Вишневецкий поморщился от таких хвалебных гимнов хозяину и, бросив презрительный взгляд в сторону Киселя, обратился к Любомирскому, кормившему в это время собаку.
- Отличная борзая! Где его княжья мосць добыл такого?
- У одного мурзы, княже; пес берет волка с налету... по силе и по быстроте не имеет соперника.
- Но... - откинулся назад Вишневецкий и подкрутил ус, - князь не знает еще моей псарни... А любопытно, что взял за пса мурза?
- Пустое - двадцать хлопок на выбор.
- Ай, ай, - покачал укорительно головой Конецпольский, - такое пренебрежение к прекрасному полу!
- Прекрасный пол? Ха-ха! - разразился смехом князь Любомирский. - Пан гетман обижает наших дам, называя так подлое быдло.
- Князь еще молод, и в этом случае опытность, конечно, за мной: булка может приесться, и взамен ее изредка кусок ржаного хлеба превкусен... Неправда ли, Панове?
- Правда, правда! - оживились многие, а патер, вспыхнув, скромно и невинно опустил долу очи.
Шум, крики, хохот и плоские остроты перемешались со стуком стульев и звоном стаканов.
Конецпольский задумался; Кисель вздохнул, а Радзиевский, пожав плечами, обратился тихим шепотом к соседу.
Первая скатерть была снята, а на чистую вторую принесены были и расставлены рыбные блюда: в серебряном массивном корыте, на пряном гарнире, лежал угрюмо осетр;
в позолоченных фигурных лоханках пышилась и парилась стерлядь; на полумисках, в сладкой красной фруктовой подливке, оттопыривали важно бока коропы; на больших сковородах нежились в подрумяненной сметане караси, а на изразцовой длинной доске лежала огромная фаршированная по-жидовски щука.
- Ясное панство, - угощал радушный, любивший и сам покушать, хозяин, - обратите внимание на это чудовище, - указал он на осетра, - из Кодака гость; теперь у меня их ловят там и в бочках сюда доставляют живьем.
- Попробуем, попробуем, - раздались голоса, - этого казацкого быдла!..
- Присмирело небось, ударившись о кодацкие стены, - заметил комиссар Комаровский.
- О, certainement!{82} Они отшибут хвост, - добавил самодовольно Боплан.
- А бесхвостые попадают в гетманские бочки, - сверкнул зелеными глазами Чарнецкий.
- И служат лишь для утучнения шляхетских телес, - подмигнул Любомирский на Корецкого, уписывавшего осетра.
- Ха-ха-ха! Браво, браво, княже! - загремело кругом. - Великая за то слава коронному гетману, пану хозяину!
Кодак составлял гордость и больное место для гетмана, а потому с особенно ласковою улыбкой поблагодарил он за доброе слово пышных гостей; но надменному Вишневецкому это хвастовство Кодаком не понравилось; пятнистое лицо его искривилось злобной улыбкой и он, прищурив высокомерно глаза, едко заметил:
- Не выловить Кодаку осетров, пока не явлюсь на Низы я с своими баграми и неводом!
- Княжья удаль и храбрость известны, - мягко ответил хозяин. - Но Марс теперь к нам не взывает, а взывает лишь Бахус... И этого веселого божка нам нужно почтить, пышное панство, тем более, что и век наш не длугий, то и выпьем по другий... За здоровье моего почтенного гостя и славного рыцаря, ясного князя Вишневецкого! - поднял он келех.
- Виват, виват! - зашумела шляхта и полезла чокаться с князем; но тот отвечал холодно, не осилив еще вспыхнувшей злобы.
Сняли слуги вторую скатерть и уставили стол третьей переменой блюд. Появились в глубоких мисках и чашах разные соусы, паштеты, каши, пироги, вареники, бигосы и крошеное в кваске сало.
За третьей скатерью следовала уже главная перемена - жаркие; здесь уже фигурировала больше всякого рода дичь: лосина, сайгаки, зайцы, дрофы, стрепеты, утки и гуси. Все это было искусно зажарено и изукрашено диковинно хитро. К жаркому поданы были целые вазы разных солений и маринадов.
