При переводе на более обыденный язык эта боязнь синтеза означает боязнь политики, проповедь невмешательства художника в общественную борьбу, на чем яростно настаивает Золи.
Все это кричащие слабости и идейные пороки натуралистической теории. И наряду с этим в "Экспериментальном романе" мы находим много в высшей степени привлекательных и прогрессивных положений.
Очень часто эти положения вступают в прямое противоречие с тем, что утверждается в других местах. Тот самый автор, который призывал "не интересоваться причинами", пишет: "Мы ищем причины социального зла, мы анатомируем классы и индивидуальности, чтобы объяснить то, что происходит в обществе и в человеке". Это очень важное заявление надо поставить рядом с обещанием "разрешить постепенно все проблемы социализма" и самоотверженно служить делу социальной справедливости.
Таким образом, у автора "Экспериментального романа" были далеко идущие намерения.
Привлекает в этом эстетическом манифесте натурализма отвращение к литературным белоручкам, которые брезгуют грубой действительностью, но зато "придают преувеличенное значение форме". Привлекает и убежденность в том, что обновление, за которое борются натуралисты, выведет французский роман из того застоя, в котором он находится.
Еще в одной из литературных заметок, относящихся к 1872 году ("Перечитывая Бальзака"), Золя признавал несомненным, что "роман находится в состоянии агонии". Теперь он широко развивает эту мысль и предлагает путь спасения.
Вся история творчества Золя будет стоять под знаком несоответствия между реалистическим направлением его художественного творчества и реакционными сторонами той эстетической теории, которую он провозглашает в "Экспериментальном романе" и в более поздних статьях, посвященных вопросам современной эстетики. В этом находим мы особенно обостренное выражение глубоких противоречий его творчества.
V
Золя недаром воспринимался в России как противник и обличитель буржуазного общества. В этом проявлялась большая проницательность демократической критики и читателей. Если бы "Ругон-Маккары" развивались в полном соответствии с концепцией "Экспериментального романа", то они никогда бы не получили того художественного значения, которое по праву принадлежит им в истории французской и мировой литературы, и не привлекли бы к себе того огромного внимания, которым это произведение пользуется до сих пор.
В одном из монологов доктора Паскаля в заключающем серию одноименном романе есть такие слова: "Чего здесь только нет! Страницы истории: империя, возникшая на крови, вначале опьяняющаяся наслаждениями, властная до жестокости, покоряющая мятежные города и затем медленно клонящаяся к хаосу, рухнувшая и утонувшая в крови, в таком море крови, что в нем едва не захлебнулась вся нация… Тут и социальные зарисовки: мелкая и крупная торговля, проституция, преступления, земельный вопрос, деньги, буржуазия, народ, - тот, что гниет в трущобах предместий и восстает в крупных промышленных центрах, - весь этот возрастающий натиск победительного социализма, беременного новой эрой".
Этот итог, который сам Золя подводит своему огромному произведению, конечно, нельзя согласовать с теми рецептами научности, которые излагались в его теоретических выступлениях. И хотя натуралистические схемы, конечно, оказали неизгладимое влияние на это произведение, но все же они не смогли восторжествовать в нем. И сила "Ругон-Маккаров" заключается в том, что это - широко развернутая, всеобъемлющая картина социальной действительности в определенную историческую эпоху. Сопоставление этой картины с картиной, нарисованной Бальзаком, напрашивается само собою. От него нельзя отстраниться, и, как правильно отмечает Ги Робер, основной вывод этого сопоставления заключается в том, что Бальзак изображал буржуазное общество в тот момент, когда оно шло в гору, а Золя изображает его в момент начавшегося падения. Таким образом, "Ругон-Маккары" представляют собой историческое продолжение "Человеческой комедии".
В двадцати романах этой серии Золя обличает преступления буржуазии. Говорить о буржуазии - "это значит составлять самый сокрушительный обвинительный акт, который только можно предъявить французскому обществу", - пишет он в подготовительных заметках к роману "Накипь". Он разоблачает господство буржуазии, как отвратительную "апологию порока". Он разоблачает ханжество буржуазии, которая превратила общественную и частную жизнь в чудовищную комедию лицемерия.
И наряду с этим в "Ругон-Маккарах", а также в статьях Золя мы встречаем очень часто прямую идеализацию денег и капиталистического предпринимательства. Это кричащее противоречие между обличительной стороной "Ругон-Маккаров", доходящей до крайнего предела, и идейной беспомощностью, отягощенностью мелкобуржуазными предрассудками, неспособностью подняться до осуждения капиталистического строя жизни является характернейшей особенностью всех частей этого многопланового произведения.
