Автор чувствует, что во всём виноват он. Затем оказывается, что, поскольку нет Иржи Данеша и Густава Вчелака, нельзя прорепетировать ни одного диалога, кроме начала третьего акта:
Служанка. Пан Вчелак, сударыня.
Клара. Проси.
Эту сцену режиссёр повторяет семь раз, после чего ему не остаётся ничего другого, как отпустить собравшихся. Автор возвращается домой в смертельном ужасе: так его пьесу не разучат и через семь лет.
Продолжение репетиций
И всё же в репетиционном зале, где хромой стул изображает диван, трон, скалу или балкон, проходит большая часть творческой работы. Автор, которому хочется видеть свою пьесу, находит её здесь в таком раздёрганном и клочковатом виде, что хоть плачь. Пьеса репетируется с конца или середины, какое-нибудь незначительное явление повторяется по двадцать раз, между тем как другие места совсем ещё не репетировались, половина артистов больна, а остальные бегают по другим репетициям… И всё же бывают минуты, когда автор чувствует, что его пьеса становится театральной явью.
Через три-четыре дня появляется новый участник – суфлёр. Актёры перестают читать роли и начинают играть, они входят во вкус, всё идёт блестяще. Автор заявляет, что премьеру можно было бы дать хоть сегодня вечером. "Погодите, вот перейдём на сцену", – охлаждают его пыл актёры.
Наконец настаёт великий день перехода на сцену.
Репетируют ещё при спущенном занавесе, суфлёр сидит за столиком, автор вертится тут же, предвкушая, как всё пойдёт на лад. Но нет, ничего не получается. По дороге из репетиционного зала на сцену пьеса по непостижимым причинам расклеилась. Всё погибло. Однако после двух-трёх репетиций всё снова приходит в норму и идёт почти блестяще; и режиссёр отдаёт распоряжение:
– Теперь – поднять занавес, суфлёр – в будку!
Это момент, когда бледнеет даже искушённый актёр, ибо по загадочным, скорее всего акустическим причинам, как только суфлёр удаляется в будку, пьеса снова ползёт по швам. Уничтоженный автор слушает из партера, как на сцене мокрой тряпкой влачится его текст. Вдобавок режиссёр почему-то перестаёт заботиться о том, что и как говорят актёры, и только свирепо гоняет их, требуя, чтобы тот стал правее, а этот уходил быстрее. "Какого чёрта он привязался? – думает автор. – В тексте просто сказано: "Данеш уходит", разве этого не достаточно?" Режиссёр, видно, спятил, он теперь орёт, чтобы Клара отступила на шаг. Актёры тоже стали какие-то вспыльчивые, всё время яростно ругаются с суфлёром, кричат, что он не суфлирует, а бормочет себе под нос. Иржи Данеш заявляет, что у него грипп и ему надо лечь в постель. В глубине сцены озверевший сценариус схлестнулся с бутафором. Режиссёр, охрипнув, замолкает, на подмостках в предсмертной агонии корчится издыхающий текст.
В партере несчастный автор съёжился в комочек: положение совершенно безнадёжное и теперь уже ничем не поможешь – послезавтра генеральная репетиция.
Пьеса созрела
В последний день перед генеральной репетицией беды обычно сыплются как из мешка. Среди актёров разражаются эпидемии гриппа, ангины, воспаления лёгких, плеврита, аппендицита и других недугов.
– Попробуйте, какой у меня жар, – хрипит на ухо автору главный герой, и изо рта у него вылетает струйка пара, словно из кипящего чайника. – Мне надо бы полежать по крайней мере неделю.
Он сипит, задыхается от кашля и глядит на автора слезящимися, укоризненными глазами жертвы, ведомой на заклание.
– Я не помню ни слова из своей роли, – говорит другой актёр. – Господин автор, скажите, чтобы отложили премьеру.
