Купо повернулся и взял паяльник из рук Зидора. Г-жа Бош не прошла и двух шагов, как заметила на другой стороне улицы Жервезу, державшую за руку Нана. Привратница уже подняла голову, собираясь крикнуть об этом кровельщику, но Жервеза остановила ее, энергично замахав рукой. И молодая женщина тихонько, чтоб не услышал муж, поведала привратнице свои опасения: она боится сразу показаться на глаза Купо: от неожиданности он может вздрогнуть и свалиться. За четыре года она всего один раз приходила к нему на работу. Сегодня это второй. Она не может на него смотреть, кровь у нее леденеет, когда она видит, как он работает между небом и землей, там, куда не залетают и воробьи.
- Еще бы, это не очень приятно, - пробормотала г-жа Бош. - Мой-то портной, мне нечего бояться.
- Если б вы знали, - продолжала Жервеза, - первое время я с утра до ночи не находила покоя. Мне вечно мерещилось, что его несут на носилках с разбитой головой… Теперь я уж меньше об этом думаю. Ко всему привыкаешь… Каждый должен зарабатывать на кусок хлеба… Но ему хлеб слишком дорого достается, в любую минуту он может заплатить за него жизнью.
Она замолчала и спрятала Нана, закрыв девочку подолом, из страха, что та закричит. Жервеза стояла с побелевшим лицом, не в силах отвести глаз от крыши. Купо как раз припаивал нижний край листа у водосточной трубы; он перегнулся сколько мог, но не доставал до карниза. Тогда он рискнул отпустить руку и сделал шаг вперед, со свободной и тяжеловесной уверенностью опытного рабочего. На минуту он повис над улицей, не держась, и спокойно занимался своим делом. А снизу было видно, как он старательно водит паяльником, из которого вырывается белый огонек. У Жервезы от страха перехватило дыхание; молча стиснув руки, она невольно подняла их вверх, словно умоляя кого-то. Но вот у нее вырвался глубокий вздох. Купо не спеша сплюнул и спокойно поднялся на крышу.
- Вот как! Ты шпионишь за мной? - весело закричал он, заметив жену. - Что, госпожа Бош, небось натерпелась она страху? Боялась меня окликнуть… Подожди, я скоро кончу, управлюсь за десять минут.
Ему осталось приладить колпачок к трубе - пустяковое дело! Жервеза и г-жа Бош стояли на тротуаре, болтали о том о сем и приглядывали за Нана, которая порывалась залезть в канаву и наловить рыбок; обе женщины посматривали на крышу и, улыбаясь, кивали Купо головой, как бы говоря, что они его не торопят. Старушонка в доме напротив не отходила от окна и смотрела на кровельщика, словно чего-то дожидаясь.
- Что она уставилась, эта ведьма? - сказала г-жа Бош. - Вот гнусная рожа!
Сверху доносился громкий голос кровельщика, он пел: "Хорошо рвать землянику!" Теперь, склонившись над столом, он разрезал оцинкованный лист с ловкостью искусного мастера. Начертив циркулем круг, он кроил широкий веер большими кривыми ножницами; затем, тихонько постукивая молотком, изогнул его, придав форму островерхой шляпки гриба. Зидор тем временем снова принялся раздувать угли в жаровне. Солнце садилось за домом, и его ярко-розовый свет, постепенно бледнея, переходил в нежно-лиловый. В этот тихий вечерний час силуэты двух рабочих казались непомерно длинными, четко вырисовываясь в ясном прозрачном небе рядом с темной полосой стола и причудливыми очертаниями мехов.
Когда колпак был готов, Купо снова крикнул:
- Зидор! Давай паяльник!
Но Зидор куда-то исчез. Кровельщик, ругаясь, поискал его глазами и окликнул через открытое чердачное окно. Наконец он увидел его на соседней крыше через два дома от них. Бездельник разгуливал как ни в чем не бывало: он любовался, прищурив глаза, на раскинувшийся внизу громадный город, а ветер трепал его жидкие волосы.
