- Ты уже должен понимать, Паха Сапа, та жизнь, что ты прожил, должна была бы подсказать тебе, что не это мы говорим. Но наплыв людей и многих народов и даже их богов то убывает, то прибывает, как Великое море на каждом из берегов этого континента, что мы даровали вам. Народ, который больше не гордится собой, не уверен в своих богах или в своей собственной силе, угасает, сходит на нет, как отлив, оставляя после себя только зловонную пустоту. И пожиратели жирных кусков тоже поймут это в один прекрасный день. Но Тайна и твои пращуры - даже существа грома, какими бы переменчивыми они ни казались, - не оставляют тех, кого любят.
Паха Сапа заглядывает в лицо каждому из шести стариков. Ему хочется прикоснуться к ним. Каждый из них так же материален, как и собственное тело Паха Сапы. Несмотря на ветерок, он ощущает исходящий от них запах - смесь табака, чистого пота, дубленой кожи и чего-то сладковатого, но не приторного, как полынь после дождя.
Он трясет головой, все еще злясь на себя и на непонятные, нечеткие речи пращуров.
- Я не понимаю, дедушки. Простите… Я собирался… вы знаете, что я собирался сделать… но я всего лишь один, почти старик, со мной никого нет, и я не могу… я не… Я хочу понять, я бы отдал свою жизнь, чтобы понять, но…
Самый низкорослый из пращуров, тот, что с черными волосами и черными глазами, чьи черты лица такие же обветренные и изъеденные, как Бэдлендс, тихим голосом говорит:
- Паха Сапа, почему твой скульптор решил высечь головы вазичу на Шести Пращурах?
Паха Сапа мигает.
- Там хороший гранит для камнетесных работ, дедушка. Скала выходит на юг, а потому люди могут работать там почти круглый год, и завершенные головы будут освещены солнечными лучами. И еще…
- Нет.
Это короткое слово заставляет Паха Сапу на полуслове закрыть рот.
- Твой скульптор, найдя священное место, понимает, что он нашел. Он чувствует скрывающуюся там энергию. Именно это, а не золото привлекло вазикуна в твои священные Черные холмы. Они хотят оставить свой след на этом месте, так же как вольные люди природы искали там свои судьбы. Но будущее нашего народа - оно, как и будущее отдельно взятого человека, не определено. Оно может быть изменено, Паха Сапа. Ты можешь его изменить.
Паха Сапа вспоминает о динамите, который он начал запасать у себя в сарае в Кистоне, но молчит.
Четвертый пращур, тот, который больше всего похож на женщину, начинает говорить, и голос у него ниже, чем у все остальных.
- Паха Сапа, подумай о косах, что ты носишь. А потом подумай о многих тысячах стальных кос в тросах на этом мосту, о том, что каждый большой трос, в свою очередь, сделан из соединенных и переплетенных стальных пучков, сплетенных в косы, - в сумме это прочнее, чем любой отдельный провод, каким бы толстым, каким бы крепким он ни был. Весь секрет в плетении. Плетение - оно вакан.
Паха Сапа смотрит на четвертого пращура, но никак не может понять, о чем тот говорит. Могут ли, думает Паха Сапа, древние духи впадать в старческий маразм?
Когда снова говорит первый пращур, голос у него хотя и тихий, но такой же веский и сильный, как башня под ними.
- Жди, Паха Сапа. Верь. Надейся.
Остальные пять голосов похожи на шепот и лишь чуть громче ветра.
- Жди.
Паха Сапа на секунду прикрывает глаза рукой. Делает это он только второй раз за свои шестьдесят восемь лет, эмоции переполняют его.
- Эй… ты! Старик! Какого черта ты сюда забрался?
Когда Паха Сапа убирает руку, шести пращуров нет. И кричит отделенная от тела голова бледнолицего, торчащая из монолитного камня.
- Эй, я спрашиваю, зачем ты сюда забрался?
