- Ее нам и надо. А ну, пойдем недалече! - И он потянул девку за рукав.
Та неистово завизжала.
- Господи! На что вам дите? Она же ребенок! - как клушка, заквохтала женщина.
Второй казак, стоявший у двери, взял хозяйку за плечи:
- Спокойно, мамаша! Есть приказ: кто не представил подводы, из тех дворов молодух и девок нарядить банщицами. Нехай помоют бойцов, спинки им потрут.
- Откуда же я вам подводу возьму, когда мужика с лошадьми другую неделю дома нет?!
- Это нас мало касается. Веди, Гераська!
- Не дам. Хоть на месте убейте, - не дам! - заголосила мать. - Люди добрые, да что же это такое творится! Кара-ул!
Крики, вопли, истошный визг, тяжелое сопение борющихся. Баба укусила за руку державшего ее бандита, вырвалась, метнулась на помощь к дочери. Бандит ударил ее по лицу. Женщина упала. Гераська потащил девку к двери.
Устя сначала опешила, а потом, схватив скалку, которой баба раскатывала тесто, подскочила к Герасиму.
- Отцепись! Пусти ее!
- Тебе что надо? Твое дело - сторона! - тяжело дыша, огрызнулся тот.
- Брось, говорю! - Устя добавила крепкое ругательство.
На какое-то мгновение бандит ослабил хватку, и девка выскользнула из рук. С криком она бросилась за печку, парень за ней. Устя, размахнувшись, ударила скалкой навстречу, попала по лбу. Бандит охнул и схватился за голову. Устя продолжала колотить, и, спасаясь, он выскочил в сени.
- Убью-у! - заорал бандит, очутившись в безопасности.
- Ох, испугал! Грянул гром, да не из тучи, а из навозной кучи.
Грохнул взрыв смеха. Хохотали казаки, хохотала питерская обозница, хохотал даже стоявший у притолоки второй бандит.
- Хорошую баньку Устя устроила, натерла спинку, - вытирая бороду, смеялся Максимыч. - Пошел петух горох клевать, а его лиса ощипала. Так-то!
После ухода непрошеных гостей все долго обсуждали подробности, а, переговорив, легли спать.
- Сегодня ночью убегу от них, - шепнула обозница Усте. - Ей-богу, мочи нет, тяжелая я, да и до какого же времени мне с ними валандаться?
Перед рассветом Устя слышала, как женщина поднялась, осторожно вышла из избы. Немного спустя скрипнули открываемые ворота. Успокоенная тишиной, Устя заснула. Разбудил ее Семен;
- Вставай скорей! Иди глядеть, как нашу подводчицу пороть будут!
- Кого пороть? За что? - не поняв спросонок, спросила Устя.
- Нашу питерскую. Она ночью утечь задумала, а патрули поймали. На площади при всем народе учить будут. Идем!
- Раз, два, три, четыре… десять… двенадцать… - стоявший рядом с палачом сапожковец отсчитывал удары, и на белом бабьем теле алыми лентами ложились полосы, словно кнут был намазан красной краской. К пятнадцатому удару чистый, высокий голос женщины начал хрипеть, срываться. На двадцать первом в горле у нее заклокотало, забулькало.
- Двадцать пять! Шабаш!
Стоявшие вокруг бандиты принялись распутывать веревки, которыми женщина была привязана к скамье.
Семен и Устя довели питерскую обозницу до квартиры. Хозяйка уложила ее на печь, укрыла, а когда с печи донеслись протяжные стоны, послала девку:
- Беги, доню, до бабки Карпычихи, - пусть забирает снасть и идет живее! - Потом, повернувшись к постояльцам, властно распорядилась - А вы, мужики, ступайте отселева!