- Эй ты, шалопай! Думаешь, ты на даче? - закричал, обозлившись, Купо. - Или, может, сочиняешь стихи? Тоже мне Беранже! Сейчас же давай паяльник! Слыханное ли дело? Шляется туда-сюда по крышам! Ты бы еще подружку сюда привел да разводил бы с ней шуры-муры! Дашь ты мне наконец паяльник, сукин сын!
Он кончил паять и крикнул Жервезе:
- Вот и готово! Сейчас спущусь.
Труба, к которой он прилаживал колпак, была посередине крыши. Жервеза успокоилась и с улыбкой следила за его движениями. Нана вдруг увидела отца и, обрадовавшись, захлопала в ладоши. Она уселась на тротуар, чтобы было удобнее смотреть вверх.
- Папа, папа! - закричала она изо всех сил. - Папа! Посмотри на меня!
Кровельщик хотел нагнуться, но нога у него скользнула… И вдруг он покатился вниз - непонятно, нелепо, как кошка, у которой перебили лапы, покатился вниз по крыше, тщетно пытаясь за что-нибудь ухватиться.
- Черт возьми! - пробормотал он хриплым голосом.
И упал. Тело его описало чуть изогнутую дугу, два раза перевернулось в воздухе и с глухим стуком брякнулось на середину мостовой, как будто сверху сбросили тюк белья.
Жервеза дико закричала, всплеснула руками и словно окаменела. Сбежались прохожие, вокруг Купо собралась толпа. У потрясенной г-жи Бош подкосились ноги, но она схватила Нана, чтобы загородить от нее тело. А старушонка напротив, видимо вполне удовлетворенная, спокойно затворила окно.
Наконец четверо мужчин перенесли Купо в аптеку на углу улицы Пуассонье, и он пролежал там чуть ли не целый час на одеяле, пока бегали в больницу Ларибуазьер за носилками. Он еще дышал, но, глядя на него, аптекарь с сомнением покачивал головой. Теперь Жервеза стояла рядом с мужем на коленях и безудержно рыдала, ничего не видя от слез, оглушенная, отупевшая. Она осторожно протягивала руки и легонько прикасалась к нему, но тут же отдергивала их, оглядываясь на аптекаря, который запретил ей трогать пострадавшего. А через минуту, не в силах удержаться, она снова тянулась к мужу, чтобы убедиться, что он еще не остыл, не зная, как ему помочь. Когда наконец пришли с носилками, чтобы доставить Купо в больницу, Жервеза вскочила и отчаянно закричала:
- Нет, нет! Только не в больницу!.. Мы живем на Новой улице в квартале Гут-д’Ор.
Тщетно ее пытались отговорить: ведь если она возьмет больного домой, лечение обойдется очень дорого. Она упорно повторяла:
- Новая улица, Новая улица… Я покажу, куда нести… Вам-то что за дело? У меня есть деньги… Это мой муж. Я хочу, чтоб он был со мной.
И им пришлось отнести Купо домой. Когда носилки тащили сквозь толпу, собравшуюся возле аптеки, соседки с одобрением говорили о Жервезе: вот это баба! Даром что хромая, а своего добьется, молодчина, право слово. Уж она поставит мужа на ноги, а в больнице разве будут возиться с таким тяжелым больным? Известное дело, доктора от них отмахиваются, они не любят канителиться с калеками! Г-жа Бош уже отвела Нана домой и, вернувшись, вне себя от волнения рассказывала собравшимся все подробности происшествия.
