Теперь, когда женщины знали о его присутствии, Мендоса сделал несколько шагов по направлению к ним и слегка склонил голову. Он не отличался ни изысканными манерами, ни изяществом, столь высоко ценимыми в этой стране. Он не снял шляпы. У него, однако, оказался красивый голос, и он прекрасно говорил по-испански.
- Я - раввин Биньямин Мендоса. Я взял на себя смелость прийти сюда. Знаю, что для меня большая вольность - вступать в разговор с такими благородными дамами, но я не хотел вам досадить, огорчить вас… то есть не хотел доставить вам неприятности…
Мария обрела наконец голос. Она чуть не сорвалась на крик - можно было подумать, что ей приходится давать отпор.
- Что вам здесь надо?
- Всего лишь видеть дона Альваро, благородная сеньора. Видеть его и говорить с ним.
Видимо осознав, что она говорит слишком резко, Мария взяла себя в руки и сказала холодно и спокойно:
- Он назначил вам встречу?
- Нет. Увы, нет. И как бы я мог договориться о встрече, если б не пришел сюда сам? Вы же понимаете, послать другого еврея я не могу. Кого же тогда? Да, я незваный гость, но я должен был прийти сам.
- Тогда я уверена, что дон Альваро не сможет принять вас, - сказала Мария.
- Понимаю. То есть я хочу сказать, что могу понять его нежелание принять меня. Я пытаюсь объяснить вам, благородная сеньора - вы же его супруга, я знаю - что я не круглый дурак. Многое побудило меня прийти сюда, но самое главное - то, что дон Альваро де Рафаэль спас мне жизнь. Он… как бы это сказать… вложил в меня капитал, а мой народ серьезно относится к таким вещам.
Мария встала и, повернувшись к дочери, попросила ее выйти. Альваро почти физически ощущал, что с Катериной что-то происходит. Она избегала взгляда матери, а та повторила:
- Катерина, я же просила тебя уйти.
- Я хочу остаться.
- Меня не интересует, чего ты хочешь. Я просила тебя уйти.
Катерина покачала головой, но, не в силах устоять перед матерью, встала и выбежала из галереи. Мария - бела как мел - перестала сдерживаться и гневно потребовала от раввина ответа:
- Кто спас тебе жизнь? Ты хочешь сказать, что это сделал мой муж? Что это значит?
- Только то, что он спас мою жизнь, - ответил раввин.
- Это я уже слышала. Ты это сказал. Кто послал тебя сюда? Зачем ты пришел?
Раввин покачал головой, беспомощно развел руками. Он был смущен, озадачен, явно не знал, что ему делать.
- Если бы вы, донья Мария, пришли в мой дом, я просто приветствовал бы вас, не спрашивая, зачем вы пришли.
Мария сделала шаг по направлению к нему:
- Чтобы я пришла в твой дом, еврей? Такого и быть не может! Скорее солнце не взойдет. Ясно тебе? Не может такого быть!
Альваро не выдержал. Он вбежал в галерею с криком:
- Мария! - В его голосе звучала боль.
Этот крик заставил Катерину вернуться. Она остановилась в дальнем конце галереи, наполовину скрытая за дверью. Хулио тоже не нашел в себе сил уйти и стоял тут же немым свидетелем, словно исход этой встречи был настолько непредсказуем, что и его присутствие могло стать делом жизни и смерти.
Мария пристально посмотрела на мужа, затем - на редкость спокойно - заговорила:
- Этот еврей хочет видеть тебя. Утверждает, что ты спас ему жизнь. Я сказала, что он не может здесь находиться.
- Этот еврей, - прошептал Альваро.
Он двинулся было к Мендосе, хотел что-то ему сказать, но не находил слов. Вместо этого он подошел к Марии и прошептал:
- Мария, Мария, лучше б ты вонзила мне в сердце нож! Человек приходит в наш дом. Пусть этот человек - искуситель. Но он приходит в наш дом. И тогда он - гость. Он под нашей крышей. Разве мы ударим его? Разве оскорбим? Разве унизим?
- Ты подслушивал, - сказала Мария.
- Я слышал вас с улицы.
- Ты подслушивал, - повторила Мария. - Как ты мог? Как ты мог подслушивать?
- Значит, тебя волнует только то, что я все слышал?
Мария пристально посмотрела на мужа. Затем повернулась, устремилась к двери, где стояла дочь, и вышла. Катерина же, напротив, вернулась в галерею. По ее щекам текли слезы. Сделав несколько шагов, она остановилась. Старик Хулио подошел и коснулся бархатного камзола Альваро.