Глава девятая
ТЕЛЕГРАФИСТ КОТЕЛЬНИКОВ
Лязгая сцепами, дергаясь на подъемах, длинный состав из товарных вагонов полз по уральской степи. В одной из теплушек сидели Таня Насекина и Петр. После освобождения Бузулука от сапожковских банд они с первым же поездом выехали вместе и теперь, после нескольких дней вагонной тряски приближались к цели. Скоро станция Семиглавый Мар, за ним Шипово. Там Котельников останется, а Таня поедет дальше - в Уральск.
Петр был недоволен собой: на эту совместную поездку он возлагал столько надежд, а в результате, как говорят телеграфисты, "пустая лента". Объяснение не состоялось. Как только Петр касался в разговоре своих чувств, Таня тотчас же переводила разговор на другое. Тонкая вещь - любовное объяснение, никогда не угадаешь, как вести себя. Бывалые ребята говорили, что самое лучшее идти напролом, - успех якобы обеспечен. Сомнительно! Петр представил себе, как он обнял бы вдруг Таню, прижал бы ее, поцеловал… Ну нет, кроме скандала, из этого ничего не получилось бы. Можно дать голову на отсечение!
Железнодорожное полотно со всех сторон обступили пологие холмы, бурые от выгоревшей под солнцем травы, белесые от качающихся метелок ковыля. Вдоль насыпи валялись ржавые, скрученные рельсы.
- Это еще в прошлом году белоказаки испортили путь, - объяснила Таня. - Запрягали пар по двенадцати быков и растаскивали рельсы в стороны. Мы тогда до самого Уральска шли походным порядком… Ты не слушаешь?
- Нет, слушаю…
Мелькнул открытый семафор, сильно качнуло на входных стрелках, проплыл станционный пакгауз.
Семиглавый Мар.
- Следующая - Шипово. Жаль! Кажется, еще столько бы проехал.
- Неужели не надоело трястись да в грязи валяться?
- Одному плохо, а с тобой… Эх, Танюша, не хочешь ты меня понять, даже выслушать не хочешь…
- Я знаю, что ты скажешь. - Таня на секунду замялась, у нее между бровей легла складка. - Слушай! Ты - хороший, добрый, умный, я знаю тебя с детства, ты мне почти родной, но… Я больше никогда не выйду замуж, и, пожалуйста, не будем говорить об этом, - мне тяжело.
Котельников опустил голову, Таня сердито смотрела в сторону. В Шипове они простились.
- Можно мне приехать к тебе в госпиталь? - уже с насыпи спросил Петр.
- Конечно, буду очень рада.
Перезвон буферных тарелок и цепей заглушил ее слова. Отчаянным рывком паровоз взял с места состав и, надрывно пыхтя, потащил его прочь от Шипова.
"Вот, я и дома"- Котельников огляделся.
Рыжая степь, убогие саманные постройки, безрадостные холмы под раскаленным пыльным небом. Ни деревца, ни кустика. Как все это не похоже на родимые бузулукские места!
Новый телеграфист поселился в семье стрелочника Ивана Дормидонтовича Сомова, разбитного старикана, в свое время проделавшего под начальством генерала Скобелева турецкую кампанию. Старик с большой охотой вспоминал то время и, рассказывая, уснащал эпизоды все новыми и новыми подробностями, от которых генерал Скобелев каждый раз представал в новом свете: то храбрецом, каких свет не видывал, то трусоватым горе-воякой, то солдатским отцом-командиром, то жуликом-пройдохой, воровавшим казенный паек. Впрочем, Котельников быстро догадался, что генеральские метаморфозы зависят от настроения самого Ивана Дормидонтовича: если старик бывал не в духе, то генерал приобретал всевозможные пороки, улучшалось у старого настроение - и генерал "исправлялся".
Жена Ивана Дормидонтовича, бабушка Екатерина, с первого же дня взяла Петра под свою опеку.
- Какой молоденький, а такой ученый!
Ей, неграмотной женщине, профессия телеграфиста казалась верхом образованности.
- По проволокам может гутарить с кем хочешь - хоть с Саратовом, хоть с Уральском, - рекомендовала она своего постояльца. - А уж обходительный какой! Родней родного нам стал!