– Совсем не могу разговаривать, – сипит Клара.– Здесь на сцене такой сквозняк. Господин автор, пускай меня отпустят к доктору, иначе я не смогу играть на премьере.
В довершение всего – удалой бонвиван присылает справку от врача: у него желудочные колики. Та-ак…
(Скажем правду: актёрское ремесло не легче военного. Если кто-нибудь из вас хочет стать актёром, – от чего, торжественно возвысив голос и воздев руки, именем вашей матушки и вашего батюшки слёзно вас предостерегаю; но если вы останетесь непреклонным к моим мольбам, то испытайте сперва выносливость своего организма, своё терпение, лёгкие, гортань и голосовые связки, испробуйте, каково потеть под париком и гримом, подумайте о том, сможете ли вы ходить почти голым в мороз и окутанным ватой в жару, хватит ли у вас сил в течение восьми часов стоять, бегать, ходить, кричать, шептать, сможете ли вы обедать и ужинать на куске бумаги, налеплять на нос воняющий клопами гуммоз, выносить жар прожектора с одной стороны и ледяной сквозняк из люка – с другой, видеть дневной свет не чаще, чем рудокоп, пачкаться обо всё, за что ни возьмёшься, вечно проигрывать в карты, не сметь чихнуть в продолжение получаса, носить трико, пропитанное потом двадцати ваших предшественников, шесть раз в течение вечера сбрасывать костюм с распаренного тела, играть, несмотря на флюс, ангину, а может быть, и чуму, не говоря о множестве других терзаний, неизбежных для актёра, который играет; ибо актёр, который не играет, терпит несравненно худшие муки.)
– Начинаем, начинаем! – кричит бесчувственный режиссёр, и по сцене начинают блуждать несколько хрипящих фигур, произнося последним дыханием какой-то смертельно осточертевший текст, который им навязывает суфлёр.
– Э, нет дамы, так не годится! – вне себя кричит режиссёр. – Начать всё сначала! Разве это темп?! А вам нужно стать у дверей. Повторим. "Входит Катюша".
Катюша входит походкой умирающей туберкулёзницы и останавливается.
– Начинайте, мадемуазель, – сердится режиссёр.
Катюша что-то лепечет, уставившись в пространство.
– Вам надо подойти к окну! – ярится режиссёр. – Повторите!
Катюша разражается слезами и убегает со сцены.
– Что с ней такое? – пугается автор.
Режиссёр только пожимает плечами и шипит, как раскалённое железо в воде. Автор вскакивает и мчится в дирекцию. Невозможно послезавтра давать премьеру, надо обязательно отложить и т.д. (Каждый автор накануне генеральной репетиции убеждён в этом.) Когда, немного успокоившись, он через полчаса возвращается на сцену, там бушует страшный конфликт между главным героем и суфлёром. Актёр утверждает, что суфлёр не подал ему какую-то реплику, суфлёр решительно отрицает это и в знак протеста уходит из будки. Влетает и сценариусу, который, в свою очередь, накидывается на мастера у занавеса. Скандал растекается по лабиринту театральных коридоров, угасая где-то в котельной. За это время удалось уговорить суфлёра вернуться в будку, но он так разобижен, что еле шепчет.
– Начинаем! – надломленным голосом кричит режиссёр и садится с твёрдой решимостью больше не прерывать ход действий, ибо – да будет вам известно! – последний акт ещё ни разу не репетировался на сцене.
– Вы думаете – послезавтра можно ставить? – испуганно спрашивает автор.
– Да ведь всё идёт отлично, – отвечает режиссёр и вдруг срывается с цепи: – Повторить! Назад! Ни к чёрту не годится! Повторить от выхода Катюши!
Катюша входит, но тут разражается новая буря.
– Тысяча чертей! – бушует режиссёр. – Кто там шумит? Откуда стук? Сценариус, выбросьте бродягу, что стучит в люке!
