- Ты что наденешь, чудо мое? - виновато спросила Ольга Ивановна. Чудо мое посмотрело на нее зверем, но ответило: "Синее, английского бархата". Между ними начался разговор о платьях.
"Они-то откуда знают?" - с раздражением подумал Виер. "И что же именно они знают? Что я хотел жениться и что они не хотели?".
Он побывал у своей барышни на следующий же день после приезда. Ее родители остановились в Английской гостинице, самой дорогой в городе. "Верно, запродали пшеницу или клевер и приехали сюда пыль пускать", - с улыбкой думал он, одеваясь. У него было свойственное полякам уменье хорошо носить костюм. На этот раз оделся особенно тщательно. "Ну, что же меня ждет?" - думал он по дороге. Думал с волнением, - однако не с таким волнением, какого сам ожидал. "Значит, не влюблен?" - спрашивал он себя огорченно. - "Если сам себя об этом спрашиваю, то не очень влюблен. Или в самом деле я бесчувственный человек?".
Увидев Зосю, он вспыхнул от радости. Она тоже покраснела. Видимо, была крайне смущена. "Неладно!" - тревожно подумал Виер. - "Неужто разлюбила?..". Он почтительно поцеловал руку ее матери, затем, поколебавшись одно мгновенье, поцеловал руку и Зосе, хоть это не было принято; Виер сказал себе еще по дороге, что после долгой разлуки можно, и тотчас увидел, что нельзя. Отец и мать встретили его любезно, но видимо были не в восторге от его прихода. "Так, так, понимаю!" - подумал он. Взгляд у него стал холодный и надменный.
После десяти минут разговора не оставалось сомнений. И опять Виер удивился, что принял это не как катастрофу. Он говорил о Париже, обращался преимущественно к родителям, изредка поглядывал на Зосю, спрашивал ее, предпочитает ли она Киев или деревню. Она отвечала робко и всё более смущенно. "Понимаю, понимаю. Верно, появился другой. Очень хорошо. Я этого собственно и ждал", - солгал он себе. Когда он встал, посидев не более четверти часа, родители, переглянувшись, пригласили его на следующий день к обеду.
- Да, да, непременно приходите! Мы так рады вашему приезду! - с чрезмерным жаром сказала Зося.
- Благодарю вас. Я охотно приду, - сказал он. Был доволен тем, как он это сказал.
Отец проводил его до лестницы, в корридоре, тоже с жаром пожал ему обе руки и даже хотел потрепать его по плечу, но Виер отстранился. Внизу в небольшом холле он остановился и рассеянно закурил папиросу. "Теперь надо всё обдумать. Впрочем, что же тут обдумывать?..".
Кто-то его окликнул. Оказалось, школьный товарищ, с которым он встречался и в прошлый свой приезд. Другом тот не был; у Виера и в школе было мало друзей. Теперь эта встреча была ему неприятна, как была бы и всякая другая: он хотел остаться один. Они поговорили - опять о Париже. Узнав, у кого он был, товарищ, поглядывая на него, спросил, принимают ли они уже поздравления.
- Поздравления? С чем? - спросил Виер равнодушным тоном. "Ну, да. Сейчас всё буду знать", - подумал он и небрежно положил папиросу в пепельницу. Он угадал: оказалось, что у Зоей жених, молодой помещик из Конгрессовки.
- Вот как? Я не знал. Кто такой?
- Им повезло. Прекрасная партия. Приятный человек и две тысячи душ, - ответил товарищ и назвал фамилию жениха. Фамилия была хорошая, хотя и не громкая.
- Две тысячи душ. Да, разумеется, прекрасная партия, - медленно повторил Виер. - Это верно? Они мне ничего не сказали.
- Еще не объявляют. Жених поехал в Варшаву к матери за благословением.
- И очень рад за них, - сказал Виер. - Она очень милая барышня.
