- Это эволюция, Тэлман. Кто-то набивает себе шишки. Кто-то голодает, кто-то преуспевает. Некоторые прилагают усилия, но им ничего не дается, а кому-то все дается без усилий, но это - исключения, а вообще, кто не совершает усилий, тот не заслуживает успеха. Борьба нужна. Должно быть соревнование. Должны быть победители и побежденные. Нельзя просто так всех уравнять; коммунисты думали, что можно - и где они теперь?
- Но возможна же справедливость.
Дессу оглушительно расхохотался.
- Тэлман! Поверить не могу, что приходится вам это объяснять, но в жизни нет справедливости!
- Это не так. В мире нет справедливости, во вселенной нет справедливости. Физика, химия и математика - в них тоже нет справедливости. Но нет и несправедливости, если уж на то пошло. Справедливость - это некое представление, а представления рождаются только у мыслящих субъектов. То есть у таких, как мы. У нас есть представления о добре и зле. Мы изобрели правосудие, чтобы отделять хорошее от плохого. Мы вырабатываем нравственные критерии. Мы создаем правила своего бытия и называем их законами - и все для того, чтобы сделать жизнь справедливее. Конечно, многое зависит от того, кто именно создает законы и кто от них выигрывает, но все же…
- Тэлман, людьми движет эгоизм. А не справедливость.
- И вы после этого меня считаете пессимисткой, Джеб? - улыбнулась я.
- Я реалист.
- По-моему, - сказала я, - многие люди, достигшие успеха, на самом деле не так бесчеловечны, как кажется. Они в глубине души знают, что низы общества безвинно страдают. Те, кому повезло, просто не хотят себе в этом признаваться, не хотят мириться с мыслью, что они точно такие же, как и те, кому не повезло, и более того, они боятся даже на минуту себе представить, что, родись они в другой социальной среде, они бы там и прозябали в забвении и лишениях, чтобы умереть безвременной смертью. С другой стороны, думать, что преуспели они только в силу своего жестокого честолюбия, им тоже не хочется. Поэтому для очистки совести они внушают себе, будто бедняки живут в трущобах только потому, что в силу каких-то неведомых обстоятельств этого заслуживают, а если бы приложили побольше усилий, могли бы оттуда вырваться. Это, конечно, чушь, но психологически успокаивает и дает ощущение собственного превосходства.
- Вы что, Тэлман, обвиняете меня в самообмане? - Мне показалось, он удивился, но не обиделся. Во всяком случае, я надеялась, что дело обстоит именно так.
- Трудно сказать, Джеб. Я пока не успела определить, что у вас на уме. Может, вы просто завзятый спорщик, а втайне со мной согласны.
Дессу рассмеялся. Он хлопнул рукой по столу и оглядел остальных. Некоторые из тех, кто сидел ближе к нам, следили за ходом нашего разговора. Зато среди менее привилегированных слоев общества, на другом конце стола, где рекой лилось пиво, никому до нас и дела не было: люди наслаждались жизнью.
После ужина Дессу, заправившись изысканным вином и бренди, переговорил с механиками, которые сидели за дальним концом стола. К нам, то есть ко мне, Дуайту и Истилу, он вернулся, сияя от удовольствия и потирая руки.
- Устройство готово! - объявил он. - Экран на месте. Желаете пострелять?
- Еще бы, - отозвался Истил, осушив свой бокал.
- Это надо видеть, - сказал Дуайт. - Кейт… ты должна поехать с нами.
- Должна?
- Йоо-хо! - провозгласил Дессу, повернулся и вышел из комнаты.
- Йоо-хо? - спросила я Дуайта, но тот лишь пожал плечами.
Всего нас набралось человек двенадцать. Мы поехали в автокинотеатр на трех легких внедорожниках. Ночь была ясной, и Дессу (он сел за руль одного из них, сменив смокинг на ватник) не стал включать фары и не велел включать их другим водителям. Сам он ехал впереди, мчась по дороге, освещаемой только луной и звездами, распугивая зайцев и обсуждая с остальными по рации направление ветра.