Одним словом, через несколько дней Котельников почувствовал себя действительно "дома". Плохо было с книгами. Томик Горького, который Петр привез с собой, был выучен почти наизусть, других книг в Шипове не было. Только у помощника начальника станции случайно сохранились два номера "Правды" за ноябрь прошлого года, и Котельников заполучил их. А телеграф приносил текущие новости. Рядом с аппаратом Морзе на столике стоял небольшой ящичек с прибором для включения в прямой провод Уральск - Саратов. В мирное время этот ящичек запломбировывался, и только в исключительных случаях (крушение, стихийное бедствие и т. п.) можно было пользоваться прибором. Это - до войны. А сейчас даже крышки на ящичке не было, и содержание проходящих телеграмм становилось достоянием всех линейных телеграфистов. Во время дежурства в свободные минуты (а таких было не мало, потому что поезда ходили от случая к случаю) Котельников на слух складывал точки и тире в буквы и слова. Это позволяло коротать время и быть в курсе событий.
События же развивались своим чередом: Сапожков двигался на юг, намереваясь пересечь железную дорогу, полк Усова в это время тщетно пытался овладеть Уральском. По проводам летели телеграммы:
"…26 июля банда Сапожкова миновала Таловую и движется по направлению хутора Меловой…"
"…Уральск объявлен на осадном положении. Блиндпоезд вышел к Чаганскому железнодорожному мосту через реку Чаган для оказания помощи заставе караульного батальона, упорно обороняющей переправу…"
Вот тебе и съездил в Уральск!
- Иван Дормидонтович, хутор Меловой далеко от нас? - спросил Петр, придя с дежурства.
- А что?
- Да так, просто спросил.
- Пешим утром выйдешь, - к обеду на месте будешь, а на хорошем коне часа за два добежишь. Незавидный хуторишка. Так, название одно. У меня там племянник Григорий, сестрин сын, в батраках живет… Ужин в печке. Вечеряй один! Я - на станцию.
- Бабушка где?
- К начальнику позвали. Начальник, вишь, в Семиглавый Мар уехал, а жена его боится одна ночевать. Ну, я пошел.
Перед самым рассветом Петра разбудил стук в окно.
- Дядя, открой!
- Я - не дядя. Кто это?
- Григорий, племянник Иван Дормидонтовича.
Котельников отодвинул засов, впустил неурочного гостя, зажег сальник и оглядел пришедшего. То был человек лет тридцати, с худым скуластым лицом, обрамленным редкой, черного волоса бородкой. Из-под насупленных бровей смотрели умные, строгие глаза.
- Здравствуйте! - сказал Григорий и протянул руку. - Разве Дормидонтович не проживает здесь?
- Живет, но он на дежурстве, а я квартирую у него.
- Так-так. Побеспокоил я вас ни свет ни заря.
- Ничего, - я привык вставать рано.
Григорий подошел к столу и, сев на табурет, положил на скатерть жилистые руки с корявыми обломанными ногтями. Взглядом он словно прощупывал Петра.
- Из Мелового? - спросил тот, чтобы нарушить неловкое молчание.
Гость, не ответив, сам спросил:
- На какой должности изволите находиться?
- Я - телеграфист.
- Из образованных, значит. То-то я смотрю, руки у тебя чистые, - неожиданно перешел он на "ты". - Прямо как у барчука.
- До барчука мне далеко, - улыбнулся Петр. - Отец был сцепщиком, его вагонными буферами раздавило.
- Ай-я-яй! - сочувственно произнес Григорий и кашлянул. - По имени-отчеству вас как величать? - снова на "вы" обратился он.
- Петром Николаевичем.
- Так вот, Петр Николаевич, дело такое: к нам на хутор из Таловой пожаловала банда Сапожкова, человек с тыщу, а может быть, и больше. Чуешь?
- Ну?
- Сообщить бы куда следует.
- Сейчас оденусь и дойду до телеграфа.