"Ну, вот, всё кончено, - подумал он, выйдя на улицу. - И я ничего не могу сказать. У нас ведь была просто милая корректная переписка. Правда, она могла бы известить меня. Но, может быть, написала после моего отъезда из Парижа. Или сама еще тогда не знала. Не знала, что свалятся две тысячи душ. А то ее заставили родители?" - спросил он себя, цепляясь за это предположение, менее обидное для его самолюбия (смутно уже чувствовал, что для него теперь главное в оскорбленном самолюбии). - "Возможно, что и заставлять не надо было. Ведь в самом деле, две тысячи душ! Шутка ли сказать".
На улице он опять остановился: куда же теперь идти и что делать? Дул сильный ветер, было очень холодно. У подъезда гостиницы на углу Крещатика стояли извозчики, но он пошел пешком вверх по крутой Лютеранской. "Ну, что-ж, во всяком случае моей вины нет", - думал он: эта мысль всегда его успокаивала в неприятностях. "Принял совершенно спокойно, как следовало. Может быть, даже слишком спокойно? Да не вызывать же этого помещика на дуэль!" - сказал он себе с усмешкой. - "Может быть, какой-нибудь горячий шляхтич так и сделал бы. Я не шляхтич и не горячий. Это было бы глупо до смешного. Помещик вдобавок ничем не виноват, он верно и не подозревает о моем существовании".
Он вспомнил то, что рассказывали в польской колонии в Париже: у Мицкевича был роман с какой-то знатной польской барышней, он был в нее влюблен, и она тоже как будто была в него влюблена, но, по желанию родителей, вышла замуж за человека ее круга. "Мицкевич был, даже, кажется, ее женихом, а у меня с Зосей ничего почти и не было… Они мне не решились сказать. Быть может, хотят сообщить завтра на обеде, "как нашему другу, вам первому". Подали бы шампанское и выпили бы за их здоровье. Разумеется, я к ним на обед не пойду!".
Его самолюбие было задето и тем, что с ним вышла такая обыкновенная история. Правда, сходство с историей Мицкевича немного его утешило. "Он был беден, а ей нашли богатого! А что он был Мицкевич, это для таких людей никакого значения не имеет. Что-ж, он с собой, к счастью, не покончил, и я не покончу. Я не Мицкевич, но и у меня есть дело в жизни".
Вернувшись в дом Лейденов, он написал краткое письмо отцу Зоси: извещал, что, к большому своему сожалению, не может прийти завтра обедать: давно приглашен к другим, о чем было забыл. Затем, походив по кабинету, порвал на мелкие кусочки это письмо и написал другое: во втором тексте ничего не говорил о другом приглашении, а вместо "к большому сожалению" написал "к сожалению". "Так лучше, больше не будут звать". Еще походил по комнате, хотел было восстановить первый текст, но не восстановил. Попросил дворника тотчас отнести письмо и дал ему рубль; за услуги в доме всегда давал начай щедро, гораздо щедрее, чем давал, бы богатый человек.
Странным образом, почти незаметно для него самого, история с Зосей несколько изменила его политическое настроение и не только тем, что еще увеличила его ненависть и презрение к деньгам, к их власти, к миру богатых людей. Теперь он думал, что незачем всё валить на русских. "Вот и у нас тоже "души", в этом Лейден, к несчастью, был прав. Когда мы освободим Польшу, тот помещик зубами вцепится в свои две тысячи душ. И еще более прав Бланки, доказывавший мне "примат социального над национальным". Сейчас для нас, поляков, это неверно, но, конечно, за национальными войнами придут войны гражданские, и смысла в них будет больше, чем в национальных войнах".
Он думал также, что скоро надо будет отправиться в Петербург, а оттуда заграницу. Но уезжать из Киева ему не хотелось. "Нельзя однако слишком долго пользоваться гостеприимством Лейденов, как они ни милы".
