что, встретившись с мятежниками, они вынуждены были самостоятельно пробиваться к Уральску), как на горизонте появилась конница. Растекаясь вширь, она охватывала отряд со всех сторон, и ее было так много, что две роты пехотинцев, из которых, собственно, и состоял отряд, отбросив всякую мысль о сопротивлении, начали втыкать винтовки штыками в землю и поднимать руки вверх.
А казачьи сотни все ближе и ближе. Ослепительными вспышками блестела на солнце сталь клинков, наводила смертный ужас. Только артиллеристы не испугались. Бывший с пушкарями военком батареи Игнатьев ободрял наводчиков:
- Давай, давай, товарищи! По бандитам огонь! - И сам помогал заряжать орудия, разворачивать их, подносил патроны.
Но неравные были силы, налетела бандитская ватага, и полегли наводчики с разрубленными головами.
Видя, что бандиты овладели орудиями, а пехотинцы сдаются на милость врага, Щеглов с остававшимся при нем первым взводом бросился наутек:
- За мной!
Шпоря лошадей, хлеща нагайками, эскадронцы мчались на восток от Переметного, где вражеское кольцо еще не успело сомкнуться. За ними в погоню помчалось с полсотни бандитов.
Свистит встречный ветер, треплет конскую гриву. Злобно прижав уши, вытягивается в нитку конь. Яростные крики сзади слабеют: преследователи начали отставать. Впереди чистая степь. Придерживая лошадь, Щеглов скакал последним.
"Кажется, вырвались. Уйдем", - думал он, оглядываясь назад. Далеко опередив остальных, за Щегловым скакал сапожковец на высоком белом коне. Ему уже удалось сбить одного из эскадронцев, Щеглов решил проучить его. Остановив лошадь, он прицелился из нагана.
"Бах-бах-бах!"- три выстрела прозвучали слабо, но преследователь мешком упал на землю, конь шарахнулся в сторону.
"Хорош аргамак! Вот бы, поймать!"- позавидовал Щеглов. В этот момент приблизившиеся сапожковцы открыли огонь. Засвистели пули. Одна щелкнула по ножне шашки, другая обожгла ухо и сбила фуражку.
"Потерял время!" - пришла тревожная мысль, и Щеглов погнал коня. Неожиданно лошадь словно провалилась куда-то вниз, в пропасть, а степь прыгнула навстречу. Удар! Тьма!
Упав вместе с конем, Щеглов потерял сознание, а очнулся от резкой боли и злобного окрика:
- Вставай, гад! Хватит притворяться!
Плохо соображая, что произошло, Щеглов поднялся. Вокруг были враги: один сапожковец читал его документы, другой, сидя на земле, примерял щегловские хромовые сапоги. Поодаль третий снимал с убитой лошади Щеглова седло и уздечку.
- Айда на допрос!
Хромая (при падении расшиб колено), Щеглов пошел. Будылья сухой травы больно кололи ноги сквозь нитяные носки. Перед глазами слоился туман, в котором то возникали, то терялись предметы. Мыслей не было.
Один из конвоиров нетерпеливо подхлестнул:
- Шагай живее!
Щеглова присоединили к взятым в плен артиллеристам как раз в тот момент, когда к шумевшей вокруг толпе подскакал Чернов, один из самых неистовых в окружении Сапожкова.
- С’час разберемся. А ну, коммунисты, комиссары, командиры, выходи! - весело играя глазами, приказал Чернов. - Коммунисты, выходи! - повторил он после короткой паузы.
В предвидении расправы гам прекратился, слышалось лишь тяжелое дыхание десятков людей. Кто-то кашлянул, и ему отозвались в нескольких местах, как овцы заперхали.
- Я коммунист.
Кашель оборвался, не слышно стало и дыхания. Все взгляды обратились на вышедшего из строя человека. То был военком батареи Игнатьев.
- Я один коммунист, - твердым голосом повторил он: - Остальным удалось уйти.
- Брешешь! - Чернов смерил военкома взглядом. - Брешешь! Обыщем всех и найдем.
- Коммунистов и комсостава здесь нет, я один, - повторил Игнатьев.
Начался обыск. Время от времени к Игнатьеву подталкивали бойцов и командиров, у которых нашли партбилеты и командирские удостоверения. Последним, тринадцатым, привели инструктора из артшколы 1-й армии, высокого, белокурого человека, с рассеченной верхней губой.
- Все.
- К штабу! - скомандовал Чернов.
