У Большого Билла имелось собственное лечебное средство. Какими бы тяжелыми ни были проявления болезни, он кое-как спускался по лестнице в шлюзовую камеру, а потом нырял назад в темень, давление, дым, грохот кувалд и хаос дощатого настила на дне реки. Через несколько минут он всегда чувствовал облегчение. Он говорил, что обычно отрабатывал лишний неоплачиваемый час-другой, размахивая кувалдой или устанавливая заряды, и мучительный припадок смягчался, а потом проходил вовсе.
Большой Билл рассказывал Паха Сапе, что когда на бруклинской стороне Ист-ривер они углубились в ил на двадцать футов, на пути кессона стали встречаться слишком крупные валуны - кувалдами, костылями, ломами и потом их было не размолотить. Полковник Реблинг устроил совещание с Большим Биллом и двумя другими новыми рабочими, которые, как полагал Билл, были такими же "опытными" взрывниками, как и он сам. Разбивание валунов вокруг усиленной металлической кромки кессона (она у них называлась башмаком) из почти невозможного стало абсолютно невозможным, как бы ни старались рабочие внизу, в сгущенной атмосфере коробки под весом более двадцати семи тысяч тонн кессонной крышки и всего, что на ней, с десятками тысяч тонн веса воды и к тому же при повышенном давлении, и потому все рабочие высказались за проведение взрывных работ.
У Реблинга было три соображения. Он объяснил трем "взрывникам" и бригадирам, что в такой атмосфере повышенного давления внутри кессона даже слабый взрыв может привести к разрыву барабанных перепонок у всех находящихся там рабочих. Еще, добавил он, сжатый воздух в кессоне уже наполнен вредными газами, а также дымом и паром от друммондовых огней, которые горят на конце длинных металлических стержней, отбрасывая странные тени и мерцая своими яркими голубоватобелыми соплами, и этот воздух может стать совершенно непригодным для дыхания, если к нему добавится еще дым от взрыва. А кроме того, сказал полковник Реблинг, взрыв может перекорежить двери и клапаны шлюзовой камеры, заблокировав единственный выход из кессона на дне реки.
Большой Билл не раз описывал Паха Сапе, какими понимающими взглядами обменялись взрывники после таких объяснений. Но у Реблинга был и еще один, более серьезный повод для беспокойства.
Обломки камней и песок удалялись с рабочей площадки в кессонах по колодцам - двум громадным стволам, откуда вода не выливалась только благодаря высокому давлению в кессонах. Днища каждого из стволов были открыты и находились всего в двух футах над бассейнами воды, обустроенными под ними. В эти бассейны было удобно сбрасывать обломки, которые потом поднимались вверх по колодцу через стоячую колонну воды; но что произойдет, спрашивал главный инженер, если взрыв в кессоне, направленный на разрушение валуна (а взрыв, конечно, нужно производить внутри кессона), воздействует на столб воды и воздух вырвется наружу?
Большой Билл сказал, что и он, и бригадиры, и взрывники молчали, тупо глядя перед собой.
Билл Словак принялся подражать искаженному жутким давлением воздуха голосу полковника Реблинга в углу кессона, где происходил это разговор, и результат оказался необычным: словарный запас Билла внезапно увеличился, голос изменился, акцент стал менее заметен:
- Случится полная декомпрессия, джентльмены. Вся вода, удерживаемая в колодце над нами, а на сегодня это столб в тридцать пять футов, а возможно, вся вода в обоих колодцах извергнется, как двойной Везувий, а за ней последует и сжатый воздух, которым мы дышим и который не впускает сюда Ист-ривер. Рабочие, которые окажутся вблизи колодца, наверняка извергнутся наверх вместе с фонтаном обломков. И тогда вся масса кессона, удерживаемая только за счет высокого давления, обрушится на нас, разбивая и расплющивая все блоки, скобы, рамы и даже наружные клинья самого башмака. Все внутренние переборки…
Большой Билл сказал, что в этот момент кучка бригадиров и рабочих, включая трех "взрывников", так "горевших желанием" поджечь запал, оглядела кессон, блестя белками широко распахнутых глаз, которые казались еще шире и белее в сине-белом сиянии друммондовых огней.
- Все внутренние переборки и опоры будут мигом смяты это массой, обвалившейся сверху. Никто не успеет добраться до шлюзовой камеры или даже до узких стволов, которые до взрыва были колодцами-подъемниками, а после него превратятся в фонтаны, извергающиеся наружу, а все конструкции из стали и железа - воздушные стволы, шлюзы, колодцы, скобы, башмак кессона - тоже будут смяты и раздавлены в течение нескольких секунд. А потом сюда ворвется река и утопит тех, кому удастся выжить после обвала.