- Я старик, - сказал Хулио, - а вы смотрите на меня так, дон Альваро, что мне лучше умереть.
- Я доверяю тебе, - хрипло прошептал Альваро.
- Это правда? - переспросил Хулио. - Иначе я пойду на конюшню и всажу нож себе в живот.
- Правда. - Голос у Альваро сел.
Катерина между тем решительно направилась к столу, где стояли бокалы и графин с вином. Наполнив бокал, она уверенно подошла к Мендосе и поднесла ему вина. Он по-прежнему стоял неподвижно, и тогда Катерина сказала:
- Попробуйте наше вино, сеньор Мендоса.
Альваро наблюдал за ними. Мендоса принял из рук Катерины бокал, а она пододвинула раввину стул, предложив ему сесть.
- Я буду пить один? - спросил Мендоса.
- Налей мне тоже, - сказал Альваро дочери и велел Хулио принести хлеба.
- Достаточно и вина, - произнес Мендоса.
- Это мой дом, - сказал Альваро, и в голосе его звучала горечь. - Если вы пьете вино, то преломите со мною и хлеб.
Он подошел к дочери, поцеловал ее и шепнул, чтобы она оставила их. Она кивнула и вышла. Словно участники живой картины, Мендоса и Альваро, не говоря ни слова, стояли, пока Хулио не вернулся с хлебом. Альваро взял хлеб и, преломив его, протянул кусок еврею - тот стал сосредоточенно его жевать, словно пробовал на вкус.
- Садитесь, пожалуйста, - предложил Альваро.
Мендоса уселся за стол, Альваро сел напротив. Раввин заговорил о его дочери. Альваро показалось, что раввин цитировал или пересказывал какие-то места из Библии, но он не был в этом уверен. Сам он не очень хорошо знал Библию.
- Бог благословил вас замечательной дочерью, - сказал Мендоса.
- Думаю, вы правы, но не забывайте, что благословение может обернуться проклятием. Я люблю дочь больше жизни.
- Любовь никогда не бывает проклятием.
Хулио - он до сих пор стоял возле них - неожиданно вышел, а Мендоса сказал Альваро:
- Этот человек любит вас. Почему вы боитесь его, дон Альваро?
- Мы в Испании, рабби. Нам надо учиться жить в страхе.
- Странное утверждение, дон Альваро, ведь не все жители Испании - евреи.
- Я вас не понимаю.
- Я хочу сказать, что жить в страхе - привычка преимущественно еврейская. Тем не менее бояться не стоит. Если жить в страхе и всего бояться, тогда вы правы, дон Альваро, любовь может стать проклятием. Но можно жить в страхе и не бояться - и тогда всякая любовь будет благословением. Но зачем я все это говорю? Я пришел в ваш дом не для того, чтобы говорить на философские темы. На самом деле я сожалею, что пришел к вам. Меня привели сюда неосмотрительность и отчаяние.
- Мне не за что вас прощать, - возразил Альваро.
- Даже за то, что вы спасли мне жизнь? - спросил Мендоса.
- Прощать за это? Я вас не понимаю. Вы были в опасности, и я сделал для вас то, что сделал бы для любого, оказавшегося в таком положении. Мой поступок не заслуживает ни благодарности, ни обсуждения. В нем нет ничего особенного.
- Только не для меня, - возразил Мендоса.
- Я не то хотел сказать. Теперь уж вы простите меня.
- Вы особенный человек, дон Альваро, но, возможно, все испанские дворяне - особенные люди. Всем вам свойственны любезность и изысканные манеры, а это своего рода благословение. Думаю, поэтому мне так больно видеть, что вы напуганы.
- В таком случае я должен вам сказать, что я нисколько не напуган. Бог мой, чего мне бояться? Того, что еврей пришел в мой дом? Вы ведь духовное лицо, рабби?
- У вас свои духовные лица, дон Альваро.
- Тогда вы не можете даровать мне утешение.
- Пожалуй, нет, - согласился Мендоса. - Я пришел за утешением к вам, что непростительно, а теперь, с вашего позволения, я удалюсь и больше ни с какими просьбами обращаться не буду.
- С какими просьбами, рабби? Что я могу для вас сделать?
- Вы уже достаточно сделали. Если вы помогли мне однажды, разве это значит, что вы всегда должны мне помогать?
- Возможно.
- Придя сюда, я подверг вас опасности, а значит, вы больше ничего мне не должны, - сказал Мендоса.
- Зачем вы пришли?