…Последние дни Сапожков был не в духе. Неудачная попытка взять Уральск окончательно испортила настроение "командарма".
"Трепачи! - возмущался он по адресу Серова и Усова. - Да и Масляков тоже хорош: всё подготовлено, части гарнизона распропагандированы и выйдут навстречу сдаваться. Нечего сказать - распропагандировал!"
Подошел Чернов.
- Привел пленных коммунистов и комсостав.
- Ну, и что же? - Белесые брови "командарма" взметнулись вверх.
- Докладываю.
- Дальше?!
- Какое приказание будет?
- Сам не знаешь?! К ногтю! - свирепея, рявкнул Сапожков. - И нечего ко мне водить! К черту!!!
Обозленный, Чернов вернулся к пленным и хмуро, не поднимая глаз, бросил конвоирам из черной сотни:
- Давайте их вон в тот сарай!
Пронзительно завизжали открываемые ворота, а Чернов невнятно буркнул:
- Раздевайтесь до нательного!
Пленные нерешительно столпились у входа.
- Раздевайтесь, мать-перемать, а то одежду вместе со шкурой спущу!
Непослушными руками, торопясь, не находя пуговиц, пленные начали рвать ворота гимнастерок, снимать шаровары. Щеглов разделся первым, - сапог на нем уже не было, - и первым вошел в сарай. Сзади свистели нагайки, глухо шлепались о спины приклады. Пленные ввалились внутрь, кинулись к дальней стене и там замерли. Щеглова притиснули в самый угол.
- Батька велел всю эту шатию порубать на капусту, - донесся снаружи громкий голос Чернова. - Охотники есть?
- Я желаю. Поскольку они моего папашку в могилу свели, так я не прочь рассчитаться с комиссариками.
Голос показался Щеглову знакомым, но вспоминать что-либо он был не в состоянии.
В сарай вошли человек пятнадцать. Шедший передним оглянулся, обнажил шашку и, словно пробуя, махнул ею. Пленные шарахнулись и еще плотнее прижались в углу. Не тронулся с места лишь военком батареи Игнатьев. В упор, не отводя глаз, он смотрел на палача, и столько в этом взгляде было презрения, что человек с обнаженной шашкой не выдержал, отвернулся и вдруг, дико взвизгнув - И-э-эх! - зажмурился и ударил.
Игнатьев качнулся и начал мягко опускаться. Второй удар, третий. Подпрыгивая, приплясывая, палач крестил вдоль и поперек, нанося шальные удары.
- Брось, Грызлов, хватит! - подойдя сзади, Чернов властно взял бесновавшегося за плечи. - Давайте следующего! - крикнул он стоявшим охранникам.
Оторвать очередного оказалось нелегким делом. В конце концов прикладами отбили от кучи молоденького командира. Когда волокли, он по-мальчишечьи тоненько плакал:
- Я не хочу-у, не хочу-у!
Третьим был высокий артиллерийский инструктор. Малорослому Грызлову рубить его было неудобно. Шашка, не пробив черепа, спустила кожу вместе с ухом на шею. Раздался дикий вопль. Снаружи испуганно заревел привязанный у сарая верблюд.
- А-а-а!! - подхватили крик обреченные.
- А-а-а!! - уже не смолкая, неслось в сарае.
- А-а-а!! - вопил, казалось, самый воздух.
Запах только что пролитой крови вызывал тошноту. Несколько человек из охраны выскочили наружу. А Егор Грызлов, почерневший, облитый потом, с безумным взглядом рубил и рубил…
Щеглов лежал, придавленный другими к доскам сарая. Через щель проходил свежий воздух, а через выпавший из доски сучок был виден сияющий, залитый солнечными лучами, прекрасный мир - деревенская улица, пыльная дорога и копошащиеся в пыли куры - самые обыкновенные, безобидные куры. Говорят, что в предсмертную минуту в сознании человека проносится вся жизнь. Ни одно воспоминание не потревожило Щеглова. Эти страшные мгновения он жил лишь открывавшимся через сучок видением, страстно хотел оказаться по ту сторону доски, там, где наслаждались в пыли куры.
Вдруг он почувствовал, что его никто не давит, никто на нем не лежит. "Значит, сейчас меня…"
Дюжие руки подняли Щеглова и толкнули вперед. По инерции он сделал шаг, второй и, неожиданно узнав Грызлова, разъяренной дикой кошкой прыгнул на него. Не ожидавший подобной встречи Егор замешкался, от удара упал и тут же почувствовал, как щеки коснулись оскаленные мокрые зубы. От ужаса палач заорал. Но… страшный удар по затылку ошеломил Щеглова, мышцы его обмякли, и без сознания он вытянулся на глинобитном полу.