Голова круглая, без шапки, с коротко стриженными волосами, красным лицом, лопоухая. Она, ворча, вылезает из отверстия над северным тросом. На человеке грязноватый белый комбинезон, а на мощной талии пояс с единственным страховочным ремнем и металлическим карабином. Человек невысок, как и Паха Сапа, но кажется, что он состоит из одних мускулов, у него широкая грудь, которую он выставляет вперед, приближаясь к Паха Сапе.
- Ты меня слышал? Как ты сюда попал?
Паха Сапа оглядывается, словно пращуры все еще где-то здесь - на карнизе или на одном из тросов. Далеко внизу и на северо-востоке большой пароход включает паровой гудок, и этот звук похож на крик женщины.
- Я поднялся. А вы - мистер Фаррингтон?
- Поднялся по тросу? Без всякой страховки? Ты что - спятил?
Паха Сапа прикасается к короткой веревке, скрученной у него на плече. Краснолицый мигает три раза.
- Что? Ты поднялся сюда, чтобы повеситься? Так уж лучше просто спрыгнуть.
- Я обвязался прусиком. Я бы предпочел веревку получше, но у клоунов другой не было.
- У клоунов?
- У Матта и Джеффа. Это двое из той четверки, что в люльке красят чугунные украшения под прогулочной дорожкой. Я спросил у них, работает ли на мосту мистер Фаррингтон, они сказали, что работает здесь и что подняться сюда нужно по тросу.
- Матт и Джефф. Коннорс и Рейнхардт. Господи Иисусе. Прусик? Это довольно новый скользящий узел. Австрийцы написали про него в своем руководстве для альпинистов всего пару лет назад, и мы пользуемся им время от времени. Ты что - альпинист?
- Нет. Я работаю у Гутцона Борглума в Южной Дакоте.
- Борглум? Этот тот псих с горы Рашмор?
- Да.
Человек качает головой. Паха Сапа чувствует, что злость краснолицего проходит, и понимает, что в обычной жизни его собеседник довольно уравновешенный человек. Глаза у него пронзительно голубые, и теперь Паха Сапа видит, что румянец на щеках и краснота широкого носа - это их нормальное состояние, а не признак злости, просто капилляры расположены слишком близко к поверхности и человек очень много времени проводит на солнце.
- Так вы мистер Фаррингтон? Или Коннорс и Рейнхардт и тут меня обманули?
- Я Фаррингтон.
- Но явно не мистер Э. Ф. Фаррингтон. Может быть, родственник? Сын? Внук?
- Нет, я не знаю никаких… постой. Я слышал это имя. Был один Э. Ф. Фаррингтон, он работал с мистером Реблингом на строительстве моста… Кажется, работал главным механиком.
- Точно. У меня был друг. Он уже умер. Так вот, он работал с мистером Фаррингтоном и просил меня найти его, если я когда-нибудь буду в Нью-Йорке. Ему теперь уже за девяносто.
- Ну да. А я - Майк Фаррингтон, но никакой не родственник. Но теперь я вспомнил. Главный механик Фаррингтон сорок лет назад не поладил с одним из боссов. Но не с полковником Реблингом. И ушел незадолго до открытия моста. Слушайте, сюда нельзя подниматься. С прусиком или без.
Паха Сапа не хочет спорить не с тем Фаррингтоном. Он вдруг чувствует себя усталым, запутавшимся, глупым. Он приехал в Нью-Йорк, чтобы выполнить дурацкое обещание, данное им Длинному Волосу, а теперь вот пришел на этот мост с еще более дурацким поручением. И, ощущая неприятный спазм в пустом животе, он понимает, что пропустит четырехчасовую встречу на Парк-авеню, потому что, вероятно, окажется в тюрьме. Он сомневается, что у него хватит денег, чтобы внести залог. Мистер Борглум уволит его по телефону, даже не выслушав объяснений… а у него и нет никаких объяснений.
Из-под нижней части башни доносятся крики, и Майк Фаррингтон подходит к краю. Паха Сапа вяло идет следом.
Рабочая люлька висит под северным тросом приблизительно на пятьдесят футов ниже и отчасти скрыта из виду более близким тросом. На ней трое в одинаковых комбинезонах, страховочные ремни пристегнуты к тросику наверху, они кричат и размахивают руками.
- Майк? Все в порядке? Там что - самоубийца?