- Я только вышла купить баранью ножку, я стояла вот здесь и своими глазами видела, как он упал, - повторяла она. - Это случилось из-за девчонки, он хотел взглянуть на нее, - и бабах! Ах ты господи! Не приведи бог увидеть такое еще раз… Однако мне все-таки надо сходить за бараньей ножкой…
Целую неделю Купо был совсем плох. Родные, соседи, все кругом, с минуты на минуту ждали, что он отдаст богу душу. Доктор - очень дорогой врач, который брал пять франков за визит, - боялся внутренних повреждений; эти слова всех пугали, соседи говорили, что у кровельщика от сотрясения оборвалось сердце. Одна Жервеза, побледневшая от бессонных ночей, серьезная и полная решимости, только пожимала плечами. У ее мужа сломана правая нога - это верно, все это знают; ну что ж, ногу ему залечат, вот и все. А что сердце будто оборвалось - это чепуха. Она сумеет укрепить ему сердце! Она знает, как это делается: нужны только чистота, заботливый уход и преданность. Она была твердо убеждена в этом и верила, что спасет его, если будет неотступно сидеть при муже, следить за ним, а когда начнется жар, класть руку ему на лоб. Она ни минуты не сомневалась, что выходит его. Целую неделю она провела на ногах, молчаливая, упорная, решив спасти мужа во что бы то ни стало; она забросила детей, забыла соседей, родных - всех на свете. Вечером на девятый день, когда доктор наконец сказал, что ручается за жизнь больного, Жервеза, сразу обессилев, упала на стул как подкошенная и залилась слезами. В эту ночь она согласилась соснуть часок-другой, положив голову на краешек кровати.
Несчастье с Купо поставило на ноги всю родню. Мамаша Купо проводила все ночи у Жервезы, но к девяти часам уже засыпала на стуле. Каждый вечер, возвращаясь с работы, г-жа Лера делала большой крюк, чтобы справиться о здоровье брата. Лорийе первое время забегали по два-три раза в день, предлагая подежурить у Купо, и даже принесли Жервезе кресло. Но они сразу стали затевать ссоры из-за того, как надо ухаживать за больным. Г-жа Лорийе утверждала, что на своем веку выходила немало больных, уж ей ли не знать, как браться за дело. Она обвиняла Жервезу, уверяя, будто та оттирает ее от постели брата. Понятно, что Хромуша хочет любой ценой спасти Купо, - еще бы, ведь если б она не пришла на улицу Наций и не помешала ему работать, он бы не свалился. Но если она будет лечить мужа по-своему, то наверняка доконает его.
Когда Жервеза увидела, что Купо вне опасности, она перестала так ревниво его оберегать. Теперь родные уже не могли угрожать его жизни, и она не боялась допускать их к мужу. И родственники заполнили комнату. Выздоровление шло очень медленно, доктор говорил, что оно протянется месяца четыре. Пока ослабевший кровельщик спал, супруги Лорийе честили Жервезу и называли ее дурой. Какой толк, что она взяла мужа домой? В больнице его поставили бы на ноги вдвое быстрей. Лорийе сам с удовольствием схватил бы какую-нибудь хворь, лишь бы доказать ей, что он, ни минуты не раздумывая, отправится в больницу Ларибуазьер. А г-жа Лорийе знала одну даму, которая недавно оттуда вышла. Так что же вы думаете? Ее утром и вечером кормили курятиной. И оба супруга в двадцатый раз принимались высчитывать, во что обойдутся Купо эти четыре месяца болезни: во-первых, пропавший заработок, во-вторых, доктор и лекарства, а позже хорошее вино и свежее мясо. Если Купо проедят лишь свои сбережения, они еще дешево отделаются; но им наверняка придется залезть в долги, будьте покойны. Ну, это уж их дело. Только пусть они не рассчитывают на родню: родные не так богаты, чтобы содержать больных за свой счет. Тем хуже для Хромуши, вот и все. Надо было поступать как все и отправить мужа в больницу. Вдобавок ко всему она, оказывается, еще и гордячка!
Как-то вечером г-жа Лорийе вдруг злобно спросила:
- А как же ваша лавка? Скоро вы ее снимете?
- И правда, - захихикал Лорийе, - привратник вас ждет не дождется.
Жервеза чуть не задохнулась. Она и думать забыла о лавочке. Но она видела, как злорадствуют родственники при мысли, что ее планы рухнули. С этого вечера Лорийе пользовались любым предлогом, лишь бы посмеяться над ее несбывшейся мечтой. Если речь заходила о каком-нибудь невыполнимом желании, они предлагали отложить его до тех пор, когда она станет хозяйкой шикарного заведения с витриной на улицу. А уж за ее спиной они издевались вовсю. Ей не хотелось слишком дурно думать о них, но, право, похоже было, что Лорийе радуются несчастному случаю с Купо, помешавшему ей открыть прачечную на улице Гут-д’Ор.