Грызлов же вскочил, зачем-то метнулся в опустевший угол, отпрыгнул, скривился, страшно заскрежетал зубами и, упав на трупы казненных, забился в жесточайшем припадке. Корчи ломали его, на губах пузырилась кровавая пена, в горле хрипело, клокотало…
Тем временем по распоряжению Чернова из трупов погибших связали жуткую гирлянду - голова одного к ногам другого. Затем крайнего привязали к постромкам запряженного верблюда и по пыли, по навозу поволокли на выезд. Последним, тринадцатым тащилось тело Щеглова. В колодец, стоявший на краю хутора, бандиты побросали трупы.
- По коням! Сади-ись! Запевай!
Ой ты, мамочка, моя родная,
Весь хлеб отобрали, я голодная.
С присвистом, с гиком покидали сапожковцы место казни.
Я на буфере сижу, ножки свесила,
Еще раз спекульну, - будет весело.
А когда скрылись за горизонтом последние всадники, рассеялась за ними пыль, из крайних домов вышли два старика и с ними мальчишка-подросток. Втроем они неторопливо подошли к колодцу, достали из мешка веревку, обвязали мальчишку и стали спускать его в колодец, - вода в степи дороже золота.
- Стоп! - донеслось из колодца и тотчас же: - Ай!
- Что там? - забеспокоились деды.
- Живые есть. Верхний стонет.
- Привязывай его скорее! Да посмотри, может быть еще есть!
Нет, из тринадцати жизнь еле теплилась только в одном. Его бережно перенесли в избу, а когда в хутор пришли красные, то сдали им. Двенадцать же замученных похоронили на выгоне в братской могиле.
Глава восьмая
ВОЛЧЬИМИ ТРОПАМИ
Скрылся из вида Лысый Мар, остался лежать под тонким слоем дерна не доживший своего века Андрей Пальгов, стала подводчицей в сапожковской банде Устинья Пальгова. Прошел день, за ним ночь, еще день и еще ночь, а горе давило по-прежнему, и затуманенный им рассудок не прояснялся.
- Малоумная, дурочка, - говорили обозники про Устю и, жалеючи, кормили, присматривали, чтобы тронутую умом кто не обидел. Не забывали дочку вдовы Пальговой и земляки-хуторяне - старый Максимыч, командовавший взводом, и молодой казак Семен. На ночлег становились вместе, харчами делились. А смотреть было за чем: как телега под крутую гору катились бандитские дни, и час от часу пьянела потерявшая узду ватага. Живи, пока живется, пей, пока пьется, нашему ндраву не пряпятствуй: мы - армия правды!
Однажды под скрип немазаных колес, под топот копыт Устя неожиданно запела:
Ой ты, ворон, черный ворон,
Что ты вьешься надо мной?
Иль не нашел себе добычи?
Я - казак еще живой.
И настолько странен был ее голос, так тягуч был тоскливый напев, так зловеще звучали слова старинной служивской песни, что лежавшие в Устиновой повозке раненые не "выдержали:
- Брось!
- Перестань!
- Слышишь? Без тебя тяжко!
Но самоё Устю эта песня будила от владевшего ею оцепенения. Прошлой ночью ей приснился забытый эпизод из далекого детства: В престольный праздник приехали родичи - казаки из Уральска. Нагулявшись нагостившись, собрались уезжать. Пара сытых маштаков (не лошади, а звери!) стояла запряженная у крыльца. Андрейка и Устя играли во дворе. Оседлав хворостину, Андрюша гарцевал по двору, а потом, разыгравшись, прыгнул в тележку и изо всех сил хлестнул коней хворостиной. Испуганные лошади рванули с места, - как прутик, сломался точеный столб крыльца, за который были привязаны вожжи. Тележка помчалась к открытым воротам. Еще мгновение - и кони вырвутся на улицу… Моментально сообразив, что делать, Устя закрыла ворота перед самым носом скачущих лошадей и под треск досок (кованое дышло протаранило обшивку), как ящерка, выскользнула из-под конских ног. Так было в действительности, а приснилось, что к воротам неслась пара лошадей, которыми правил Щеглов, а Устя подставляла удару дышла свою грудь. Кони мчались, вот-вот… На этом месте сон оборвался.