Мы остановились у темной громады проекционной. Пока Дессу ругал всех последними словами за то, что никто не сообразил захватить фонарик, я включила свой собственный, достав его из кармана.
- Молодец, Тэлман, - похвалил Дессу. - Всегда так хорошо подготовлены?
- Ну, обычно ношу с собой огонек.
Дессу ответил усмешкой.
- У меня есть приятели, Тэлман, которые бы сказали, что это не огонек. Это - фонарик; огонек - то, на чем жарят негров.
- Серьезно? Ваши приятели на самом деле подонки-расисты, или им просто нравится эпатировать публику?
Дессу рассмеялся, отпирая дверь проекционной.
После ночной поездки свет, который зажгли в помещении, показался очень ярким. Пощелкав тумблерами, включили еще вентиляторы, обогреватели и два больших 35-миллиметровых проектора, которые через амбразуры в стене посылали изображение на экран, теперь водруженный на место.
Сначала я не заметила ничего подозрительного: это было довольно технологичное помещение, хотя и на допотопный лад, с открытой проводкой, трубами, стеллажами для коробок с фильмами вдоль стен и огромным количеством здоровенных рубильников и толстых кабелей. У каждого из двух громоздких проекторов суетились по двое механиков, надевая бобины на валики и протягивая пленки вдоль рычажков и направляющих. Тут я увидела то, что стояло между проекторами. И не могла отвести глаз.
- Что за ч-ч-ч?..
- "Эрликон", крупнокалиберный двадцатимиллиметровый пулемет, - гордо объявил Дессу. - Станковый. Ну, разве не красавец?
Дуайт, который стоял рядом со мной, держа в руке наполовину опустошенный бокал вина, только хмыкнул.
И вправду, там, где мог бы находиться третий проектор, стоял очень серьезный пулемет. Его рифленая станина была привинчена к бетонному полу; сзади у него были две обитые войлоком скобы, в которые, видимо, нужно было упираться плечами; сверху - большой, почти круглый барабан с зарядами. Угольно-черный металл поблескивал в электрическом свете. Длинный ствол высовывался в бойницу, жерло исчезало в ночи: оно было нацелено на далекий гигантский экран.
Справа от пулемета загудел проектор. Кто-то раздавал пиво, кто-то еще - затычки для ушей.
На первой пленке оказались эпизоды воздушного боя времен Второй мировой войны. Черно-белая пленка, похоже, сохранила документальные кадры. Дессу встал к пулемету и, переведя дух, открыл огонь.
Даже несмотря на то, что в ушах у меня были затычки, а дуло орудия находилось за пределами помещения, грохот меня оглушил. Дессу шевелил губами и безумно скалился, издавая, как я думаю, очередные "йоо-хо", но его голос полностью тонул в канонаде. Хотя над тарахтящим орудием работала вытяжка, забиравшая большую часть дыма, проекционная очень скоро провоняла кордитом и наполнилась сероватым дымом. Бесформенный мешок, свисавший из-под магазина, дрожал и раскачивался, словно в нем метались перепуганные кошки.
Все столпились вокруг амбразур и смотрели на экран. Я слегка потеснила Дуайта, который не преминул обхватить меня за талию. Наклонившись ко мне, он прокричал:
- Усраться можно, а?
Слева от меня стена проекционной будки освещалась чередой запинающихся вспышек. Трассирующие пули, прорезая темную бездну автостоянки, устремлялись к белому небу воюющей Европы, где пикировали и кувыркались "мустанги" и "мессершмиты", а "летающие крепости" в боевом порядке рвались сквозь облака. Ветра почти не было, и в лучах прожектора клубился дым. Потом пушка умолкла.
На минуту воцарилась тишина, которая сменилась одобрительными возгласами, аплодисментами и свистом. Сияющий Дессу отошел от лафета, растирая плечи; его лицо блестело от пота. Приняв поздравления, он пожал руку Истилу и кое-кому из механиков. Его жена, надевшая толстую куртку поверх облегающего серебристого платья, приподнялась на цыпочки, чтобы поцеловать мужа.
Как только пулемет перезарядили, вытряхнули мешок с гильзами и сменили пленку, к орудию встал Истил.