Тогда она решила сама посмеяться над собой и показать им, что не жалеет никаких денег, лишь бы вылечить мужа. Всякий раз, как ей случалось брать при них сберегательную книжку из-под стеклянного колпака, она весело говорила:
- Ну, я пошла снимать лавочку.
Ей не хотелось сразу забирать из кассы все сбережения. Она брала по сто франков, чтобы не держать в комоде целую кучу денег; к тому же она еще смутно надеялась на какое-то чудо: а вдруг Купо выздоровеет раньше срока и ей удастся сохранить хоть часть отложенной суммы? Вернувшись из сберегательной кассы, она старательно записывала на клочке бумаги, сколько денег еще осталось. Она делала это только для порядка. Да, брешь в их сбережениях становилась все больше, но Жервеза с тем же ясным лицом, с той же спокойной улыбкой подводила итоги своего постепенного разорения. Разве не утешение, что эти деньги истрачены на такое важное дело, что они оказались под рукой в тяжелую минуту? И без всякого сожаления она заботливо прятала книжечку за часы, под стеклянный колпак.
Во время болезни Купо мать и сын Гуже были очень внимательны к Жервезе. Г-жа Гуже оказывала ей всевозможные услуги; всякий раз выходя из дому, она спрашивала Жервезу, не нужно ли ей купить сахару, масла или соли; в те дни, когда она варила суп, она всегда предлагала соседке свежего бульона, а видя, что Жервеза не справляется с хозяйством, помогала ей на кухне, мыла посуду. Гуже по утрам забирал ведра Жервезы и приносил ей воду из колонки на улице Пуассонье; на этом она экономила два су. После ужина, если родственники не толпились в комнате больного, Гуже приходили провести с ней вечерок. Часа два, с восьми до десяти, кузнец сидел, покуривая трубку, и смотрел, как Жервеза хлопочет у постели больного. Бывало, он не скажет за вечер и нескольких слов: сидит, втянув русую голову в широченные плечи, и с умилением следит, как Жервеза наливает в чашку горячее питье и осторожно размешивает сахар, стараясь не стукнуть ложечкой. Его трогало до глубины души, когда она подходила к кровати и ласково утешала Купо. Ни разу в жизни он не встречал такой мужественной женщины. И ее нисколько не портила хромота, напротив - она была особым достоинством Жервезы: ведь с больной ногой ей было еще труднее вертеться день-деньской, ухаживая за мужем. С утра до ночи она ни на минуту не присядет, даже чтобы поесть. То и дело бегает в аптеку, прибирает за больным, ничем не брезгуя, и, не жалея сил, наводит чистоту и порядок в комнате, где целый день толчется народ, и при этом никогда не пожалуется, всегда приветлива, хотя к вечеру прямо с ног валится от усталости и чуть не засыпает на ходу. В этой комнате, заставленной лекарствами, в этой атмосфере преданности, кузнец проникался глубоким уважением к Жервезе, видя, как она всем сердцем любит Купо и самоотверженно ухаживает за ним.
- Ну, старина! Вот тебя и склепали! - сказал как-то Гуже выздоравливавшему Купо. - Да я за тебя и не боялся, с такой женушкой - ты как за каменной стеной!
Гуже и сам собирался жениться. Его мать подыскала ему очень порядочную девушку, кружевницу, как и она сама, и от души хотела его обвенчать. Он согласился, чтобы не огорчать ее, был даже назначен день свадьбы - в начале сентября. Деньги на обзаведение уже давно были отложены и дожидались в сберегательной кассе. Но когда Жервеза заговаривала с Гуже о будущей женитьбе, он качал головой и говорил, растягивая слова:
- Другие женщины не похожи на вас, госпожа Жервеза. Кабы они были такие, как вы, то можно бы жениться хоть на десяти сразу.