Фаррингтон кричит им в ответ:
- Нет-нет, все в порядке. Просто тут один старый джентльмен заблудился. Не самоубийца.
Фаррингтон поворачивается к Паха Сапе и тихим голосом спрашивает:
- Вы чокнутый, но не самоубийца?
- Нет. И я не стал бы забираться на самый верх, если бы хотел спрыгнуть. Прыжок в воду с уровня дороги точно убил бы меня. Может, я и чокнутый, но не глупый.
Фаррингтон не может сдержать неожиданную белозубую улыбку. Он машет рабочим - мол, продолжайте ваш осмотр, или соскоб ржавчины, или чем там они еще занимаются, вытаскивает из кармана сигару и спички.
- Хотите закурить… не знаю, как вас зовут.
Паха Сапа начинает было говорить: "Билли Словак…" - но замолкает. Начинает говорить: "Билли Вялый Конь…" - но опять замолкает. Ему нравится этот Майк Фаррингтон, пусть он и не родня прежнему боссу и другу Большого Билла.
- Меня зовут Паха Сапа. Это означает "Черные Холмы" - то самое место, в котором я живу.
- Так вы вроде как индеец?
- Лакота. Сиу.
Фаррингтон одним движением своего крупного большого пальца зажигает спичку, закуривает, выдыхает дым, засовывает сигару в зубы, складывает руки на мощной груди, снова ухмыляется и говорит:
- Сиу. Вы - те самые ребята, что убили Кастера?
- Да. Шайенна помогали, но сделали это мы.
И снова белозубая ухмылка и пронзительно-голубые глаза. Паха Сапа никогда не курил - только Птехинчалу Хуху Канунпу, перед тем как потерять ее после ханблецеи, но ароматный дымок сигары Фаррингтона пахнет замечательно. Это напоминает ему о шести пращурах.
- Значит, убили, - говорит Фаррингтон. - И шайенна вам немного помогли? А вы были на Литл-Биг-Хорне, когда это случилось, мистер… гм… Паха Сапа?
Паха Сапа заглядывает в глаза своему молодому собеседнику. Он не улыбается и не смеется.
- Да, Майк. Я - последнее, что генерал Джордж Армстронг видел в своей жизни. Я совершил над ним деяние славы в тот момент, когда его поразила вторая пуля.
Фаррингтон смеется - три громких, произвольных "ха", после которых его рабочие снова окликают его, потом он внимательнее смотрит на Паха Сапу и замолкает. Похлопывает не очень нежно Паха Сапу по спине.
- Я верю вам, сэр. Богом клянусь. Ну а теперь, как мы спустим вас на землю?
- Я так думаю, по тому же тросу, по которому я поднялся.
- Вы верно думаете, мистер Паха Сапа. Вы с вашим обрывком бельевой веревки и узлом Прусика. Я мог бы взять страховочные ремни у одного из наших ребят, но я не уверен, возьмете ли вы их да и нужны ли они вам. Я пойду с вами. Я вижу, там уже собралась толпа, тридцать или сорок человек, которые в субботнее утро не нашли для себя лучшего занятия, чем стоять тут, разинув рты. И я уверен, что там будет и парочка нью-йоркских лучших.
- Нью-йоркских лучших?
- Так мы здесь называем наших полицейских, мистер Паха Сапа, совершающий деяние славы. Они там уже стоят с дубинками и наручниками наготове. Эта толпа наблюдала за вашим восхождением, и наверняка уже кто-то вызвал полицию или сбегал за патрульным. Но я им скажу, что вы - мой отец… или новенький, принятый в бригаду ремонтников. Или что-нибудь такое. Вы обещаете не упасть и не убиться на пути вниз? А то ведь сейчас треклятая депрессия, и мне нужна эта работа.
- Даю слово, что постараюсь, Майк.
Фаррингтон снова внимательно смотрит ему в глаза, щурясь от ароматного дымка. Потом еще сильнее впивается в сигару зубами, и его улыбка становится шире.
- У меня подозрение, что на ваше слово можно положиться, мистер Паха Сапа. Очень даже можно.