По всей видимости, нас ожидала историческая последовательность событий: теперь на экране бушевала война в Корее, мелькали "сейбры" и МИГи. Пулемет тарахтел в ритме учащенного сердцебиения. Я смотрела на экран. На нем стали появляться дырочки с рваными краями.
- Вы у нас впервые, Тэлман, - сказал Дессу, когда Истил закончил. - Хотите пострелять?
Я посмотрела на него, пытаясь определить, чего от меня ждут: согласия или отказа.
- Очень любезно с вашей стороны, - ответила я. В первый проектор вставляли новую катушку. - Наверное, мы уже дошли до Вьетнама?
Дессу отрицательно покачал своей круглой головой.
- Там воздушных боев не густо. Мы сразу перейдем к арабо-израильскому конфликту.
Мне преподали очень краткий урок стрельбы из пулемета. В основном наука сводилась к тому, что надо крепко держаться, не закрывать глаза и что есть силы давить вот на этот рычаг. У орудия был довольно примитивный прицел, похожий на мишень для игры в дартс, сжатую до размеров ладони. От пулемета пахло маслом и дымом, да к тому же веяло жаром, как от радиатора. Я уперлась плечами в обитые войлоком скобы и почему-то вспомнила упоры для ног на гинекологическом кресле. Должна признаться, во рту у меня пересохло.
На экране замелькал обратный отсчет: 5 + 4 + + 3 +2 + 1 +; маленькие стрелки, идущие назад, отмеряли оставшиеся секунды. Потом мы оказались над песками Синайского полуострова, снятого в цвете, а небо заполонили МИГи. Я сощурила глаз, прицелилась и нажала на рычаг. "Эрликон" вздрогнул и толкнул меня так, что пальцы чуть не сорвались с рычага. Трассирующие пули бросились в атаку на экран и исчезли за ним в кромешной тьме.
Я попыталась прицелиться в самолет, который мелькал прямо передо мной, но это оказалось непросто. Все же, подумалось мне, если снаряды проходят сквозь экран, а не рушат опорную конструкцию, это уже неплохо. "Эрликон" отгремел и умолк. Сначала я решила, что его заклинило, но потом сообразила, что истратила весь боезапас.
Пошатываясь, я спустилась с лафета: в ушах звенело, руки отваливались, плечи болели, все туловище ныло.
Дессу быстро схватил меня за локоть.
- Эй-эй-эй, Тэлман, все в порядке?
- Отлично, - рассмеялась я. - Полный кайф.
- Во-во.
В финале экран уже был продырявлен в центре. Еще трое по очереди подходили к пулемету; и Дуайт, и миссис Дессу отказались. Потом Дессу опять вышел на огневой рубеж, застрекотал проектор, и прежде чем снова разразилась пальба, зрители, толпившиеся у амбразур, разразились и восторженными, и негодующими криками.
На экране возникла физиономия Саддама Хусейна, непроницаемая, мрачная, с застывшим выражением. Из "эрликона" в нее полетели 20-миллиметровые пули.
На этой короткой пленке Хусейн выступал в разных ипостасях: он проводил военный совет, шагал вдоль ликующей толпы, инспектировал войска и так далее. Потом в сотне футов над пустой стоянкой опять замаячило его лицо.
Дессу метил прямо в глаза, пока серебристая ткань экрана не превратилась в клочья, которые, свесившись вниз, трепыхались в воздухе: темная сторона - серебристая, темная - серебристая. Широкий лоб, мясистый нос, густые усы были продырявлены. В конце концов, простреливая полосу между воротом и кадыком, Дессу, должно быть, задел какую-то часть конструкции - посыпались искры, и две очереди внезапно срикошетили в ночное небо ярко-красной римской пятеркой. Пушка опять замолчала; исполинское лицо, никак не исчезающее с экрана, теперь лизали язычки пламени; лоскуты ткани скручивались и падали, а иные взлетали ввысь, подхваченные потоком воздуха.
Опять раздались шумные возгласы и смех. Дессу выглядел как мальчишка, которого заперли в кондитерской. Он кивнул, отер пот со лба и стал принимать рукопожатия и похлопывания по спине, абсолютно довольный собой.