Несмотря на это, можно с полным основанием говорить о том, что "Ругон-Маккары" представляют собою явление современного эпоса. Эпичность сказывается в том, что социальные мотивы занимают в них важнейшее место и в большинстве случаев доминируют. Как отмечает Жан Фревиль, современный читатель может легко заметить, что такие произведения серии, являющиеся ее вершинами, как "Дамское счастье", "Жерминаль", "Земля", "Разгром", более или менее свободны от гнета натуралистической схемы, от тех предрассудков биологического детерминизма, которые явились причиной того, что некоторые романы серии никогда не получали того резонанса, которого ожидал от них автор, и утратили в наше время все свое значение.
Как пример можно привести роман "Человек-зверь", в котором подчинение биологическому "року" доходит до того, что действительность предстает перед читателем в совершенно искаженном виде.
Однако вся эпопея складывается в целостное единство благодаря тому, что отдельные ее звенья связаны общностью социально-исторической атмосферы и всесторонне охватывают очень важную и сложную эпоху французской действительности. "Ругон-Маккары" отличаются огромной широтой эпического изображения. Многогранность, острота социального видения, благодаря которой вводятся в поле зрения новые стороны действительности, дотоле остававшиеся в тени, производили и производят неизгладимое впечатление. Эта внушительная победа реализма была одержана наперекор натуралистическим тенденциям, которые грозили измельчить весь огромный замысел.
"Ругон-Маккары" были встречены озлобленными преследованиями критики. Автору пришлось выдержать столько клеветы и самых отвратительных инсинуаций, что надо отдать должное его стойкости и мужеству.
На всем протяжении своей творческой деятельности Золя подвергался клеветническим обвинениям в цинизме и безнравственности. Это было свидетельством отвратительного лицемерия буржуазного общества: Золя травили за социальные разоблачения, которые были заключены в его произведениях. Он был художником высокой морали, самоотверженно преданным своему долгу. И то, что именно такого художника буржуазная критика пыталась превратить в растлителя нравственности, свидетельствует о том, до какой низости может доходить буржуазное общество, когда идет дело о расправе с писателем, посягающим на священные устои капитализма.
Золя великолепно знал цену нравственным устоям буржуазии. В бичующей, полной сарказма статье "О моральности в литературе" (1881) он показал, какая мерзость скрывается за старательно оберегаемым фасадом буржуазной благопристойности и что имеет в виду буржуазная критика, насквозь пропитанная цинизмом и лживостью, когда она поносит натуралистов за "непристойность" их произведений.
"Право же, мы погибаем от тартюфства".
Ханжеская литература, "спекулирующая добродетелью" с тем же цинизмом, как она "спекулирует пороком", является издевательством над подлинной французской литературой, которая дала миру Рабле и Бальзака. Давая бой этим "импотентам и лицемерам", Золя разоблачает их страх перед истиной: все они нападают на произведения натуралистов только потому, что эти произведения правдивы.
И Золя с гордостью говорит о той большой литературе, которая будет "жить в веках" и служить которой считают своим долгом натуралисты, изображающие действительность с "точностью документа".
"И пусть импотенты и лицемеры глумятся над ними и над их произведениями, поливают грязью, отрицают их. Все равна камень за камнем они воздвигают памятник, и настанет день, когда, созерцая это горделивое сооружение, потомки поймут логику их величия и склонят свои головы в восхищении".
Писатель вынужден был апеллировать к будущему.
Наиболее существенной чертой "Ругон-Маккаров", делающей это произведение эпическим, является невиданно смелое и широкое изображение народной жизни.
Особую, исключительно важную, полную глубокого интереса область этой Широко распахнутой серии составляют романы "Западня" (1877), "Жерминаль" (1885) и "Земля" (1887). До Золя никто из французских писателей с такой глубиной не изображал жизнь трудящихся. И если в "Западне" были показаны отсталые слои, где свирепствует бич алкоголизма, то в "Жерминале" картина жизни углекопов имеет гораздо более важное значение. Это не только царство нищеты, но и огромный резервуар накапливающегося народного гнева. Углекопы поднимаются, чтобы добиться лучшей доли.
Давно уже установлено, что в "Жерминале" скрупулезно точный автор сознательно идет на отступление от хронологии с той целью, чтобы приблизить события вплотную к современности. Забастовка, изображаемая в романе, это - грозное событие восьмидесятых годов, а время действия романа - шестидесятые годы. Автор идет на резкий временной сдвиг, чтобы подчеркнуть особое значение, особую остроту изображаемого им социального столкновения.