После этого вытаращенные белые глаза, рассказывал Большой Билл Паха Сапе (а иногда и еще пяти-шести шахтерам) в черных глубинах "Ужаса царя небесного", встретились в последний раз, потом снова обратились к полковнику Реблингу.
- Итак, джентльмены, новое скопление валунов выходит за пределы башмака, находится вне пределов нашей досягаемости и не собирается сдаваться нашему наступлению с кувалдами и ломами. Вес кессона будет только загонять их все глубже, а башмак и вся конструкция будут неизбежно повреждены, если мы не удалим эти валуны. Так рискнем мы прибегнуть к взрывчатке? Мы должны решить сегодня. Сейчас.
Все они согласились попробовать.
Но сначала, как рассказывал Большой Билл, Реблинг принес свой револьвер, оставшийся у него после службы в армии во время Гражданской войны, и стал стрелять из него, увеличивая мощность пороховых зарядов.
Никто не оглох. Звук выстрелов, сказал Большой Билл, был до странности приглушенным в сверхплотной атмосфере кессона.
Затем полковник приказал Большому Биллу и двум другим "взрывникам" установить небольшие рабочие заряды в дальнем углу кессона, всей остальной смене отойти в самые дальние закоулки, а взрывникам постепенно увеличивать мощность зарядов.
Колодцы не взорвались, даже когда заряды приблизились к той мощности, которая требовалась, чтобы разрушить казавшиеся непробиваемыми валуны. Шлюзовые камеры остались целыми. Вибрации не уничтожили ни крепления, ни людей.
- Но пороховой дым был сущим проклятием, - рассказывал Большой Билл в темноте "Ужаса царя небесного". - Мы по сорок минут, а то и больше работали в черном облаке дыма, образующемся после каждого взрыва, даже не видя концов своих кувалд или ломов, а потом я неделю харкал черной слизью, вязкой, как гудрон.
Но результат действия полного заряда был поразительным. Валуны, которые задержали бы их продвижение на несколько дней и повредили бы башмак оседающего кессона, разлетались на куски за считаные секунды, эти куски затем размалывались и отправлялись наверх по колодцу.
Он сам, рассказывал Большой Билл Паха Сапе, предложил полковнику Реблингу использовать технику, применяемую шахтерами, которые с помощью длинных стальных буров и кувалды пробивают в камне отверстия, куда потом закладывают заряд (паровой бур, которым все они пользовались на "Ужасе царя небесного" в Черных холмах с 1900 по 1903 год, в 1870–1871 годах еще не был изобретен), что позволяет легко производить забойку заряда и приводить его в действие. Большой Билл, чьи руки были в два раза больше рук Паха Сапы, даже во времена его дряхлой старости, в сорок лет, на "Ужасе царя небесного" в 1902 году был главным по установке и забойке заряда.
За одну восьмичасовую вахту он с двумя напарниками, говорил Большой Билл, могли производить до двадцати взрывов. Другие рабочие настолько к этому привыкли, что вместе с взрывниками спокойно отходили в соседние отсеки, чтобы не попасть под вызываемый взрывом град осколков и камней.
Они уже опускались не на шесть дюймов в неделю, как было раньше, когда валуны разбивались кувалдами, теперь бруклинский кессон падал на двенадцать - восемнадцать дюймов за шесть рабочих дней (в воскресенье у всех был выходной). Полковник Реблинг поднял жалованье Большому Биллу Словаку и другим взрывникам на двадцать пять центов в неделю.
В марте 1871 года, когда бруклинский кессон достиг глубины сорока четырех футов и шести дюймов, Реблинг приказал Большому Биллу и другим рабочим закачать туда цемент. Теперь кессон стал фундаментом для Бруклинской башни будущего моста. Кессоны, погруженные на такую глубину в древние мезозойские коренные породы Ист-ривер, куда не могли добраться ни морские черви, ни другие точильщики, ни обычные агенты разложения, простоят, как сказал полковник Реблинг, миллион лет.
В мае 1871 года, когда со стапелей сошел нью-йоркский кессон, восемнадцатилетний Таркулич "Большой Билл" Словак восседал на нем, словно моряк, помогая сплавлять его вниз по реке к пункту назначения, которого тот достиг в сентябре. Когда год спустя нью-йоркский кессон достиг своей окончательной глубины в семьдесят восемь футов и шесть дюймов, - более высокое давление забрало здесь и больше жизней, - Большой Билл был предпоследним, кто покинул кессон; перед тем как его заполнение бетоном было почти завершено, он протянул свою громадную руку, чтобы помочь полковнику Реблингу подняться в шлюзовую камеру, двери которой закрылись за ними в последний раз.