Между тем прошло два месяца, и Купо начал вставать с постели. Он еще еле ходил - несколько шагов от кровати до окна, да и то опираясь на Жервезу. Там он усаживался в кресло Лорийе, вытянув правую ногу на табуретку. Этот зубоскал, который смеялся над людьми, ломающими копыта в гололедицу, никак не мог примириться со своим несчастьем. Он не умел мыслить философски. Два месяца, проведенные в постели, он только и делал, что ругался, проклинал все на свете и всех изводил. Разве это жизнь - круглые сутки валяться на спине, с ногой, твердой, словно деревяшка, и перетянутой, будто сосиска! Право, теперь он изучил потолок как свои пять пальцев, а уж трещину в углу может нарисовать с закрытыми глазами! Потом, когда он водворился в кресле у окна, пошли новые песни. Долго он будет торчать тут на одном месте, точно истукан? Не больно-то весело смотреть с утра до ночи на улицу, где не увидишь ни одного прохожего и откуда вечно несет жавелем! Ей-богу, этак быстро состаришься, он отдал бы десять лет жизни, лишь бы еще разок поглядеть на крепостной вал. И он снова и снова клял свою судьбу. Нет, право, это слишком несправедливо, с ним такого не должно было случиться - ведь он хороший работник, не лентяй, не пьяница. Будь это кто-нибудь другой, он еще мог бы понять.
- Папаша Купо, - говорил он, - разбил себе башку, когда налакался. Я не скажу, что так ему и надо, но все-таки это не удивительно… А я-то был натощак, чист, как младенец, и капли в рот не брал в тот день! И нате, качусь вверх тормашками только потому, что вздумал пошутить с Нана!.. Как хотите, а это уж слишком! Если есть господь бог на небе, то у него там плохие порядки. Никогда я с этим не примирюсь!
И когда он уже твердо стал на ноги, в нем по-прежнему жила глухая обида на свое ремесло. Нет, никчемное это дело - целый день, как кошка, лазить по крыше! Вот буржуа, те не дураки! Посылают вас на погибель, а сами небось трусят - даже близко не подойдут к стремянке: сидят себе в углу у камина, и плевать им на рабочий люд. И Купо договаривался до того, что каждый должен сам мастерить себе крышу. Черт возьми! Ведь это вполне справедливо: не хочешь мокнуть - прикрой свой дом от дождя. Он горько сетовал, что не выучился другому, более приятному и не такому опасному ремеслу, столярному, например. Это уж вина папаши Купо; у всех отцов дурацкий обычай непременно впрягать детей в свои оглобли.
Еще два месяца Купо ходил на костылях. Сначала он только спускался вниз и курил трубку на крыльце. Потом уже мог доковылять до бульвара и часами сидел там, греясь на солнышке. Мало-помалу к нему возвращалась прежняя веселость, и в долгие часы праздности этот зубоскал забавлялся, оттачивая свой острый язык. Но вместе с жизнерадостностью в нем рождалась и любовь к безделью; ему нравилось сидеть, свесив руки, расслабив мускулы, отдаваясь сладкой истоме; казалось, леность постепенно овладевает им и, воспользовавшись его медленным выздоровлением, все глубже проникает в плоть, ослабляя и усыпляя его. Купо возвращался домой веселый, насмешливый, уверял, что жизнь хороша, и не понимал, почему так не может продолжаться и дальше. Когда он стал обходиться без костылей, он начал совершать более далекие прогулки и заглядывал на стройки повидать старых товарищей. Он стоял, сложа руки, под лесами, балагурил, качал головой, подтрунивал над потевшими приятелями и, вытягивая ногу, говорил - вот к чему приводит этот дурацкий труд! Посмеявшись над чужой работой, он уходил удовлетворенный, словно отомстив за свою обиду. Конечно, хочешь не хочешь, придется снова взяться за дело, но только как можно позже. Эх, он дорого поплатился, и у него отбило охоту. К тому же так приятно поваландаться на воле!