- Следует ли мне отвечать?
- Думаю, да, - кивнул Альваро. - Я и так плохо сплю. И не хочу совсем лишиться сна.
- Хорошо, - согласился еврей. - Известно, что вы друг Торквемады.
- Откуда вам это известно? - удивился Альваро. - Потому что в тот раз я был с ним?
- В Сеговии давно об этом знают.
- Пусть так, я его друг, - пожал плечами Альваро. - Ничто человеческое ему не чуждо, он чувствует, страдает и тоже плохо спит - верите вы этому или нет.
- Верю.
- Он человек и нуждается в друзьях. Вы правы, мы дружим уже много лет.
- В таком случае вы должны знать, что он решил разрушить нашу синагогу - сжечь ее дотла.
- Не может быть! Это нелепость! Зачем?
- Разве мало тому причин, дон Альваро? Неужели вы не видите? Торквемада ненавидит евреев. Вы скажете на это, что многие ненавидят евреев. Но он ведь еще и великий инквизитор - глава инквизиции всей Испании.
- Пусть так, но ему не дозволено ни ущемлять права евреев, - возразил Альваро, - ни разрушать синагогу. И вы это знаете. Инквизиция имеет право карать еретиков, вероотступников, богохульников, но не евреев.
- Права, нарушение прав - вы изо всех сил стараетесь мыслить в рамках закона, дон Альваро. Но все решает сила. Торквемада говорит, он проповедует. Он призывает обуздать заразу. Он добродетельный человек, ваш Торквемада, и полагает, что исполняет Божью волю. Это беда всех добродетельных людей. Они говорят от имени Бога, и Торквемада слишком многих убедил в том, что Бог хочет, чтобы синагогу сожгли.
Альваро пристально смотрел на Мендосу - мрачно, подозрительно, ничего не говоря. Мендоса некоторое время сидел молча, а потом стал подниматься.
- Должен ли я покинуть ваш дом, дон Альваро?
- Только если сами того хотите, - пожал плечами Альваро.
Мендоса встал из-за стола. Он покачал головой; казалось, его бьет дрожь. Минуту-другую он стоял молча, потом сказал:
- Если, на ваш взгляд, какое-то там строение - ничто по сравнению с человеческой жизнью, тогда, полагаю, вы правы. Для меня в синагоге есть нечто такое, чего другие не видят. Это очень старая синагога, и уже от одного этого она для нас священна. Вот отчего мы называем ее святой и считаем, что за ней присматривает Господь Бог. Она стоит здесь, в Сеговии, две тысячи лет. Ее построили еще карфагеняне. Среди них было много евреев. Многие известные ученые считают, что Гамилькар родился в еврейской семье, а однажды я видел древний пергамент, в нем приводились факты, которые дают основание полагать, что сам Ганнибал посещал нашу синагогу. Есть также древнеарамейская надпись на камне, гласящая: "Здесь Ганнибал приносил жертву Богу своих отцов, Богу Исаака, Авраама и Иакова". Однако трудно сказать, насколько достоверна эта надпись: возможно, кто-то просто поверил в легенду и решил увековечить ее таким образом…
Теперь встал и Альваро и, глядя на раввина, заговорил. Голос его охрип; он доказывал, что синагога - всего лишь здание, ни больше и ни меньше.
- Дома строятся и дома разрушаются! - чуть не кричал Альваро.
- Знаю, знаю.
- Да ни черта вы не знаете! - выкрикнул Альваро. - Я ничем не могу вам помочь. Ясно? Не уверен, что вы сами понимаете, о чем просите. Знаете ли вы, о чем просите? Отдаете себе в этом отчет?
- Отдаю, - тихо произнес раввин.
- Почему вы пришли ко мне? Почему из всего нашего города выбрали именно меня? Поговорим начистоту. Я имел дело с евреями. В Испании нет ни одного купца, который не вел бы с ними дел, и я знаю, как вы работаете. Вы покупаете, вы продаете, и вы подкупаете. Не менее сотни раз вы подкупали городской совет Сеговии. Подкупали и священников. И даже епископов. Почему же теперь вы пришли ко мне? Соберите столько денег - сколько потребуется, и ваша синагога будет спасена. При чем тут я? Почему из всей Сеговии вы выбрали меня? Потому что я спас вам жизнь?
- Нет, не потому.
- Конечно же, потому. Мой поступок превратил меня в вашего раба. Покорного слугу. Нечаянно я спас жизнь одному еврею и навсегда стал заложником остальных. Теперь я должен спасать жизни уже тысячам ваших единоверцев, спасать синагогу, а не синагогу, так что-то еще, что вы от меня потребуете…
- Позвольте мне уйти, дон Альваро, - взмолился раввин.