Двадцать пять минут спустя, когда ушли слегка ошарашенные полицейские, удовлетворившись объяснениями Майка Фаррингтона, которые вовсе не удовлетворили собравшуюся на мосту толпу (здесь было скорее человек семьдесят пять, чем тридцать или сорок), Паха Сапа, пожав руку Фаррингтону и отвязавшись от парня в большом не по росту твидовом костюме и с блокнотом в руках - парень сказал, что он репортер, - идет в направлении Бродвея, снова в тени высоких зданий, он часто останавливается и оглядывается, чтобы еще раз посмотреть на башни моста.
"Паха Сапа, теперь, когда ты покончил с этим делом, мы уже можем начать готовиться к назначенной встрече?"
Обычно этот бубнящий голос в голове Паха Сапы раздражает его, но теперь он скрашивает его чувство одиночества в городе и мире, которые слишком велики для него.
- Да, генерал. Я вернусь в отель, приму ванну, надену чистую рубашку, и мы направимся на Парк-авеню.
"Ты впервые назвал меня генералом. Или, насколько мне известно, подумал обо мне так. Там, на этом мосту, случилось что-то, когда я не слушал или не смотрел?"
Паха Сапа не отвечает. Он сворачивает на нижний Бродвей и теперь идет на север к Эмпайр-стейт-билдингу и сверкающему Крайслер-билдингу, в самое сердце города вазичу. Становится теплее. Каждый раз, оглядываясь через плечо, Паха Сапа видит уменьшающиеся контуры Бруклинского моста, иногда скрывающегося за домами, но никогда не исчезающего из виду надолго. Точно так же навсегда он сохранится и в мыслях Паха Сапы.
Он минует Таймс-сквер и идет дальше, засунув руки в карманы и насвистывая "Нам не страшен серый волк" - песенку из мультфильма про трех поросят, который выпустят только в мае, но мистер Борглум каким-то образом раздобыл копию (сам он говорит, что напрямую от мистера Уолта Диснея) и показывал на своих вечерних субботних сеансах - он и миссис Борглум давали их два раза в месяц в студии скульптора.
Мост за спиной Паха Сапы все уменьшается и время от времени пропадает из виду, но никогда не исчезает насовсем.
20 Джордж Армстронг Кастер
Либби.
Я знаю, что ты этого никогда не услышишь. Ни этого, ни всего остального, что я говорил тебе отсюда или еще скажу. Но я все равно хочу поговорить с тобой в последний раз. В последний раз для нас обоих.
Была одна секунда, когда ты подалась вперед и заглянула Паха Сапе в глаза (заглянула в него и в меня - так я подумал в то мгновение), когда твои губы беззвучно произнесли два слога, я был уверен, что эти два слога - "Оти".
Но возможно, я неправильно понял смысл твоего взгляда и эти два слога, произнесенные неслышно для Паха Сапы (а потому и для меня). Я знаю, ты едва видела твоего гостя, а потому, возможно, просто подалась вперед, чтобы хоть раз яснее разглядеть индейца, который вторгся в твое жилище. И может быть, эти два слога были "боже" или даже "прощай".
Это Паха Сапа решил, что мы должны приехать в Нью-Йорк и увидеть тебя. Он уже предлагал это много лет назад - в середине 1920-х, кажется, но я тогда сказал "нет", и он больше не поднимал этой темы. Но вот прошлой зимой, когда я понял, что тебе скоро исполнится девяносто один и ты можешь умереть (прежде мне это почему-то казалось невероятным), тогда в одном из наших редких разговоров я обратился с просьбой к Паха Сапе. И он согласился.
Я хотел, чтобы наша встреча произошла в твой день рождения, 8 апреля. По какой-то причине мне это казалось важным. Но мистер Борглум именно в этот день планировал начать какие-то серьезные взрывные работы на новом месте для головы Томаса Джефферсона, и он дал понять Паха Сапе (которого Борглум знает как Билла Словака), что если его не будет на месте, то он вообще останется без работы.
И потому Паха Сапа сделал максимум возможного, теряя жалованье за несколько дней, чего он не мог себе позволить, и мы на поезде отправились в дальний путь, чтобы провести уик-энд с первого на второе апреля в Нью-Йорке.