В дальнем конце стоянки пламя обрамляло разодранный, зыбкий портрет-исполин.
Когда компания вернулась на виллу, было уже далеко заполночь, и мы с Дессу расположились у него в кабинете, чтобы побеседовать с глазу на глаз. Все стены здесь были увешаны мечами, пистолетами и винтовками, начищенными до блеска и помещенными в хромированные рамы. Пахло смазочным маслом и сигарным дымом.
Дессу затянулся, откинулся на спинку огромного кожаного кресла, отчего оно скрипнуло, и забросил ноги на широкий письменный стол.
- Тэлман, вы себя когда-нибудь причисляли к социалистам? Похоже на то.
- Очень недолго, в студенческие годы. Неужели заметно? - Я попробовала кофе, единственное, чего я хотела. Все еще слишком горячий.
- Ага. Знаете себе цену?
- Приблизительно.
- Наверно, можете себе позволить быть социалисткой.
- Наверно, могу.
Дессу пожевал сигару, не сводя с меня глаз.
- Коллективистка, да, Тэлман?
- Пожалуй, да. Мы все входим в какой-нибудь коллектив. Все мы - часть общества. Да.
- А ваш коллектив - это мы?
- "Бизнес"? - переспросила я. Он утвердительно кивнул. - Да, именно так.
- Вы нам преданы?
- Думаю, я это уже не раз доказывала.
- В знак памяти миссис Тэлман?
- Не только. Это сентиментальная причина, если угодно. Но есть и другие.
- Например?
- Я восхищаюсь тем, за что выступает "Бизнес", его…
- А за что, по-вашему, он выступает? - быстро спросил он.
Я набрала в легкие побольше воздуха.
- За разум. За рациональность. За прогресс. За уважение к науке, за веру в технологии, веру в людей, в их ум, в конце концов. А не за веру в Бога, или мессию, или монарха. Или в знамя.
- Так-так. Ладно. Извините, Тэлман, я перебил. Продолжайте.
- Я восхищаюсь его успехами, его долговечностью. Горжусь принадлежностью к нему.
- Даже несмотря на то, что мы злобные угнетатели-капиталисты?
Я рассмеялась.
- Разумеется, мы капиталисты, но я бы ограничилась этим определением.
- Многие из молодых сотрудников - от Шестого до Четвертого уровня - посчитали бы ваши слова об инициативе, напористости, успехе и так далее чем-то близким к ереси, близким к предательству.
- Но у нас же не монастырь и не государство. Пока. Так что ни ересью, ни предательством это быть не может, правда?
Дессу изучал кончик своей сигары.
- Насколько вы горды принадлежностью к "Бизнесу", Тэлман?
- Разве есть международные единицы измерения гордости?
- Что для вас важнее: наше общее благо или ваши личные интересы?
Я опять попробовала кофе. Все еще слишком горячо.
- Джеб, вы что, просите меня отказаться от каких-то взглядов?
Он прищелкнул языком.
- Нет, пытаюсь выяснить, что для вас значит "Бизнес".
- Это же не один человек, а множество. Некоторые мне нравятся, некоторые - нет. Что касается "Бизнеса" как корпорации, я уже сказала, что не чужда корпоративной гордости.
- Вы на все готовы ради него?
- Конечно нет. А вы?
- Нет. Стало быть, каждый из нас, как я понимаю, работает только на себя, верно?
- Да, но каждый полагается на поддержку и сотрудничество всех остальных, которые помогают нам достичь личных целей. В этом и состоит смысл социальных групп. Как вы думаете?
- Итак, чего бы вы не стали делать ради "Бизнеса"?
- Ну, знаете, обычный набор: убивать, пытать, калечить, вот такие вещи.
Дессу кивнул.
- Это само собой разумеется. А как насчет жертвенности? Ради чего вы могли бы чем-то пожертвовать, если не ради "Бизнеса"?
- Не знаю. Может, ради других людей. Все зависит от конкретных обстоятельств.