Бродяга оказывается механиком, который что-то чинит в люке (в каждом театре что-нибудь постоянно чинят). Механик не даёт себя в обиду и демонстрирует способность защищаться упорно и многообразно. Наконец с ним заключено нечто вроде перемирия с условием, что он постарается поменьше стучать молотком.
– Начинаем, – хрипит режиссёр, но на сцене стоит суфлёр с часами в руке и сообщает:
– Обед. А после обеда мне суфлировать в спектакле. Я пошёл.
Так обычно кончается последняя репетиция перед генеральной. Это был душный, гнетущий, ненастный день. Но завтра протянется широкая многоцветная радуга генеральной репетиции.
– Господин режиссёр, – замечает автор, – что, если бы Клара в первом акте…
– Теперь некогда переделывать, – хмуро отзывается режиссёр.
– Господин режиссёр, – объявляет Клара, – портниха только что передала, что к премьере мой туалет не будет готов. Вот ужас-то!
– Господин режиссёр! – восклицает Катюша. – Какие мне надеть чулки?
– Господин режиссёр, – прибегает бутафор, – у нас в бутафорской нет аквариума.
– Господин режиссёр, – заявляет театральный мастер, – мы не успеем к завтраму кончить декорации.
– Господин режиссёр, вас зовут наверх.
– Господин режиссёр, какой мне надеть парик?
– Господин режиссёр, перчатки должны быть серые?
– Господин режиссёр, – пристаёт автор, – может быть, всё-таки отложить премьеру?
– Господин режиссёр, я надену зелёный шарф.
– Господин режиссёр, а в аквариуме должны быть рыбки?
– Господин режиссёр, за эти сапоги мне должен заплатить театр.
– Господин режиссёр, можно мне не падать на пол, когда я теряю сознание? А то я испачкаю платье.
– Господин режиссёр, там принесли корректуру афиши.
– Господин режиссёр, годится эта материя на брюки?
Автор начинает чувствовать себя самой последней и лишней спицей в колеснице. Так ему и надо, нечего было сочинять пьесу!
Генеральная репетиция
Теоретически на генеральной репетиции "всё должно быть как во время спектакля" – декорации, освещение, костюмы, грим, звуки за сценой, реквизит и статисты. Практически – это репетиция, на которой ничего такого нет и в помине; на сцене обычно только половина декораций, другая половина ещё сохнет или набивается на рамы и "вот-вот будет на месте"; дошиты брюки, но не пиджаки; выясняется, что во всём театре нет ни одного подходящего парика; выясняется, что не хватает главных предметов реквизита, что статистов не будет, потому что один из них вызван свидетелем в суд, другой где-то на службе, а остальные в больнице и ещё бог весть где; что нанятый флейтист может явиться только в три часа, так как он служит в акцизном управлении. Короче говоря, генеральная репетиция – это генеральный смотр всех нехваток последней минуты.
Автор сидит в зрительном зале и ждёт, что будет делаться. Долго ничего не делается, сцена пуста. Собираются актёры, зевают и уходят в уборные, недовольно говоря друг другу:
– Я, знаешь, рольку-то ещё не учил.
Потом привозят декорации, и на сцену устремляются рабочие. Автору хочется бежать им на помощь. Ему приятно, что сейчас он увидит готовую сцену. Рабочие в синих спецовках тащат стену комнаты. Превосходно! Волокут вторую стену. Ура! Теперь осталась только третья стена. Но она ещё в декорационной.
– Закройте пока каким-нибудь лоскутом! – кричит режиссёр, и вместо третьей стены ставят дремучий лес.
Затем всё дело застревает из-за какой-то кулисы. Начинается с того, что двое рабочих в синих блузах что-то там привинчивают.
– Что вы там делаете? – кричит мастер.
– Тут надо бы закрепить косячок, – отвечают рабочие.
Мастер бежит навести порядок, садится на корточки и тоже начинает привинчивать.
– С чем вы там возитесь, чёрт возьми? – кричит через четверть часа режиссёр.
