Когда Купо было нечем заняться после обеда, он отправлялся к Лорийе. Они очень жалели его и, стараясь заманить к себе, были любезны и внимательны. В первые годы после женитьбы он отдалился от них под влиянием Жервезы. Теперь они старались прибрать его к рукам, подсмеивались над ним и уверяли, что он побаивается жены. Разве он не мужчина, в самом деле! Однако супруги были очень осторожны и лицемерно расхваливали достоинства Жервезы. Купо пока не затевал ссор с женой, но не раз клялся ей, что г-жа Лорийе ее обожает, и просил быть полюбезнее с золовкой. Первая ссора вспыхнула как-то вечером из-за Этьена. Кровельщик провел полдня у Лорийе. Когда он вернулся, обед был еще не готов, и ребята хныкали, прося есть; тут Купо вдруг набросился на Этьена и отпустил ему две звонких оплеухи. А потом ворчал битый час: этот ребенок ему не сын, он и сам не понимает, зачем терпит его в своем доме, кончится тем, что он вышвырнет малого на улицу. До сих пор Купо не затевал историй из-за Этьена. На другой день он повел речь о том, что мальчишка позорит его. Прошло три дня, и Купо уже с утра до вечера пинал его ногой в зад, так что Этьен, едва заслышав шаги отчима на лестнице, убегал к Гуже, и кружевница освобождала ему местечко за столом, чтобы мальчик мог готовить уроки.
Жервеза давно вернулась на работу. Теперь ей не приходилось поднимать и ставить на место колпак от часов: они проели все сбережения; оставалось только работать, работать до седьмого пота, ведь надо было прокормить четыре рта. И она одна работала за всех. Когда соседи жалели ее, она тотчас вступалась за Купо. Вы только подумайте, сколько он выстрадал! Не мудрено, если характер у него немного испортился. Когда он поправится, это пройдет. А если ей говорили, что Купо уже здоров и мог бы вернуться на работу, она решительно возражала. Нет, нет, еще рано! Она не хочет, чтоб он снова слег. Она-то помнит, что говорил доктор! Ведь она сама уговаривает Купо не работать и каждое утро просит его повременить, обождать еще немного. Жервеза даже потихоньку совала ему несколько монет в жилетный карман. А Купо принимал все как должное; он жаловался, будто у него болит то тут, то там, чтобы она ухаживала за ним; прошло уже полгода, а он все еще выздоравливал. Теперь, когда он отправлялся посмотреть, как работают другие, он охотно заходил с товарищами пропустить стаканчик. Право же, в кабачке было совсем не плохо: можно посмеяться, потолковать о том о сем. Никакого греха тут нет. Только ханжи говорят, что скорее сдохнут от жажды, чем зайдут в кабак. Раньше товарищи смеялись над ним, и за дело: разве может стаканчик вина повредить человеку? Ведь он пьет только вино, и Купо бил кулаком себя в грудь, - он гордился тем, что пьет одно вино, а водки в рот не берет; вино удлиняет жизнь, не вредит здоровью, не опьяняет. Однако не раз, прошлявшись весь день от стройки к стройке, от кабака к кабаку, Купо возвращался домой сильно под хмельком. В такие дни Жервеза говорила, что у нее разболелась голова, и запирала дверь, чтобы Гуже не услышали, какие штуки выкидывает ее муж.
Но мало-помалу Жервезой овладевала грусть. Утром и вечером она заходила на улицу Гут-д’Ор взглянуть на лавочку, которую до сих пор еще никто не снял; она рассматривала ее тайком, как будто это было ребячеством, недостойным взрослого человека. Лавочка снова не давала ей покоя: вечером, потушив свет, она лежала в темноте с широко открытыми глазами, и эта несбыточная мечта манила ее, как запретный плод. В сотый раз она принималась подсчитывать: двести пятьдесят франков - плата за аренду, полтораста франков - на обзаведение и устройство, сто франков, чтобы прожить первые две недели: итого, самое меньшее пятьсот франков. Если она не твердила об этом вслух, постоянно, то лишь из страха, как бы не подумали, что она жалеет о деньгах, потраченных на лечение Купо. Порой она вдруг бледнела, запнувшись на половине фразы, боясь выдать свою мечту, и замолкала смущенная, словно утаила дурную мысль. Теперь придется проработать еще года четыре, а то и пять: раньше им не скопить такую крупную сумму. Она приходила в отчаяние именно потому, что не могла открыть прачечную сейчас же, - ведь тогда она сводила бы концы с концами без помощи Купо, а он отдыхал бы еще несколько месяцев, пока ему снова не придет охота работать; она успокоилась бы и избавилась от тайного страха за будущее, сжимавшего ей сердце, когда Купо возвращался навеселе, распевая песни и рассказывая, какую потешную штуку выкинул этот стервец Бурдюк, которого он угостил вином.