Виер не мог не видеть, что Лиля понемногу в него влюбляется. Не хотел притворяться, будто это ему неприятно. Самая мысль о том, что он мог бы жениться на русской, не приходила ему в голову. Это было бы изменой национальному делу. Тем не менее Лиля в последние дни всё больше ему нравилась. "Вздор, и не влюблена она, а просто "любит любить". Скоро закончу все дела и уеду. Хоть Киев и провинция, но для доклада князю Адаму надо толком узнать, что здесь делается".
Он посещал польские кружки, говорил там о близости европейской войны, призывал слушателей готовиться к ней. Слушали его внимательно, с интересом и с уважением: он жил в Париже и следовательно должен был знать всё о намерениях французского правительства. Престиж Виера ослабевал, когда из его ответов на вопросы оказывалось, что он не только ни разу не разговаривал с Тьером или с Гизо, но и никогда их не видел. Не мог даже толком ответить на вопрос, "что думает князь Адам": Чарторыйский в своем единственном разговоре с ним не касался особенно важных вопросов. Заканчивая доклад, Виер просил слушателей высказаться. Они отвечали не очень уверенно, некоторые и не очень охотно. Не подавали большой надежды на то, что строй Николая I рухнет. Иные откровенно говорили, что никаких признаков его близкого падения нет.
И главное, никто не понимал, как же они собственно должны "готовиться к войне"? Не заниматься сельским хозяйством? Не посещать Контрактовой ярмарки? Не поступать в университет? Пользы для польского дела от этого быть не могло, и всем им надо было жить. Виер советовал вести пропаганду, но они встречались преимущественно друг с другом, никаких иностранцев не знали, а мысль о том, чтобы вести пропаганду среди крестьян, вызывала у них смущенную или даже ироническую улыбку. - "Тут народ очень, очень отстал от французского", - объясняли они. Когда же он говорил, что в освобожденной Польше понадобятся глубокие социальные реформы, большинство участников собраний слушало его как будто без сочувствия. "Ну, да, они все помещики или дети помещиков", - думал Виер. - "Да и в самом деле, что это значит "готовиться"? Так, когда во внешней политике какой-либо державе решительно нечего сказать или сделать, правительство объявляет, что оно "очень внимательно следит за положением"".
В одном из этих своих докладов Виер в заключение привел эффектную цитату из Луи Блана. Цитировал не дословно, на память. Но память у него была прекрасная; да и ошибиться здесь не было бы грехом.
- Известный французский политический писатель Луи Блан, - сказал он, - уподобляет нынешнее общество королю Людовику XI в последние дни его жизни. Король почувствовал приближение конца. Между тем мысль о смерти приводила его в дикий ужас. Он стал скрывать от врачей, от приближенных, даже от самого себя симптомы своего недуга. Старался ходить твердой походкой, бодрился, красился, впрыскивал что-то для блеска в глаза и говорил врачам: "Да я никогда в жизни не чувствовал себя лучше!". - "Так, - говорит Луи Блан, - поступает и нынешнее общество. Оно чувствует, что его смерть близка, - и отрицает свою тяжкую болезнь. Оно окружает себя лживой роскошью, придает себе вид непоколебимой мощи, хвастает как и чем только может. Но его душу гложет тяжкая тревога. На всех его праздниках незримо присутствует призрак революции".
Виер произнес цитату с подъемом. Это произвело впечатление, и Виеру аплодировали больше обычного. За чаем все хвалили его ораторский талант, но видимо слова Луи Блана относили только к Парижу. Спрашивали, действительно ли во Франции можно ждать революции каждый день.
- Не только во Франции, - ответил он.