И третья, и четвертая перемены были так лакомы для гостей, что они приберегали особенно для них свой аппетит, поддерживая его специальными настойками и таки одолели наконец все и молча теперь отдувались, обливаясь потом.
Из дальней светлицы доносилось уже нестройное пение:
Сидела голубка на сосне,
Запела голубка по весне:
Ох, ох!
Кто не любит князь Яремы,
Его жонки Розалемы,
То пусть бы издох!{83}
Сняв четвертую скатерть и убрав всю посуду, слуги поставили среди стола огромные золотые жбаны и хрустальные кувшины, наполненные старым венгерским, дорогим рейнским, золотистою малагой, а между ними разместились скромно украшенные вековым мохом и плесенью бутылки литовского меду. Поставив перед каждым гостем еще по два золотых кубка, слуги наконец совершенно удалились из этой светлицы; один лишь дворецкий остался у дверей для выполнения панских желаний.
- Ну, мои дорогие гости, теперь и до венгржины, - налил Конецпольский соседям и себе кубки. - Еще дедовская, из старых погребов... Сделаем же возлияние румяному богу. Эх, подобало бы сии жертвоприношения творить совместно с усладительницами нашей бренной жизни; но я здесь по-походному, в пустыне, в халупе, и лишен очаровательных фей...
- Я, напротив, этому обстоятельству рад, - заметил сухо Ярема, - вино и женщины, Панове, у нас становятся, кажется, единственным кумиром, и я боюсь, чтоб ему в жертву не была принесена наша отвага и доблесть!
- Вовеки, княже! - брязнули в некоторых местах сабли.
- Да хранит ее бог! - попробовал патер вино и одобрительно почмокал губами.
- В моих погребах лучшее, - шепнул Любомирский Яреме.
- Притом Марс любовался Венерой, - поднял гетман свой кубок, - и от этого его меч не заржавел. Так за красоту, панове, и за мужество, за этот вечный прекрасный союз!
- За них, за них и за наш добрый, веселый гумор! - раздались вокруг голоса.
- И за наше добродушие и врожденную истым шляхетским родам милость! - добавил Кисель.
- Великую истину изрек пан, - одобрил Киселя молчавший до сих пор Калиновский.
- Тем паче, - заключил Радзиевский, - что ласка Фортуны располагает к кичливой гордыне и злу.
Конецпольский сочувственно наклонил голову; остальные крикнули "виват" и осушили весело кубки.
Поднялся говор и смех, а вместе с тем и хвастовство друг перед другом оружием, погребами, конями и псами.
- Рекомендую вашим вельможностям и малагу, - угощал радушный, приветливый гетман, - масляниста и ароматна... Отведайте, ваша велебность... Теперь ведь мы можем предаваться с полным душевным спокойствием земным радостям, ибо, благодаря его княжьей мосци, гидре мятежа срезаны головы...
- Не все, ваша мосць, пан Краковский: есть еще одна голова на Запорожье, и повторяю тысячу раз вам, Панове, - застучал ножом по столу князь Ярема, подняв до резких нот голос, - пока эта голова не отсечена, не знать Короне покоя. Змий этот мятежный живуч, у него на место отрубленных голов вырастают новые...
- Плетями их, канчуками собьем, - отозвались некоторые из подвыпившей шляхты, - как с лопуха листья!
- Ха-ха! Как вы самонадеянны, - презрительно засмеялся Ярема, - воображаете казака клочьем... Да у этих собак такие волчьи зубы, что и медведей изорвать могут. Мало ли пролито через них благородной шляхетской крови, в пекло бы их всех, к сатане в ступу! Так это хваленое добродушие, - ожег он Киселя стальным, злобным взглядом, - нужно по боку, к дяблу, а поднять следует желчь, пока она не смоет с лица земли этих шельм!
- Dominus vobiscum{84}, - произнес набожно патер и прибавил, нагнувшись к гетману, - малага действительно отменна, ей позавидовали бы и в Риме.
- Смыть, разгромить и прах развеять! - забряцали саблями многие.
- Veni, vidi, vici{85}, и баста! - крикнул кто-то из юных.