Как-то вечером, когда Жервеза сидела дома, к ней заглянул Гуже и, застав ее одну, против обыкновения, не сбежал сразу к себе. Он сел и, поглядывая на нее, закурил трубку. Он, видимо, собирался сказать ей что-то очень важное; должно быть, он вертел и переворачивал в уме какую-то мысль, не зная, как ее лучше выразить. Но вот, после долгого молчания, он наконец решился, вынул трубку изо рта и выпалил одним духом:
- Жервеза, вы позволите мне одолжить вам денег?
Жервеза стояла у комода, наклонившись над ящиком, и перебирала какие-то тряпки. Сильно покраснев, она разом выпрямилась. Значит, он видел, как она утром торчала минут десять перед лавочкой, не в силах отвести от нее глаз? А он смущенно улыбался, будто сделал ей какое-то сомнительное предложение. Но она решительно отказалась: никогда она не возьмет денег в долг, не зная, сможет ли их отдать. К тому же ей нужна слишком большая сумма. Но он настаивал, подавленный, огорченный; наконец она воскликнула:
- А как же ваша свадьба? Не могу же я взять у вас деньги, отложенные на свадьбу!
- Об этом не тревожьтесь, - ответил он, тоже покраснев, - я раздумал жениться. Знаете, я решил… Право, мне приятнее одолжить вам эти деньги.
Оба вдруг потупили глаза. Они ничего не сказали, но между ними что-то пролетело - тихое, нежное. И Жервеза согласилась. Гуже уже переговорил с матерью. Они тут же отправились к ней через площадку. Кружевница сидела серьезная, немного грустная, спокойно склонив голову над пяльцами. Она не хотела перечить сыну, но теперь уже не одобряла планов Жервезы и прямо сказала ей почему: Купо на дурном пути, он промотает ее прачечную. Прежде всего она не могла простить Купо, что во время выздоровления он не захотел учиться грамоте; кузнец предлагал ему помочь, но кровельщик послал его ко всем чертям, уверяя, что от ученья люди только хиреют. Они чуть не рассорились и с тех пор все больше отдалялись друг от друга. Однако, видя умоляющие глаза своего большого ребенка, г-жа Гуже заговорила с Жервезой очень приветливо. Она согласилась дать соседям взаймы пятьсот франков: пусть они выплачивают Гуже по двадцать франков в месяц, а сколько времени это продлится - не важно.
- Ишь ты! А ведь кузнец и впрямь ухлестывает за тобой, - смеясь, закричал Купо, узнав об этой сделке. - Ну, тут я спокоен, он такой простофиля!.. Мы-то, конечно, отдадим ему деньги. Но даю слово, если б он напоролся на жуликов, его бы мигом облапошили!
На другой день Купо сняли лавку. С утра до вечера Жервеза бегала с Новой улицы на улицу Гут-д’Ор. Видя, как она носится, легкая, сияющая, окрыленная, словно и не хромает, соседи говорили, что ей, наверное, сделали операцию.
V
Как раз в апреле Бош ушел со старого места на улице Пуассонье и поступил привратником в большой дом на улице Гут-д’Ор. Вот это было кстати! Жервеза, жившая так спокойно без всяких привратников в квартирке на Новой улице, боялась оказаться во власти какой-нибудь ведьмы, которая будет поднимать крик, чуть только плеснешь во дворе водой или вечером громко хлопнешь дверью. Привратники - такой склочный народ! Но с Бошами жить одно удовольствие. Они старые знакомые, и с ними всегда можно поладить. Тут уж все пойдет по-семейному.