Возвращался он по Александровскому спуску довольно поздно. Огни в окнах домов были уже погашены. Величественный Государев сад был пуст, в темноте неприветлив и даже страшен. "А там дальше обрыв, Днепр, за ним бесконечные занесенные снегом равнины, непроходимые леса, глухие темные села, ничем, кроме хлеба, не интересующиеся рабы"… На улице прохожих было очень мало. Из дворов изредка лаяли собаки. Поворачивая вправо, он оглянулся на черную громаду сада и ускорил шаги. На Шелковичной была совершенная тишина. Киев спал мертвым сном. Виер вдруг спросил себя, так ли уж верно, что близок конец строя. Невидимое присутствие призрака революции в Липках не чувствовалось. "Что, если нет его и никогда не будет в этой огромной, могущественной, страшной стране?".
II
.......
[III]
В политике глупо иронизировать над пустяками: и в добре, и в зле слишком часто большое выходит из малого.
Жорес
Виер узнал о существовании в Киеве и украинских кружков. Это были остатки недавно разгромленного Кирилло-Мефодиевского общества. Кто-то сказал ему, что можно будет познакомиться, украинцы, кажется, собираются в необитаемом, полуразрушенном деревянном здании над Днепром, недалеко от
Александровского спуска. Там когда-то помещалась польско-русская масонская ложа: на стене старики еще видели знак: крест, круг, на нем две соединенные руки, с надписью "Едносць Словянска". Позднее в том же доме собирались киевские декабристы. Виер из любопытства заглянул в это здание с незапиравшейся дверью. Оно было совершенно заброшено, в нем бегали крысы. "Не могут они здесь собираться: тут и сидеть не на чем, и они замерзли бы".
Через несколько дней к нему явился студент с малороссийской фамилией. Сослался на общего знакомого, поляка, и с таинственным видом предъявил знак общества Кирилла и Мефодия: серебряное кольцо с поперечными рубчиками. Говорил он бойко, на вид был очень симпатичен. "Такие в школах бывают "хорошие товарищи". Кажется, толковый человек", - решил Виер. После недолгого разговора студент пригласил его на заседание небольшого кружка: "Перезнакомитесь со всеми, поговорим, мы будем очень рады. Одна из наших задач: наладить братские отношения с вами, поляками".
Во втором этаже небольшого дома на Печерске, в гостиной, где на стене висел портрет Мазепы в кунтуше с кривой, осыпанной бриллиантами саблей, собралось человек пятнадцать. Преобладали студенты и гимназисты, но были и пожилые люди. Почти все смотрели на Виера с любопытством и с симпатией. Председательствовал пригласивший его студент. Он представил эмиссара наших польских друзей во Франции. Виер крепко пожимал руки всем и, по своему обыкновению, внимательно вглядывался в каждого. Ему и тут показалось, что все это хорошие товарищи". Одеты они были много хуже и беднее, чем' польская молодежь. "Может быть, эти легче могли бы принять примат социального", - подумал он. Его посадили слева от председателя. На столе стоял самовар. Гимназист, очевидно сын хозяина квартиры, разливал чай. Угощенье было очень скромное.
Студент постучал ложечкой по стакану и попросил Виера прочесть доклад о международном положении. Виер поговорил с полчаса, сказал почти то же самое, что в польских кружках. Теперь с некоторым неудовольствием замечал, что знает этот свой доклад уже почти наизусть. Его слушали с благожелательным вниманием.
Председатель в самых лестных выражениях поблагодарил его за сообщение и в кратких словах объяснил программу общества Кирилла и Мефодия: оно стремится к тому, чтобы превратить Российскую империю в федеративную республику.
- Всего у нас будет четырнадцать штатов или, как говорили некоторые, четырнадцать держав. Их них два будет составлять Украина. Вопрос о числе штатов Польши еще не разрешен окончательно. Киев ни в один штат не войдет, он будет центральным сеймовым городом, вроде американского Вашингтона. Я надеюсь, это все для вас приемлемо?