Когда Петр возвратился, Иван Дормидонтович был уже дома.
- Связи с Уральском сейчас нет, - сказал Котельников. - Передал в Урбах, а оттуда пойдет дальше, в Саратов.
Григорий удовлетворенно кивнул головой. Старый стрелочник возился в углу, что-то разыскивая. Петр повесил тужурку на гвоздь и подошел к Ивану Дормидонтовичу.
- Что потерял? - спросил он.
- Чобот где-то запропастился. Никак не найду. Не иначе старуха засунула, - любит она прибирать. - Иван Дормидонтович выпрямился, потер поясницу. - Вот, прибежал, - показал он на племянника. - Хозяин у него такая сволочь, что человека за понюшку табаку продаст и не почешется. Гришка после революции в Таловке в комбеде был, так он ему до сей поры простить не может. Сулился выдать сапожковцам, как большевика. Да ты не хмурься! Петр Николаевич - свой человек, рабочий, и знать ему о тебе не помешает.
Сапожковцы появились на станции неожиданно. Котельников сидел в дежурке, когда по перрону прошли несколько человек. С треском распахнулась дверь, и аппаратная заполнилась людьми. Петр продолжал сидеть. Рука непроизвольно нажала на телеграфный ключ.
- Убери, малый, руку! - сказал один с биноклем на шее. - И без нашего приказа ни к чему не прикасайся!
- Может быть, мне уйти? - спросил Котельников и поднялся.
- Сиди, - неровен час понадобишься.
Действительно, телеграфист вскоре понадобился.
В комнату твердыми шагами вошел стройный, белокурый человек в хорошо пригнанном обмундировании, перетянутый ремнями. У аппарата он остановился, и тотчас же услужливые руки подвинули ему стул. Человек не сел, а лишь взялся за спинку.
- Вызывай Красный Кут! - приказал он Петру. - Гертье, будешь читать ленту! - кивнул он одному из стоявших. - Да смотри (это - Петру) ни одной буквы от себя! Передавай лишь то, что буду диктовать, а иначе… - он выразительно похлопал по кобуре револьвера. - Готово? Передавай! "Говорит Уральск тчк У аппарата Преображенский тчк Окончательно установлено зпт что от Таловой банды Сапожкова движутся на запад к линии железной дороги Ершов тире Николаевск зпт видимо намереваясь овладеть Николаевском тчк Необходимо в этом районе создать заслон с целью воспрепятствовать проникновению противника в районы зпт расположенные западнее железной дороги тчк Дальнейшее продвижение отрядов направлении Дергачи зпт Озинки зпт Семиглавый Мар зпт Уральск считаю нецелесообразным тчк Преображенский".
На, мгновение аппарат умолк, но сейчас же снова затрещал.
- Читай!
- "Я Красный Кут тчк У аппарата командир группы Кириллов тчк Все понял тчк Саратовские пехкурсы задержу Ершово зпт батальон особого назначения находится Урбахе направляю Ершово тчк Кириллов."
- Стучи! "У меня все тчк Дальнейшем информируйте тчк Преображенский".
Диктовавший повернулся и окинул присутствовавших самодовольным взглядом. В это время рука Котельникова лихорадочно тряслась на ключе:
"Не верьте тчк Сапожков с револьвером здесь диктует телеграмму".
- Ты что это, гад, выстукиваешь? Забыл, что сказано?! - заорал сапожковец, тот самый, который читал ленту.
- А как же? Надо дать концовку, по-вашему отбой, иначе не поверят, - спокойно ответил Петр.
- А ленту зачем выключил?
- Чего ее зря расходовать? И так на одной стороне по шесть разговоров записываем, - новых лент не дают, - совсем простодушно объяснил Котельников.
- Смотри ты, рыжий черт! В случае чего красными соплями захлебнешься. Пошел вон отсюда!
После ухода бандитов станция замерла - ни души, ни звука. В дежурке умолк вечный стрекотун - телеграфный аппарат, - связь в обе стороны прервана.