– Тут надо закрепить косячок, – отвечает мастер. Режиссёр изрыгает проклятие и бежит навести порядок, то есть садится на корточки и созерцает кулису.
– Господин режиссёр, почему мы не начинаем? – взывает через четверть часа автор.
– Да тут нужно закрепить косячок, – отвечает режиссёр.
Уничтоженный автор садится. Итак, им важнее какой-то косячок, чем пьеса. И что это такое – "косячок"?..
– Господин автор, почему мы не начинаем? – спрашивает из темноты зала женский голос.
– Нужно закрепить косячок, – тоном знатока отвечает автор, стараясь в темноте узнать того, кто спрашивает. Пахнет духами и мылом.
– Это я, Катюша. – И во тьме видна сверкающая улыбка. – Как вам нравится моё платье?
– А, платье! – Автор счастлив, что кто-то интересуется его мнением. С восторгом он заявляет, что именно так представлял себе наряд Катюши – простенький, без претензий…
– Да ведь это последняя модель, – обижается Катюша.
Наконец каким-то чудом загадочное дело с косячком улажено.
– На места! – кричит режиссёр.
– Господин режиссёр, этот парик на меня не лезет.
– Господин режиссёр, а трость мне нужна?
– Господин режиссёр, пришёл только один статист.
– Господин режиссёр, кто-то опять разбил аквариум.
– Господин режиссёр, в этих тряпках я играть не буду!
– Господин режиссёр, у нас перегорели две лампы по тысяче свечей.
– Господин режиссёр, я сегодня буду только подавать реплики.
– Господин режиссёр, вас зовут наверх.
– Господин режиссёр, вас зовут вниз.
– Господин режиссёр, вас зовут во вторую комнату.
– Начинаем, начинаем, – орёт режиссёр, – опустить занавес! Суфлёр! Сценариус!
– Начинаем! – голосит сценариус.
Занавес опускается, в зрительном зале темно. У автора от нетерпенья захватывает дух. Сейчас, вот сейчас он увидит своё творение.
Сценариус даёт первый звонок. Наконец-то писаный текст станет живым действием!
Второй звонок, но занавес не поднимается. Вместо этого вдруг слышится бешеный рёв двух голосов, заглушённый занавесом.
– Опять поругались, – говорит режиссёр и мчится на сцену наводить порядок. Теперь из-за занавеса слышен рёв трёх голосов.
Наконец ещё один звонок, и занавес, дёргаясь, ползёт кверху. На сцене появляется совершенно незнакомый усатый мужчина и говорит:
– Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное.
Навстречу ему выходит какая-то дама:
– Что с тобой стряслось?
– Стоп! – кричит режиссёр. – Потушите рампу. Усильте жёлтый свет. А почему солнце не светит в окно?
– Как не светит? Светит! – кричит голос из-под сцены.
– Это называется солнце? Сделайте ярче, да быстро!
– Тогда надо ввинтить пару тысячных, – говорит подземный голос.
– Так ввинтите же, чёрт возьми!
– А откуда их взять? – И на сцену вылезает человек в белом халате. – Я ж говорил, что они перегорели.
– Так ввинтите какие-нибудь другие! – страшным голосом распоряжается режиссёр.
И он снова устремляется на сцену, где разражается скандал ещё небывалой силы, каким начинается всякая генеральная репетиция.
Автор сидит как на иголках. "Господи боже, – думает он, – в жизни не буду больше писать пьес".
Если бы он сдержал слово!
Генеральная репетиция в разгаре
Люди театра, как известно, суеверны. Не вздумайте, например, сказать актрисе перед премьерой: "Желаю успеха". Надо сказать: "Ни пуха ни пера". Актёру не говорите: "Желаю удачи", а скажите: "Сломи себе шею", – да ещё плюньте в его сторону. Так же и с генеральной репетицией: для того чтобы премьера прошла гладко, считается, что на генеральной репетиции обязательно должен быть скандал. В этом, видно, есть какая-то доля истины. Во всяком случае, нельзя доказать обратного, потому что ещё не бывало генеральной репетиции без скандала.