- Нет, неприемлемо. Польша желает быть совершенно независимым государством, - твердо ответил Виер. О том, что Киев должен отойти к Польше, он не сказал. Чувствовал, что, об этом тут говорить не следует. Ему, впрочем, уже давно казалось, что едва ли можно будет включить в польскую республику этот международный город, где украинцев было гораздо больше, чем поляков, а великороссов и евреев не меньше. Какой-то мрачного вида человек в красной рубахе и в высоких сапогах спросил по-украински, как понимает уважаемый гость понятие "Польша". Входят ли сюда области с преобладающим православным населением?
- Понятия "поляки" и "католики" не тождественны, - ответил по-русски Виер. - Есть поляки-православные, как есть поляки-евреи и поляки-протестанты. Будущее республиканское правительство Польши предоставит им не только полную свободу веры, но и все культурные права, равноправие языков, школы на их родном языке...
- Та вжеж! - сказал он. - Це мы куштовали!
С улицы прозвенел колокольчик. Гимназист, подававший гостям чай, взял свечу и пошел вниз отворять дверь.
- Это Сергей Сергеевич, - сказал председатель. - Он предупредил, что опоздает. Это наш петербургский гость, - пояснил он Виеру. - Очень милый человек. Он эмиссар кружка Петрашевского.
- Простите мою неосведомленность. Я ведь долго жил во Франции. Кто такой Петрашевский?
Буташевич-Петрашевский очень интересный человек. Он лицеист по образованию, переводчик в министерстве иностранных дел и чрезвычайно ученый политик: он сам мне говорил,
что мог бы в университете преподавать одиннадцать предметов и излагать их с двадцати точек зрения.
- Да это не очень хорошо вообще, а когда человек сам о себе так говорит, то тем более, - сказал Виер. Пожилой украинец усмехнулся. - Значит, вы его лично знаете?
- Да, я у него бывал каждую пятницу. На первом курсе я учился в Петербургском университете. Я-то и установил связь с ними нашего кружка. Не отрицаю, он человек со странностями. Он всегда ходит в каком-то испанском плаще и в четырехугольном цилиндре наподобие наших уланских шапок.
- Но что происходит на заседаниях его кружка?
- Мы разговаривали на разные политические темы. У него прекрасный стол и вина отличные.
- Значит, это скорее клуб? Студент засмеялся.
- Хорош клуб, когда они собираются на маскараде заколоть кинжалами царя, - сказал он. "Хороши заговорщики! Еще лучше наших!" - подумал Виер, впрочем принявший это сообщение с большим интересом. Наиболее молодые из участников собрания разинули рты. - Впрочем, мне никто этого не говорил, но ходят такие слухи, - тотчас поправился студент. - Ведь много и выдумывают. Но после революции они образуют правительство.
Вновь вошедший гость был человек лет тридцати, тоже на вид очень привлекательный. Он уже знал всех собравшихся. Гимназист познакомил его с Виером, восторженно глядя на обоих, точно тут же должно было произойти примирение между Польшей и Великороссией. "Надо будет взять у него адреса их людей в Петербурге", - подумал Виер. Гостя посадили справа от председателя. Когда и Сергею Сергеевичу подали чай, председатель опять постучал ложечкой по стакану и в кратких словах, толково и точно, изложил гостю то, что было до его прихода. Сергей Сергеевич кивал головой, показывая, что во всем разобрался.
- Но если вы мне позволите высказать мое мнение, - сказал он (с разных концов стола послышалось: "Просим!"), то мы пока должны только провозгласить общий принцип славянского единения, которому служили и декабристы, и масоны в прошлое царствование. Они передали нам факел. И я себя спрашиваю, только спрашиваю, - мягко добавил он, глядя приятной улыбкой на Виера, - совместим ли этот принцип тем, чтобы наши братья поляки относились к будущей России так, как, например, к Франции или Англии? Мы стоим федеративное устройство всей славянской Европы. Быть может, многим из здесь присутствующих известно имя Прудона?
- Я с ним встречался в Париже, - мрачно сказал Виер. Это произвело впечатление.