У стрелок, на перроне пусто. Закрыв от мух лицо полотенцем, Иван Дормидонтович лежал на кровати, Петр суставом среднего пальца по доске обеденного стола "передавал" телеграмму:
"Милая, милая Танюша, собирался ехать к тебе, но Сапожков помешал. Но как только восстановится движение, буду у тебя, посмотрю, полюбуюся, послушаю музыку твоего голоса. Большего мне не надо. Твой Петр".
На другом конце стола Григорий чистил картофель. Подходило время обеда. Наблюдая за движениями его рук, Петр только сейчас заметил, что у того на правой руке не хватает трех пальцев - на култышке торчали лишь большой да средний без ногтевого сустава.
- На войне? - спросил Котельников.
- Нет, в поле косилкой отмахнуло. Из-за них я и в солдаты не попал.
- У него в остатних двух силы больше, чем у иного в пяти, - из-под полотенца отозвался Иван Дормидонтович. Григорий засмеялся и положил нож.
- Дай-ка ногу! Давай, не бойся! - повторил он.
Котельников протянул ногу и не обрадовался: ему показалось, что нога попала в клещи.
- Пусти-и!
- То-то! - довольно расхохотался Григорий.
Из степи донесся одинокий винтовочный выстрел, словно шмель ударился в окошко.
- Воюют, - проговорил Иван Дормидонтович, поднимаясь с кровати. - И черт-те чего им надо! С белыми сколько греха приняли, теперь промеж себя пошло. Ведь Сапожков сам в красных был, с казарой дрался.
- Кулакам продразверстка не по сердцу, вот они и мутят народ.
- Не скажи, Гришка! А простому мужику, думаешь, она по сердцу? Как бы не так! Отдать хлебушко легко, а заробить его не мало пота да крови прольешь. И отбирают ведь начисто.
- Оставляют.
- Сколько? Пуд на едока? - Иван Дормидонтович осуждающе покачал головой. - Неправильно поступают наши правители.
- Правильно, Иван Дормидонтович, - вмешался Котельников.
Старик удивленно взглянул на него, перевел взгляд на Григория и махнул рукой - дескать, много вы понимаете.
Григорий подлил масла в огонь:
- Ты, дядя, от крестьянства отошел давненько и сейчас, скажем, глядишь со стороны, не как я - изнутри. Так вот, мне и то понятно, что хлеб от мужичьего сердца отдирать приходится, и то, что трудно это, а другим способом не обойдешься.
- Это почему же? - подскочил старик, обиженный тем, что его не считают крестьянином.
- Потому - революция, и капитализму отпор надо давать, а чтобы обороняться, надо кормить и красноармейца, и рабочего.
Котельников торопливо развертывал газетный лист.
- Вот, послушайте, что товарищ Ленин по этому поводу говорит! - начал он. - "Крестьянин, который имеет излишки хлеба и сдает их по твердой цене, есть наш соратник. Тот же который не делает этого, - есть наш враг, есть преступник, есть эксплуататор и спекулянт, и мы с ним не можем иметь ничего общего".
- Это почему же мужик в ксы… ксы… в ксы… ну, в эти самые попал?
- Почему? А вот почему: "Средний крестьянин производит продовольствия больше, чем ему нужно, и таким образом, имея хлебные излишки, он становится эксплуататором голодного рабочего…" А вот дальше: "Крестьянин, как труженик, как человек, который живет своим трудом, как человек, вынесший гнет капитализма, - такой крестьянин стоит на стороне рабочего. Но крестьянин, как собственник, у которого остаются излишки хлеба, привык смотреть на них, как на свою собственность, которую он может свободно продавать. А продавать излишки хлеба в голодной стране, - значит, превращаться в спекулянта и эксплуататора, потому что голодный человек за хлеб отдаст всё, что у него есть".
Петр умолк.
- Это тоже товарищ Ленин сказал? И еще есть?
- Есть.
- Так чего же ты не читаешь? Читай!