В тот день, когда супруги Купо пришли подписывать арендный договор и Жервеза вошла в высокие ворота, у нее тревожно, замерло сердце. Значит, она все-таки будет жить в этом громадном, как город, доме с длинными лестницами и бесконечным лабиринтом коридоров. Серые фасады, вывешенное в окнах тряпье, темный мощеный двор, весь в выбоинах, похожий на площадь, глухой шум, доносившийся из мастерских, - все приводило ее в смятение; она радовалась, что скоро сбудется ее заветная мечта, и в то же время боялась, а вдруг из ее затеи ничего не выйдет и она будет раздавлена в непосильной борьбе с голодом, дыхание которого уже чувствовала за спиной. Из слесарной и столярной мастерских нижнего этажа доносился стук молотков и свист рубанков, и ей казалось, что она совершает безумный поступок: бросается очертя голову в пущенную полным ходом машину. В этот день ручеек, вытекавший из красильни, был нежно-зеленого цвета. Она перешагнула его и улыбнулась: этот цвет показался ей добрым предзнаменованием.
Встреча с хозяином дома произошла в привратницкой у Бошей. Г-н Мареско, крупный торговец ножевыми товарами с улицы Мира, был когда-то бродячим точильщиком. Говорили, что с тех пор он сколотил не один миллион. У этого крепкого, ширококостного пятидесятипятилетнего мужчины, носившего орден в петлице, были тяжелые, грубые руки рабочего; ему доставляло огромное удовольствие отбирать ножи и ножницы у своих жильцов и самолично точить их ради развлечения. Его считали человеком не гордым; бывало, он часами сидел в темных конурках своих привратников, проверяя с ними счета. Там он решал и все дела. Купо застали его за грязным столом г-жи Бош, которая жаловалась хозяину, что швея с третьего этажа по лестнице "А" отказалась платить за квартиру да еще обозвала ее неприличным словом. Когда договор был подписан, хозяин пожал кровельщику руку. Рабочих он уважает. В прежние времена ему самому пришлось здорово поработать. Но трудом можно всего добиться. Пересчитав двести пятьдесят франков - плату за первое полугодие, - хозяин опустил ее в свой обширный карман и принялся вспоминать старину, с гордостью показывая на орден.
Между тем Жервеза была немного смущена поведением Бошей. Они делали вид, будто вовсе с ней не знакомы. Оба лебезили перед хозяином, угодливо гнули спину, ловили каждое его слово и все время кивали головой. Вдруг г-жа Бош проворно выскочила за дверь и разогнала стаю ребятишек, барахтавшихся в грязи перед колонкой: из открытого крана била струя воды, заливая мощеный двор; а когда привратница степенно возвращалась обратно, прямая и строгая, внушительно шелестя юбками и медленно обводя взглядом многочисленные окна, словно проверяя, все ли в порядке, она с достоинством поджимала губы, - ведь теперь ей дана власть вершить судьбы трех сотен жильцов. Бош снова завел речь о швее с третьего этажа; он говорил, что ее пора бы выселить, и высчитывал просроченные ею платежи с важным видом управляющего, который блюдет свой авторитет. Г-н Мареско одобрил предложение выселить швею, но решил подождать до конца полугодия. Все-таки жестоко выгонять людей на улицу, тем более что хозяин ни гроша на этом не выгадает. И Жервеза с дрожью подумала, что ее тоже могут вот так взять и вышвырнуть на улицу, если какое-нибудь несчастье помешает ей заплатить в срок. В закопченной привратницкой, заставленной грязной мебелью, было темно и сыро, как в погребе; свет из единственного окошка падал на портняжный стол и освещал старый сюртук, расстеленный для перелицовки. Дочурка Бошей Полина, рыженькая четырехлетняя девочка, сидя прямо на полу, терпеливо смотрела, как жарится телятина, и с наслаждением вдыхала густой кухонный чад.
Господин Мареско снова пожал руку Купо, а тот напомнил ему, что в лавке нужно сделать ремонт, ведь хозяин сам обещал поговорить об этом позже. Но тут г-н Мареско рассердился: ничего он не обещал; где это видано, чтобы домовладелец оборудовал торговые помещения. Однако он все же согласился пойти осмотреть лавку вместе с Купо и Бошем. Прежний жилец, бакалейщик, съезжая с квартиры, забрал с собой полки, ящики, прилавок; комнаты стояли голые, потолки почернели, с растрескавшихся стен свисали обрывки грязных желтых обоев. И тут, в гулкой пустоте комнат, завязался горячий спор. Г-н Мареско кричал, что торговец должен сам обставлять свою лавку; а вдруг он пожелает отделать ее золотом, - что ж, хозяин обязан добывать ему золото? Затем он сослался на свой собственный магазин на улице Мира; он сам вложил в него больше двадцати тысяч франков. А Жервеза с чисто женским упорством повторяла все тот же довод, который казался ей неопровержимым: ведь квартиру он оклеил бы обоями, правда? Чем же это помещение отличается от квартиры? Она просит только побелить потолок и оклеить стены обоями - больше ничего.