Масштабы скандала различны – в зависимости от авторитета режиссёра. Наиболее внушительный скандал бывает, когда пьесу ставит сам художественный руководитель. Если же режиссёр слабоват, нужный скандал обеспечивает сценариус, заведующий постановочной частью, старший электрик, машинист, бутафор, суфлёр, главный костюмер, заведующий гардеробом, мебельщик, рабочий на колосниках, парикмахер, мастер или иной технический персонал. Единственное ограничение в этих стычках – не разрешается применять огнестрельное и холодное оружие. Все остальные способы нападения и защиты допустимы, особенно крик, рёв, рык, плач, немедленное увольнение, оскорбление личности, жалобы в дирекцию, риторические вопросы и другие виды насилия. Я не хочу утверждать, что театральная среда особенно дика, кровожадна и агрессивна. Она только, как бы сказать, немного шальная. Дело в том, что коллектив большого театра состоит из самых разнообразных людей самых разнообразных профессий. Между театральным парикмахером и человеком, который "делает гром", меньше общего, чем, например, между депутатом Гакеном и депутатом Петровицким, которые всё-таки как-никак коллеги. Между драпировщиком и бутафором никогда не иссякают споры о сфере компетенции: скатерть на столе подведомственна драпировщику, тарелка на этом же столе – бутафору. А если на столе стоит ещё лампа – это уже хозяйство осветителя. Театральный портной принципиально презирает работу столяра, который платит ему тем же. Рабочие сцены усердно мешают мебельщику, а он им; и оба они портят жизнь осветителю с его кабелями, прожекторами и рефлекторами. Драпировщик со своей стремянкой и коврами ещё обостряет эту игру интересов и обычно выслушивает проклятья от всех. К этому производственному ералашу прибавьте ещё бешеный темп, в котором он развивается: вечно что-нибудь не докончено, режиссёр кричит на сценариуса, сценариус на всех остальных, – уж полдень, а репетиция ещё не начиналась! – и вы поймёте напряжённую, аварийную атмосферу генеральной репетиции.
Но хватит. Режиссёр махнул рукой на недоконченные декорации, театральный портной натянул на актёра недошитый пиджак, парикмахер приладил временный парик, костюмер где-то раздобыл для него слишком большие перчатки, бутафор сунул ему в руки трость – можно начинать. Занавес поднимается, герой выпаливает: "Клара, со мной приключилось нечто необыкновенное", – и… режиссёр вопит истерически срывающимся голосом: опять что-то не в порядке… Конечно, освещение!
"И сказал бог: да будет свет. И стал свет". Но в Священном писании не сказано, был ли этот свет жёлтый, красный или синий, там ничего не упомянуто о прожекторах, рефлекторах, рампе, софитах, об "ординарке", "двойке" и "тройке", о "пятидесятисвечовых", "сотенных" и "тысячных", о реостатах, "горизонте", тенях и прочих деталях сценического освещения.
Господь не повелевал: "Включите второй софит на шесть жёлтых", не изрекал: "В портал дайте синюю… нет, чёрт дери, не синюю, зачем синюю? Включите в люстре лунный свет да слегка прикройте её… Плохо, плохо, на горизонте нужен оранжевый отблеск и чтобы портал не отсвечивал"… И так далее. Богу было легче, потому что он сперва создал свет, а потом человека и театр. Генеральная репетиция есть репетиция под девизом: "Да будет свет", – только это дело идёт не так гладко, как при сотворении мира.
– Господин режиссёр! – восклицает наконец главный герой на сцене. – Уже час дня. Будем репетировать или нет?
– А почему вы не репетируете? – злобно сипит изнемогший от крика режиссёр.