У меня были три причины, по которым я не хотел видеть тебя, предпочитая помнить такой, какой ты была в дни нашей молодости, когда мы полюбили друг друга, а потом поженились. Во-первых, я отдавал себе отчет в том, что если наш брак продолжался чуть более двенадцати лет, то к тому времени, когда я попросил Паха Сапу отвезти меня в Нью-Йорк, ты вдовствовала пятьдесят семь лет. Профессиональное вдовство в отсутствие других занятий кого угодно может изменить. Во-вторых, я не хотел смущать тебя появлением старика-индейца. Я уже знал по редким газетным сообщениям, которые Паха Сапа находил и зачитывал мне, что тебя, самую знаменитую вдову в Америке, постоянно донимают в письмах и заявляясь лично всевозможные искатели славы, говоря, что они "неизвестные" или "последние" из выживших в бойне на Литл-Биг-Хорне. Все они мошенники. И наконец, третье и последнее: признаюсь тебе теперь (поскольку ты никогда этого не услышишь), что я боялся увидеть тебя старухой.
Ты всегда была такой юной и прекрасной в те дни, когда я знал тебя, Либби, моя дорогая Либби. Эти темные локоны. Эта мягкая озорная улыбка, не похожая на улыбку какой-либо другой женщины из тех, что я знал. Полное, налитое и (как я обнаружил в нашей брачной постели) бесконечно отзывчивое тело.
Как я мог променять все это на реальность, на девяностолетнюю старуху - морщинистую, обвислую, со слезящимися глазами, в которой не осталось ни слуха, ни зрения, ни резвости, ни юмора, ни малейшего блеска ее юного "я"?
Вот чего я боялся. И мои страхи почти подтвердились.
Я прекрасно знал, что старые люди, а в особенности старухи, всегда вызывали у тебя неприятие и ужас, и это единственное, что позволяет мне немного оправдать себя от обвинений в жестокости. В очень старых женщинах было что-то такое, что вызывало у тебя ужас, не меньший, чем удар грома, от которого ты забивалась под кровать в первые годы нашего супружества. (Все годы нашего супружества кажутся мне первыми.)
За последние годы Паха Сапа принес и прочел все три твои опубликованные книги - "Сапоги и седла", вышедшую в свет в 1885-м, "Следом за знаменем", 1890-го, "Палатки на Великих равнинах", 1893 года, - и я ясно запомнил пассаж в одной из твоих книг, кажется, в последней (один из редких случаев, когда ты, моя дорогая, прибегла к детальному описанию), в котором твой страх перед старостью и старухами становится слишком очевидным. Мы въехали в деревню сиу вскоре после моей победы на Вашите, и группа старух, чьи мужья почти поголовно были убиты во время моей атаки, сформировали что-то вроде комитета для нашей торжественной встречи. И вот что ты написала:
Старухи внешне были отвратительны. Волосы, редкие и жесткие, спадали на плечи и закрывали глаза. Лица такие дряблые и морщинистые, такие огрубелые, какие бывают только от непосильного труда и при абсолютной незащищенности от непогоды и жизненных тягот…
Тусклые, впалые глаза казались такими же сморщенными, как и кожа. Уши у этих уродливых старых пугал были проколоты с самого верху и до мочек, когда-то в них висели серьги, а теперь они были прорваны или неимоверно увеличились от долгих лет ношения тяжелых медных украшений, отверстия теперь были пусты, а вид старческой кожи вызывал у меня отвращение.
Я помню, как мы разговаривали с тобой в постели ночью, после того как видели этих сиу, Либби. Ты дрожала, плечи у тебя тряслись, словно ты рыдала, но слез не было. Ты сказала, что вдовство для этих старух - часть их уродства. Они стали ничем после смерти их мужей-воинов, только лишними ртами, которых с неохотой кормили другие мужчины рода, не обращавшие на них внимания весь остаток их пустой женской печальной жизни. "Отверстия теперь были пусты…" - воистину. Пусты навсегда, засушены, забыты и бесполезны.