На одной из стоянок во двор зашел Егор Грызлов. Он кого-то искал и очень удивился, завидев Устю.
- Устюшенька, здорово! Какими судьбами?
- С нами она, в обозе, - ответила за Устю пожилая обозница из Питерки.
- Что же не отвечаешь? Или загордилась?
Устя продолжала молча смотреть на Грызлова.
- По Ваське не скучаешь? Нету теперь твоего Васьки, надысь в Уральске шлепнули его по приговору трибунала. - Хитер был Егор Грызлов, и тонкий умысел вложил он в эту брехню. Сказал и спокойненько пошел со двора.
- Вре-ошь! - натужно выкрикнула Устя ему вдогонку.
Егор обернулся:
- Чего мне врать? Кого хочешь спроси! Подрался Васька с каким-то большим начальником, - сама знаешь, какой он порох, - так ему за это сначала контру присобачили, потом судили и раз-два - к стенке. Так-то! - Все это Егор только что придумал.
- О-о! - с глухим стоном Устя метнулась к воротам, назад и, наконец, согнувшись, словно под тяжестью, встала. Так затравленная охотниками раненая рысь готовится к последнему прыжку. Хищнице уже ничто не страшно, она понимает, что обречена, лютая злоба движет ею и, кроме смерти, ничто не остановит ее.
- Будьте вы прокляты! Убили Андрюшеньку, Васю!.. Злодеи! Отняли мое счастье, мою любовь!.. Загубили молодость!.. Мстить! Буду мстить! - в исступлении кричала Устя.
Питерская обозница случайно взглянула на нее и ужаснулась - черные глаза горели недобрым огнем, на лбу залегли резкие борозды. "Вот тебе и дурочка!" - с робостью подумала женщина и, чтобы проверить, спросила:
- Лошадей не пора поить?
- С’час напою, - остыли, - деловито отвечала Устя и, словно с ней ничего не приключилось, принялась черпать воду из колодца.
- Дай помогу!
- Сама управлюсь.
Вошел Семен и тоже удивился.
- Отошла, - шепнула обозница Семену и перекрестилась мелким крестом. - Дай-то ей, господи, горемычной!
На улице стемнело. В просторной избе собрались хозяйка - согнутая непосильным крестьянским трудом морщинистая баба (мужика не было, - то ли нарочно, то ли правда по делу уехал на дальний участок), их дочь - румяная, сдобная девка лет семнадцати, Максимыч, Семен, обозница из Питерки и Устя. Хозяйка раскатывала на столе тесто для лапши, остальные, рассевшись на лавках, разговаривали кто о чем. Питерская обозница рассказывала:
- Намедни к нам в село приезжали самарские спекулянты, сказывали, что по весне у них в городе чудо сотворилось. Собрались девушки с парнями на вечерку поиграть, попеть, поплясать. Заиграл гармонист полечку. Все пляшут, а одной девке пары нет, - ее ухажер как раз на гармони играл. Что же вы думаете? Схватила та девка с божницы распятие и произнесла богопротивные слова: "Вот, и мне кавалер нашелся…"
- Грех-то какой! - не выдержала хозяйка и положила скалку на стол.
- …а девка шагнула раз и окаменела. Стоит, милые вы мои, с распятием, не шелохнется, лицо, руки, как мел, белые, каменными сделались.
- Страсть-то какая! - опять вздохнула хозяйка и осуждающе посмотрела на дочь.
- Докторов, фершалов привозили, - продолжала обозница, - ничегошеньки не могли сделать. Пришлось доски из пола вырубать, на которых девка стояла, а потом уже ее вынести. Истинная правда!
- А в Большой Глушице, сказывали, иконы обновились, - после долгого молчания произнесла хозяйка. - Господь знамение посылает, - добавила она и взяла скалку.
- Тыквенных семячек желаете? Сейчас принесу, - предложила девка и поднялась, но в этот момент дверь распахнулась, и вошли двое вооруженных казаков. Девка опустилась на скамью.
Вошедший первым поставил винтовку у порога, шагнул и схватил Устю за рукав. Гуменновские казаки поднялись:
- Легче, браток, эта - наша.
- Коль ваша, так и владейте ею, - ухмыльнувшись, ответил тот. - А это чья? Твоя, что ль? - повернулся он к хозяйке.
- Дочка, моя дочка, - заискивающе улыбаясь, подтвердила та.