Дессу скорчил гримасу и уставился в потолок, как будто ему внезапно наскучил этот разговор.
- Ну да, конечно, все всегда зависит от конкретных обстоятельств.
Я проснулась. Темно - хоть глаз выколи. Что за черт, где я? Без одеяла зябко. Кровать… незнакомая. Послышалось звяканье, словно чем-то бросили в стекло. Я втянула носом воздух, отчего-то испугавшись. Пахнет, не как у меня дома, в Лондоне, не так, как в… Глазго, не так, как в Блискрэге… ах, вот оно что, я в гостях у Дессу. Большая Дуга. Я в Небраске. Домик на каменистом берегу. Снова раздался тот же звук.
В поисках выключателя ощутила под рукой обезьянку-нэцке. Включила свет, чересчур яркий. Вгляделась в зашторенные окна. Меня мучила слабость, голова болела, не то чтобы слишком сильно, но как бы давая понять: накануне я выпила лишнего. Звяканье повторилось. Я уставилась на телефон, стоящий на втором ночном столике.
- Кейт! - раздался приглушенный зов. Я застегнула верхнюю пуговицу пижамы, подошла к окну и раздвинула шторы. Передо мной возникло бледное лицо Дуайта. Я открыла окно. Снаружи повеяло холодом.
- Дуайт, что ты тут делаешь?
На нем была теплая куртка, но похоже, он успел продрогнуть.
- Можно войти?
- Нет.
- Но здесь же холодно.
- Нечего было выходить из дому.
- Я хотел с тобой поговорить.
- А по телефону нельзя?
- Нет. В том-то и прелесть моего убежища. В нем нет телефона. Можно писать.
- Что - письма? - в замешательстве переспросила я.
Теперь и он пришел в замешательство.
- Почему письма? Нет, концепции записывать и всякую такую лажу, никто не отвлекает.
- Понятно. А мобильник?
- Я его отключаю.
- Но ведь… ладно, не важно.
- Пожалуйста, впусти меня.
- Нет. Какое у тебя дело?
- Здесь невозможно говорить! Я сейчас околею!
- Я тоже, поэтому выкладывай быстрее.
- Ох, Кейт…
- Дуайт, я весь вечер выслушивала разглагольствования твоего дяди. Если у тебя действительно есть ко мне дело, я была бы очень благодарна, если бы ты изложил его как можно более сжато, чтобы я могла снова лечь в постель. Я очень устала.
Это его явно задело.
- Я хотел спросить… не хочешь ли ты прийти на премьеру моей пьесы на Бродвее. - Он почесал голову.
- Твоей пьесы?
- Ага, - усмехнулся он. - Наконец-то мое имя будет стоять на афишах. Называется "Лучшая мишень". Это нечто! Тебе понравится.
- Когда премьера?
- В следующий понедельник.
- Я постараюсь.
- Придешь? Обещаешь?
- Нет, обещать не могу, но постараюсь.
- Ладно, - он помедлил. Меня уже знобило.
- Дуайт, у тебя все?
- Ну… да. Вроде бы.
Я покачала головой.
- Ладно. Спокойной ночи.
- М-м-м. Ладно, - донеслось до меня. Он стал разворачиваться. Я хотела закрыть окно. Тут он обернулся:
- Эй, погоди, Кейт.
- Что еще?
- Ты… э-э-э… ну, типа, не хочешь, как бы это сказать, ну, провести эту ночь вместе? Что скажешь?
Я вытаращила глаза. У меня на языке вертелось множество вариантов ответа, но в конце концов я просто сказала:
- Нет, Дуайт.
- Послушай, Кейт, нам с тобой будет так клево!
- Это вряд ли.
- Будет! Я тобой обалденно впечатлился!
- Дуайт, так нельзя сказать, а если даже можно, все равно не стоит.
- Но, Кейт, я считаю тебя очень привлекательной, то есть я никогда еще не западал на женщин твоего возраста!
- Спокойной ночи, Дуайт.
- Кейт, не прогоняй меня! Дай войти. Я не буду ничего требовать, не буду на тебя давить, не думай.
- Нет. Иди домой.
- Да ведь!..
- Нет.