После этого многие из тех, кто работал в кессоне, взяв свои жалкие деньги, отправились по домам, но Большой Билл начал работать на Бруклинской башне, а когда в мае 1875 года башня была завершена, перешел на Нью-Йоркскую, возведенную в июле 1875-го. Он рассказал Паха Сапе, что поменял темноту и повышенное давление кессонов в семидесяти и более футах под поверхностью реки на работу высотника, болтающегося на высоте в двести семьдесят футов над поверхностью реки. Они не пользовались страховочными приспособлениями. Их жизнь зависела только от их здравого смысла и чувства равновесия, а также от простой люльки, болтающейся на тросе, или от прочности лесов. Работая на верхушках строящихся башен, они весь день спинами были обращены к двухсотфутовой пропасти, на дне которой их ждала твердая, как цемент, вода.
А потом началась опасная намотка и натяжка многих тысяч миль стальных тросов. Большой Билл Словак освоил и эту профессию. Ничто ему так не нравилось, как проход по висячим мосткам - раскачивающимся, неустойчивым, шириной в четыре фута, изготовленным из досок, не подогнанных вплотную, они крепились к каждой из башен под углом в тридцать пять и больше градусов и проходили над рекой на высоте двести и более футов, и только в первый день, когда они начали сплетать нити троса, он и его босс Э. Фаррингтон не меньше четырнадцати раз пробежали туда-сюда по всей длине раскачивающихся мостков, равной тысяча пятьсот девяносто пяти футам и шести дюймам.
Таркулич "Большой Билл" Словак был в восторге от каждого часа и дня своей работы на Бруклинском мосту - он сто раз говорил об этом Паха Сапе, - и когда весь Нью-Йорк, Бруклин и Америка сходили с ума, празднуя официальное открытие моста 24 мая 1883 года, Большой Билл рыдал как ребенок.
Ему тогда исполнилось тридцать, и тринадцать из них он проработал на полковника Реблинга и на сказочный мост. А тут вдруг будущее покрылось туманом неизвестности.
Шесть месяцев он запойно пил в Нью-Йорке, а потом направился на запад, в золотоносные поля Колорадо, а оттуда на Черные холмы. Любой золотодобывающей шахте был нужен опытный взрывник. Он рассказывал, что в таких городках, как Криппл-Крик, платили хорошо, но виски и шлюхи там тоже стоили дорого.
В тот вечер, когда Большой Билл погиб под завалом (этот завал был следствием не его всегда тщательно рассчитанных подрывов, а недогляда какого-то мастера-однодневки - из тех, которым на все наплевать, - поставленного наблюдать за надежностью крепей в горизонтальном стволе номер одиннадцать), Паха Сапа работал в другую смену. Следующим утром он не вышел на работу - уволился, дождался только вместе с еще несколькими рабочими (и одной мексиканкой) похорон Большого Билла Словака на обдуваемом всеми ветрами кладбище на окраине Кистона. Потом Паха Сапа на часть накопленных денег купил лошадь, взял своего маленького сына и мимо Медвежьей горки отправился на север в Великие равнины.
Паха Сапа выходит на дощатую пешеходную дорожку и направляется к возвышающимся впереди каменным башням. Внизу справа и слева бегут поезда. Большой Билл говорил ему, что полковник Реблинг запустил фуникулер, вроде того, что бегает в Сан-Франциско, который двигался, просто зацепившись за вращающийся трос под ним, но его в последующие десятилетия сменили сначала трамваи, а затем электрички, которые всюду в Нью-Йорке и Бруклине катят по эстакадным путям. Глядя на мчащиеся мимо поезда в защитной, стальной с деревом, облицовке, Паха Сапа предполагает, что недалеко то время, когда их тоже уберут и автомобильные полосы в обоих направлениях будут увеличены с двух до трех.
Но даже при двух полосах в каждом направлении машины громко ревут внизу по обе стороны пешеходной дорожки. Паха Сапа не может сдержать улыбку, когда думает о том, что полковник Реблинг (и его отец Джон в 1850-е годы) проектировал мост для пешеходов и конного движения, но построенное сооружение окажется настолько прочным, что будет выдерживать многие миллионы "фордов", "шевроле", "сутцев", "студебеккеров", "доджей", "паккардов" и грузовиков самых разных размеров. Паха Сапа замечает, что этим утром движение интенсивнее в сторону Манхэттена, чем в сторону Бруклина.
На кажущейся бесконечной пешеходной дорожке многолюдно, но не очень. Даже здесь большинство гуляющих (мужчины на легком ветерке придерживают свои шляпы, немногочисленные женщины время от времени прижимают к телу юбки, которые здесь короче, чем у вайапи вазичу в Южной Дакоте) двигаются в сторону Манхэттена.
Сегодня идеальный день, чтобы прогуляться по пешеходной дорожке Бруклинского моста. Несмотря на ветерок, здесь теплее, чем там, в тени домов. Паха Сапа бросает взгляд на свои дешевенькие часы: начало девятого. На какую же работу, которая начинается так поздно, спешат эти люди, недоумевает он.