В трагической схватке между трудом и капиталом, которую Золя изображает, он уже не остерегается, что погрешит против научности реалистического описания, если открыто и прямо выскажет свою горячую симпатию угнетенным. В этом романе, который он сам называет социалистическим, завязывается главный узел всей эпопеи. Здесь сталкиваются два мира в смертельной схватке.
Золя не был в состоянии сделать все выводы из того огромного социального конфликта, к изображению которого он подошел вплотную. Этому мешали и натуралистическая предвзятость, которая в той или иной мере продолжала сказываться, и политическая наивность автора, его отрешенность от социалистического движения. При всем этом "Жерминаль" был огромным открытием, которое сделал Золя, и этот роман принадлежит к числу вершин эпопеи "Ругон-Маккары".
В двадцатых годах было впервые опубликовано интереснейшее письмо Анри Сеару, в ответ на критическую статью о "Жерминале", которую тот поместил в петербургской газете "Слово". Золя рассказывает о том, как много нового дала ему работа над романом о рабочих и их восстании против капитала. Говоря об Этьене, он замечает, как важно было показать "голову рабочего, постепенно наполняющуюся социалистическими идеями". Он говорит даже, как сама действительность влекла его к поэтическим "преувеличениям правды", чтобы выразить всю ее значительность. "Несомненно, что я преувеличиваю, но я преувеличиваю не так, как Бальзак, так же как Бальзак преувеличивает иначе, чем Гюго… Я склонен к гипертрофии правдивой детали, это прыжок к звездам с трамплина точного наблюдения. Правда поднимается на своих крыльях до высот символа".
Нет никакого сомнения в том, что концепция реализма, заключенная в этих словах, очень далека от схематики "Экспериментального романа", уже осознававшейся как пройденный этап.
Генрих Манн очень верно говорит, что Золя изображал в своих романах "народ, которому предстоит великий день", что "поэзия существует для Золя только в "низах"". Генрих Манн считает важнейшей и определяющей особенностью творчества Золя то, что "идеальный образ народа, настоящего человечества" сопровождает этого писателя "через весь его труд, вплоть до самых безнадежных картин действительности".
Именно то, что Золя показал народ в крупнейших звеньях серии "Ругон-Маккары", послужило цементирующим началом для всей серии. Ее эпичность заключена во всеобъемлющем охвате социальной действительности, в исторической перспективе, в которой взята вся предстающая перед нами картина, в правильном понимании, что является самым существенным в изображаемой действительности.
В замечательном обращении "К молодежи", входящем в состав сборника "Новая кампания" (1897), Золя пишет, что "все человечество находится в состоянии преобразования". Можно назвать это ключом ко всему тому, что показано в "Ругон-Маккарах". Чем дальше развертывалось огромное произведение, тем шире, резче и беспощаднее становилась критика буржуазии, как силы, препятствующей социальному прогрессу, и тем большее место занимало изображение народа, как той новой силы, которой предстоит будущее.
Глубокий реализм картин французской жизни проявляется в романах серии там, где удается преодолеть препятствия натуралистической схемы. Но сама ничем не прикрываемая противоречивость этого огромного произведения, может быть, подчеркивает именно то, что старое и новое находятся в ней в состоянии непрекращающейся борьбы.
В "Ругон-Маккарах" сосредоточен колоссальный опыт реалистического изображения французской жизни. Право на реалистическое изображение действительности Золя приходится отстаивать, выдерживая ожесточенное сопротивление декадентов всех мастей. И Золя ведет это сражение с литературным распадом, с "набальзамированной литературой", как он выражается, с той уверенностью в правоте своего дела, которая отличает его боевые выступления.
Обращение "К молодежи", исполненное гнева и горечи, поскольку приходится говорить о разрыве с молодежью, прельстившейся декадентскими ухищрениями и отказывающейся от реализма, представляет эстетическую программу на новом этапе борьбы за реалистическую литературу. "Нарочитой затемненности" декадентов здесь противопоставляется "ясность, прозрачность, простота" реализма. Золя заявляет о "мучительном интересе", с которым он относится к народной массе, где "столько горя и мужества, жалости и сострадания к человеку, что великий художник может без конца изображать это, не исчерпав ни сердца своего, ни ума". Золя утверждает, что подлинной литературой является только литература, связанная с жизнью народа, а отворачивающаяся от народа декадент-типа, "уже дошедшая до мистицизма, сатанизма, оккультизма, культа дьявола", представляет явление отвратительной "извращенности". Это - "смертельная опасность для общества".