Бош во время этих переговоров сохранял достойный и непроницаемый вид; он отворачивался, смотрел по сторонам и упорно молчал. Напрасно Купо делал ему знаки и подмигивал: Бош держался так, словно он не желает злоупотреблять своим влиянием на хозяина. Наконец физиономия Боша немного оживилась, он криво усмехнулся и слегка кивнул головой. Как раз в эту минуту взбешенный г-н Мареско, с горестным видом разжав пальцы, точно скупец, у которого вырвали золото из рук, уступил Жервезе и обещал побелить потолок и оклеить стены, но с условием - платить за обои пополам. И он тут же сбежал, ничего не желая больше слушать.
Когда Бош остался с Купо и Жервезой, он сразу изменил тон и стал дружески хлопать Купо по плечу. Каково? Ловко обтяпали дело! Если б не он, никогда бы им не добиться ни побелки, ни оклейки! Заметили они, как хозяин косился на него, спрашивая совета, и сразу согласился, стоило Бошу кивнуть? И Бош доверительно сообщил, что ведь, в сущности, настоящий-то хозяин дома он: он решает, кого надо выселить, сдает комнаты тем, кто ему приглянется, получает плату за квартиру и по неделям хранит деньги у себя в комоде. Вечером, чтобы отблагодарить Бошей, Купо сочли своим долгом послать им два литра вина. За такую услугу не жалко и заплатить.
Со следующего понедельника рабочие начали приводить лавку в порядок. Самым серьезным делом оказалась покупка обоев. Жервезе нравились светлые обои, серые с голубыми цветочками, от них комната станет веселей. Бош предложил ей пойти вместе с ним в магазин и выбрать самой. Но у него был строгий наказ от хозяина: обои должны стоить не дороже пятнадцати су за кусок. Битый час они торчали в магазине: Жервеза все засматривалась на очень миленькие обои по восемнадцать су, все другие казались ей отвратительными, и она приходила в отчаяние. Наконец Бош сдался; так и быть, он устроит ей это дело: хозяину можно поставить в счет лишний кусок. Возвращаясь домой, Жервеза купила пирожков для Полины. Она не любила оставаться в долгу, уж тот, кто окажет ей услугу, никогда не прогадает.
Лавку должны были закончить за четыре дня. Однако провозились битых три недели. Сначала хотели попросту отмыть фасад водой. Но старая бурая краска была до того грязна, до того уныла, что Жервеза не удержалась и решила перекрасить весь фасад в голубой цвет с желтыми прожилками. Словом, переделкам не было конца. Купо все еще не работал и приходил с утра посмотреть, как подвигается ремонт. Бош бросал недошитый пиджак или брюки, в которых он прометывал петли, и тоже являлся, чтобы приглядеть за рабочими. И оба целый день торчали в лавке, задрав головы, заложив руки за спину, курили, плевали, обсуждая каждый мазок маляров. Стоило вбить гвоздь, как начинались глубокомысленные рассуждения и бесконечные споры. Маляры, два здоровых добродушных детины, поминутно слезали со стремянок, становились посреди лавки и тоже принимали участие в спорах или, качая головой, часами разглядывали свою работу. Потолок они побелили довольно быстро, но окраску, казалось, никогда не закончат. Краска никак не хотела сохнуть. Маляры появлялись в девять часов утра, ставили ведерки в угол, окидывали взглядом начатую работу и исчезали - только их и видели. Они либо шли завтракать, либо заканчивали какую-то работенку на соседней улице. А бывало, и сам Купо уводил в кабачок всю братию: Боша, маляров и всех приятелей, которые встречались им по пути; так пропадал еще целый день. Жервеза просто из себя выходила. И вдруг за два дня все было сделано: краску покрыли лаком, стены оклеили обоями, выбросили весь мусор. Рабочие закончили дело шутя, посвистывая на своих стремянках или распевая во все горло.