Так же как горные хребты, скажем, Тетонских или Скалистых гор лучше оценивать с расстояния, подальше от обступающих их предгорий, так и горизонт Нью-Йорка становится более впечатляющим, чем дальше Паха Сапа отходит по мосту. Все высотные здания центра города к северу вдоль берега реки отливают золотом в лучах утреннего солнца, а некоторые из небоскребов повыше за этой первой линией сооружений поднимаются так высоко и так интенсивно отражают солнце, что сами кажутся световыми колоннами. Паха Сапа видит, как ярко отражается свет от очень высокого здания подальше на север, и думает, что, может, это и есть новый Крайслер-билдинг - в Южной Дакоте некоторые думают, что он сооружен целиком из стали.
Впереди он видит первую из двух башен, которая поднимается на двести семьдесят шесть футов и шесть дюймов над поверхностью воды. Сколько раз Большой Билл Словак повторял все эти факты и цифры Паха Сапе в темени той опасной дыры, что называется "Ужас царя небесного"? Паха Сапа в то время не имел ничего против; повторение определенных фактов и цифр может быть вакан, священным само по себе, некой разновидностью мантры.
На Ист-ривер и всем Манхэттене теперь, пятьдесят лет спустя после завершения первого, целая гирлянда мостов, но эти другие - включая Манхэттенский мост на северо-востоке и Уильямсбергский мост вверх по реке за ним - сделаны из стали и железа. На взгляд Паха Сапы, они в этот прекрасный первоапрельский день выглядят страшно уродливо по сравнению с изящными, но кажущимися вечными башнями-близнецами из камня, на которых держится Бруклинский мост.
Он знает, что это не только самые высокие, но и единственные каменные башни такого рода в Северной Америке, и тут он, слегка потрясенный, понимает, что в Америке нет других каменных памятников человеческому духу, превышающих эти каменные башни Реблинга с их двойными готическими арками, кроме каменных голов Гутцона Борглума, появляющихся на Черных холмах.
Сейчас там время интенсивных взрывных работ - Борглум готов отказаться от работ на уже намеченной вчерне голове Джефферсона слева (если стоять лицом к памятнику) от Джорджа Вашингтона и уже очищает взрывами скалу справа от Вашингтона в поисках более подходящей для камнетесных работ породы, из которой будет высечен новый Джефферсон, - и Борглум пригрозил сжечь Паха Сапу, когда тот попросил шестидневный отпуск.
"Ну, теперь ты доволен? Мы уже можем вернуться на Парк-авеню и узнать, дома ли она?"
- Нет. Помолчи, пока я не разрешу тебе говорить. Встреча назначена на четыре часа дня, и миссис Элмер из Бруклина очень ясно дала понять, что мы… я не должен являться раньше этого времени. Так что помолчи. Если услышу от тебя еще хоть слово, прежде чем сам спрошу, то я не пойду на встречу, сегодня же сяду на поезд и сэкономлю жалованье за несколько дней.
Молчание. Он слышит только звук проносящихся мимо поездов, рев машин на дороге моста, легкий шорох ветра в гигантских бесчисленных тросах, на которых подвешен мост, и за его спиной - постоянный приглушенный гул города, пронизанный автомобильными гудками.
Паха Сапа слышит голоса и направляется к ограде пешеходной дорожки. Четыре человека в комбинезонах в люльке внизу покуривают сигареты и смеются, а один из них изображает, будто красит металлическое плетение под деревянным настилом прогулочной дорожки.
Паха Сапа откашливается.
- Простите, джентльмены… Не можете ли вы мне сказать, некий мистер Фаррингтон работает сегодня на мосту?
Четверка поднимает головы, двое из них смеются. Самый толстый из них, коротышка, который кажется Паха Сапе главным, смеется громче всех.
- Эй, что это с тобой такое, старик? Это у тебя косы? Ты что, китаец или какой-то индеец?
- Какой-то индеец.
Толстый коротышка в заляпанном комбинезоне снова заливается смехом.
- Это хорошо, потому что по субботам старикам-китайцам не разрешается ходить по мосту. То есть бесплатно не разрешается.
- Вы не знаете, мистер Фаррингтон все еще работает здесь? Э. Ф. Фаррингтон… Я не знаю, как расшифровывается Э. и Ф. Я пообещал одному моему другу, что узнаю.
Четверка переглядывается, они о чем-то переговариваются, потом снова смеются. Паха Сапе не требуется большого воображения, чтобы представить, что бы сделал мистер Борглум, если бы увидел, как кто-то курит на рабочем месте и так неуважительно разговаривает с людьми, посещающими памятник. Как-то раз Линкольн Борглум сказал ему: "Спустя некоторое время все понимают, что мой отец не просто так все время носит свои большие ботинки".