- На погибель быдлу! - поддержал и князь Любомирский.
В соседней светлице поднялся шум; послышались брань
и угрозы. Дворецкий, по знаку гетмана, выбежал, захватив надворных атаманов, охладить разгоряченные головы.
- Мое мнение на этот счет мосци князь знает, - с достоинством поднял голос гетман, и все притихли. - Я глубоко убежден, что казаки - да, что казаки! - наше храброе войско и уничтожать их - значит... значит - себе обрезывать крылья. Следует сократить, покарать, зауздать, поставить наших верных начальников, что я и сделал, - указал он на Комаровского, который при этом поклонился. - Но Запорожье - это... это наш пограничный оплот.
- Я размечу это чертово гнездо! - дернув стулом, синея и нервно дыша, крикнул Ярема.
- И этим бы причинил князь несчастье отчизне, - загорелся огнем и Конецпольский. - Нельзя истребить нашу лучшую пограничную стражу... да... лучшую. Она еще сослужит нам службу, а разметать - это... это открыть татарам всю нашу грудь.
- Построить другой Кодак на месте их гадючьего гнезда, - шипел Ярема, - третий, четвертый...
- Если бы князю удалось заковать даже Днепр, - снисходительно улыбнулся Конецпольский, - то какими... какими цепями перегородит он Буджакские степи?{86}
- Моими гусарами, драгунами, - с пеною у рта уже рычал князь.
- До первой погибели в пустыне, - процедил гетман.
- Верно, как бога кохам, - присовокупил Калиновский, - наши не могут переносить пустынных лишений, а граница так беспредельна... Враг прорвется везде.
- И тогда, княжья мосць, - заметил, отдуваясь Корецкий, - все наши благодати обратятся лишь в одно воспоминание.
- Никогда! - ударил по столу рукой князь. - Я за свою шкуру не боюсь и отстоять ее сумею... Только у страха глаза велики...
- Не у страха, мосци княже, - заметил сдержанно гетман, - а у благоразумия.
- Родные братья, - даже отвернулся Ярема.
- Не безумная отвага и ненависть, - уже дрожал Конец- польский, - созидает царства... созидает и упрочает благо... Нет! Здесь нужны не запальчивость, а проницательность и благоразумие... Ведь князь и вы, шляхетные Панове, не должны забывать, что ведь это... это не завоеванная страна, а перешедшая добровольно... вместе... Литва и она... И эти казаки и хлопы тут, до нас, были у себя хозяевами.
- Да продлит бог век его гетманской мосци, - сказал с чувством Кисель.
Послышался и сочувственный, и неприязненный шепот.
- Гетман, кажется, - прищурил Иеремия глаза, - к своей булаве желает присоединить и трибунскую палицу.
- Я, княже, не заискиваю у плебса, - гордо ответил гетман, побледнев даже под румянами, - но... но... не одному врагу, но я и правде привык смотреть прямо в глаза... Да, хозяевами были, это нам нужно помнить и в наших же интересах действовать осторожнее, не раздражать... Мятежников мы усмирили, но корня мятежа - нет! Он кроется именно в том, именно... что вот они были хозяевами. Мы несем сюда свет и жизнь, и потому владычество должно принадлежать нам; но мы должны помнить, да... помнить, что они были хозяевами, а потому... - заикался все больше и задыхался гетман, - а потому и им должны оставлять крохи, успокоить строптивых, усыпить, обласкать и поднять надежных, верных нобилитировать, да... да исподволь приручать, избегая насилия.
- Политика вельможного гетмана, - улыбнулся одобрительно патер, - весьма тонка и остроумна; она рекомендуется и нашим бессмертным Лойолой{87}; но она медлительна, а в иных случаях...
- Это смерть! - оборвал князь Ярема.
Одобрительный в пользу гетмана говор снова притих; но Конецпольский продолжал смело:
- Иначе мы истощим силы в "домовой" борьбе, и если задавим Казаков, то... то... татары, Москва... нахлынут, и... и... защищать будет некому.
- Разве, кроме этих собак, нет под вашими хоругвями храбрецов? Если нет, так у меня их хватит на всех! - ударив себя в грудь, гордо обвел рукою Вишневецкий собрание.