"Все мое существо восстает против тупого пессимизма, постыдного бессилия!.." - восклицает Золя.
Статья "К молодежи" очень интересна в том отношении, что она показывает, как далеко переместилась со времен "Экспериментального романа" эстетическая позиция, которую занимает Золя: борьба с успевшей сложиться за истекший период разномастной декадентской литературой имеет неизмеримо большую остроту и неизмеримо большее политическое значение, чем тот спор натуралистов с пережитками романтизма, которым руководил молодой Золя.
Теперь времена изменились, и автор "Ругон-Маккаров" вовсе не склонен оставаться на старых рубежах, не обращая внимания на ход событий. Он решительно устремляется вперед.
VI
Неизбежность социалистических выводов становится все более очевидной по мере того, как все дальше развертывается повествование о семье Ругон-Маккаров. Сам Золя все чаще говорит об этом: "Я располагаю всеми необходимыми документами для социалистического романа" (письмо Эдуарду Роду, 1884). "Я хочу поставить социальную проблему собственности… и каждый раз, когда я изучаю эту проблему, я наталкиваюсь на социализм" (письмо Ван-Сантен Кольфу, 1886).
Это очевидно и со стороны. И, конечно, Шарль Пеги выражал широко распространенное мнение, когда он говорил: "Если социалист, подобный Золя, не является революционером - это большая непоследовательность. Но если революционер, как Золя, не становится социалистом - это большая бесполезность". Однако столь назревший переход к социализму задерживается из-за крайней неопределенности представлений Золя о социализме.
Эрнест Сейер говорит о "социальном мистицизме" Золя, что до известной степени соответствует положению вещей, поскольку художник, во всем с такой страстностью добивавшийся ясности, именно в решающем вопросе своего творчества остается в тумане мелкобуржуазных иллюзий и предрассудков.
Казалось бы, Золя покончил с буржуазией, решительно осудив этот класс, ставший препятствием, которое тормозит национальное историческое развитие. "Буржуазия, пишет он, - предает свое революционное прошлое, чтобы спасти свои капиталистические привилегии и остаться господствующим классом. Захватив власть, она не хочет передать ее народу. Она останавливается. Она объединяется с реакцией, с клерикализмом, с милитаризмом. Я должен выдвинуть основную, решающую идею, что буржуазия закончила свою роль, что она перешла к реакции, чтобы сохранить свою власть и свои богатства, и что вся надежда - в энергии народа".
Это, казалось бы, очень ясный итог того всестороннего я глубочайшего исследования французской действительности, которое было предпринято в "Ругон-Маккарах". И все же Золя не приходит к революционной окраске этого уничтожающего буржуазию вывода.
Впрочем, характер творчества Золя после завершения "Ругон-Маккаров" изменяется, и в тех двух сериях, которые последовали за этим основным произведением, возникает много совершенно новых для Золя моментов.
Приступая к работе над серией "Три города", Золя вступает в область широкого синтеза явлений современной французской действительности. Совершенно очевидна несовместимость подобного замысла со всем строем эстетики "экспериментального романа", теперь он уже не страшится выводов.
За "Лурдом" (1894), наносящим удар по системе обмана католической церкви, последовал "Рим" (1896), где Золя продолжал атаку на католическую церковь и где с такой убедительностью показан Рим как центр католической реакции, как воплощение стремившихся сохранить свое влияние реакционных сил, уже осужденных историей.
Для того чтобы состарить этот обвинительный акт против Рима, Золя собрал колоссальное количество улик, стремясь сделать свои аргументы неотразимо убедительными. Оставшиеся неопубликованными при жизни автора обширные наброски, обнаруженные среди подготовительных материалов к серии "Города": "Наука и католицизм" и "Был ли Рим когда-нибудь христианским?" - свидетельствуют о том, как глубоко, во всех тончайших оттенках знал Золя предмет своего литературного изображения. Его воинствующая критика католической церкви была вооружена безупречным знанием вопроса.
Третьим и последним "городом" был "Париж" (1898). В этим произведении Золя хотел показать могущество современного знания, противопоставить католическому невежеству современное научное мышление и, наконец, показать, что в современном Париже, накапливаясь под коркой спокойной внешности, бурлят революционные силы будущего. Так ставить вопрос побуждало писателя циническое бесстыдство Третьей республики, которое повсюду заявляло о себе.