- Никто не сомневается в ваших храбрецах, княже, - задыхался совсем Конецпольский, - но это... это... не дает пану права сомневаться и в наших!
Все смутились и замолчали. Князь Ярема почувствовал себя тоже неловко и с досады крутил свою бородку.
- В войне с дикими ордами, позволю себе заметить и я, - начал Кисель тихим, вкрадчивым голосом, воспользовавшись общим молчанием, - берет перевес не храбрость, а знание врага, изучение всех его уловок и хитростей, - так сказать, полное уподобление природы своей природе врага. Такое уподобление, Панове, приобретается не сразу, а десятками лет... Как пересаженное с полуденных полей древо гибнет среди чуждой ему пустыни, так гибли бы непривычные к степям новые воины... И столько бы пало жертв, дорогих для отчизны! А между тем сыны этих степей - казаки...
- Да, вот их и подставлять под удары татарских сабель и стрел, - прервал Любомирский, - а не шляхетных рыцарей польских!
- Почаще бы их, именно, в самый огонь! - зарычал Чарнецкий.
- Досконально! Кохаймося! - послышались крики, и более разгоряченные головы полезли чокаться кубками и обниматься.
- Да, кохаймося! - поднял кубок Кисель. - Пусть будет меж нами мир и любовь, пусть они породят у нас кротость и снисхождение к побежденным... к меньшей братии... Она за это воздаст нам сторицею. Теперь открывается, вельможное панство, новая Америка... В недрах этих земель, не ведавших железа, кроются неисчерпаемые животворные силы... И если эти пространства заселятся нашим трудолюбивым народом, то широкими реками потечет к нам млеко и мед.
- Вельможный пан прав - эта мысль должна руководить всеми нами! - дружно заговорило шляхетство, затронутое в своих интересах.
- Оно озабочивает меня, - заметил Конецпольский, - а равно и Корону.
- Разумеется, теперь нужно вельможной шляхте захватывать пустоши, - отозвался Чарнецкий, - и заселять их хлопами.
- Пся крев! - вскрикнул снова Ярема, теряя самообладание. - Расплаживать этих схизматов{88}?
- О, sancta veritas!{89} - всплеснул патер руками, сложив их молитвенно. - Неверные схизматы не могут быть ни гражданами, ни охранителями Речи Посполитой, матери верных святейшему престолу сынов, носительницы благодатного святого католицизма, - не могут, ибо они в глубине души, пока не примут латинства, враги ей и могут продать ее всякому с радостью.
- Еще бы! - отодвинулся с шумом от стола Ярема.
- Велебный отче! - обратился Кисель к патеру, взволнованный и оскорбленный. - Называя всех схизматов неверными сынами отечества, вы оскорбляете большую половину его подданных и оскорбляете невинно! - возвысил он голос. - Во мне горит и чувство личной обиды, и чувство любви к великому отечеству, которое вы желаете разодрать на два стана. Я ручаюсь седою головой, что вражды этой между народами нет, а создают и разжигают ее служители алтаря кроткого и милосердного бога.
Послышались глухие, враждебные возгласы: "Ого, схизмат!"
- Да, я схизмат, я греческого благочестия сын, - окинул смело глазами всех черниговский подкоморий, - и не изменю, как другие, вере моих предков.
При этом слове, как ужаленный, вскинулся князь Ярема, ухватившись за эфес сабли.
- Не изменю! - почти вскрикнул Кисель. - Но я люблю искренно нашу общую мать Речь Посполитую, люблю, может быть, больше, чем вы! Да, я ей желаю мира, спокойствия, процветания, блага. Как солнце одно для земли, так и бог един для вселенной; как солнце одинаково светит для добрых и злых и всех согревает, так и творец небесный есть источник лишь милосердия и любви. Как же мы можем призывать всесвятое имя его на вражду и на брань против братьев?
- Ради спасения заблудших овец, - смиренно возразил патер, - и ради снискания им царствия небесного...
- Не заботьтесь, велебный отче, о чужих душах: пусть каждая сама о себе печется!
- О, слепое упорство! - воздел высоко патер руки и опустил на грудь отяжелевшую от вина голову.
- Панове! - воскликнул взволнованным голосом Кисель. - Святейшие иерархи молятся о братском примирении христиан, а мы насилием сеем, на радость сатане, злобу. Из великой мысли братского единения церквей создаем варварскую, ненавистную тиранию.
- Огнем и мечем! - схватился с места, ударив о пол саблей, Ярема; удар был так бешен, что ближайший кувшин с малагой упал, разлив по скатерти драгоценную влагу. - Довольно я здесь наслушался кощунств над моей святой верой и обид величию моей отчизны!
Сдержанная злоба теперь вырвалась из удил и с пеной и свистом вылетала сквозь посиневшие губы; по лицу у Яремы бегали молнии, глаза сверкали фанатическим огнем, рука была готова обнажить меч. Все непроизвольно отшатнулись от стола; некоторые ухватились за сабли, и только головы немногих лежали уже бесчувственно на столе.
- Конечно, Панове, вам дороже всего своя шкура, - побагровел Вишневецкий, причем пятна на его лице сделались синими, - оттого вы и слушаете искушения, а я вот клянусь, - поднял он правую руку, - или все церкви в своих маетностях обращу в костелы, или пройдусь огнем и мечем по схизматам, приглашу вместо них на свои земли поляков, немцев, жидов; но ни один схизматский колокол не зазвонит в моих владениях!
- И за сей подвиг отпустит святейший отец все грехи твои, княже, - провозгласил с умилением патер, поднявши очи горе.
А князь порывисто продолжал. В религиозном экстазе его стальной голос смягчился, и в сухих глазах заблестела влага.
- Теперь, сломивши врага, позаботимся сначала, Панове, не о своей утробе, а о благе великой нашей католической церкви, которая одна только может сплотить нашу отчизну. Отбросим же личные выгоды и соблазны, а употребим все наши усилия для расчищения путей в дебрях схизмы, чтобы могли по ним проникнуть из Рима лучи и озарить светом заблудших; тогда только водворится золотой мир, тогда только отдохнет наша отчизна.
- Благословенно чрево, родившее тебя, княже, - сказал с пафосом патер, воздев набожно руки. - Сам святейший отец преклонился бы перед священным огнем, пылающим в твоем доблестном сердце. Да будет оно благословенно вовеки! - возложил он руки на склоненную голову Вишневецкого.
- Клянусь! - произнес тот дрогнувшим голосом, обнажив драгоценную саблю. - Это сердце и меч принадлежат лишь моей вере и отчизне, которую с ней я сливаю, и я не остановлюсь ни перед чем для торжества их славы.
- Amen! - заключил торжественно патер.
Настало тяжелое молчание. Все были подавлены грозною минутой и не заметили, как тревожно из комнаты вышел дворецкий.
Иеремия тяжело опустился на стул и, склонив голову на руку, устремил куда-то пронзительный взгляд. По лицу его пробегали судороги: он страдал, видимо, от пожиравшего его внутреннего огня.
Длилась минута тяжелого молчания. Дикий, мрачный, но искренний фанатизм князя упал на всех неотразимою, подавляющею тяжестью и разбил игривое настроение; не разделявшие такой демонской злобы во имя Христа были огорчены этою выходкой, а разделявшие находили ее во всяком случае неуместной и расстраивающей общее веселье... Все чувствовали себя как-то неловко и желали отделаться от гнетущего замешательства...
Вошел дворецкий и доложил, что какая-то панна настоятельно желает видеть ясновельможного гетмана.
- Меня? - очнулся и удивился гетман. - Панна?
- Это любопытный сюрприз, - улыбнулся князь Любомирский.
Послышался сдержанный смех. Все лица сразу оживились, обрадовавшись случаю, могущему восстановить утраченное расположение духа, и случаю при том весьма пикантному.
- Да ты сказал ли этой панне, что я теперь занят и никого по делам не принимаю? У меня такие дорогие гости, - искусственно раздражался Конецпольский, желая подчеркнуть особое свое уважение к сотрапезникам.