Альваро схватил еврея за руку, резко повернул лицом к себе и, притянув его почти вплотную, спросил:
- Почему вы пришли ко мне? Почему из всей Сеговии выбрали меня? Не потому, что я спас вам жизнь. Есть другая причина.
- Вам обязательно нужно ее знать?
- Да, - прошептал Альваро.
- Ну что ж, хорошо, - согласился Мендоса; он говорил тихо, так тихо, что Альваро пришлось чуть ли не прижаться ухом к лицу раввина, чтобы услышать, что он говорит. - Я назову вам эту причину. Я знал вашего отца по Барселоне. Знал, кто он и каков он. Я любил его, доверял ему и подумал: может быть, сын похож на него.
6
Когда Мендоса ушел, Альваро сменил платье, натянул сапоги для верховой езды, взял шпагу и приказал седлать коня. Он вышел из своих покоев и спустился вниз, где его поджидала Катерина - жену после ухода Мендосы он не видел. Дочь спросила, куда он собрался, он оставил ее вопрос без ответа. Она взяла его за руку, пошла рядом, и Альваро, не удержавшись, сказал:
- Ты хорошеешь с каждым днем.
- А ты день ото дня становишься все красивее, - в тон ему ответила Катерина. - Будем и дальше расхваливать друг друга? К чему это? Мне больно, когда вы с матерью ссоритесь.
- Мы не ссоримся, - оборвал ее Альваро.
- Почему она ненавидит евреев? - спросила Катерина.
- Многие ненавидят евреев.
- Я не испытываю к ним ненависти. Разве они такие уж плохие?
- Люди как люди, - пожал плечами Альваро. - Одни хорошие, другие плохие.
- А этот человек, раввин Мендоса… его ведь так зовут? Скажи, он хороший или плохой?
- Ты хочешь, чтобы я судил людей? Я видел его однажды на дороге и тогда помог ему, и второй раз сегодня, у нас в доме. Мы немного поговорили. Разве этого достаточно, чтобы узнать человека? Иногда на это и целой жизни мало.
- А кто такой раввин? Это священник?
- Не совсем.
- Что ты имеешь в виду, говоря "не совсем"? Разве ты не знаешь?
- Знаю.
- Тогда почему не говоришь?
- Не потому, что хочу что-то скрыть от тебя. Раввин - нечто среднее между священником и учителем… - Неожиданно Альваро повернулся от дочери и направился к Хулио - тот держал под уздцы его коня. Когда Катерина подошла к нему, он уже сидел на лошади.
- Я вернусь сегодня вечером, - сказал он.
Катерина стояла молча, не сводя с отца глаз.
- Что ты так смотришь на меня? - спросил Альваро.
Лицо Катерины неожиданно озарила улыбка.
- Ты очень красивый мужчина, дон Альваро. Почему я не понимала этого раньше? Ты немолод, но очень красив.
Альваро поднял коня на дыбы и, вонзив шпоры ему в бока, выехал за ворота. Резвым галопом поскакал он к окраинам города, зная, что дочь смотрит ему вслед; однако, отъехав подальше от дома, перешел на рысь, а затем и на шаг. Ван Ситтен - Альваро расстался с ним всего несколько часов назад, - должно быть, провел это время в одной из гостиниц Сеговии, и сейчас Альваро увидел, что он скачет впереди, окликнул его и пришпорил коня. Узнав Альваро, Ван Ситтен осадил лошадь и подождал, пока тот подъедет. На окраине дорога проходила через оливковую рощу. Вдали под палящим солнцем в поле работали крестьяне, небо было ясное, синее со стальным оттенком. Ван Ситтен утер пот и сказал:
- Нам, голландцам, всегда не хватает солнца, но, думаю, стоит пробыть несколько дней в Испании - и мечтать о нем забудешь. Боже, ну и жара! А тебе хоть бы что!
- Ко всему привыкаешь, - ответил Альваро. - Куда ты теперь, добрый друг?
- Сначала во Францию, потом домой.
- Я заметил, ты торопишься покинуть Испанию, - сказал Альваро.
- На этот раз в Испании мною овладел страх, - признался Ван Ситтен. - Не слишком приятное ощущение.
- Никогда не известно, когда к тебе подкрадется страх, - сказал Альваро.
- Так же как и смерть.
- Тебе смерть не грозит.
- Зато грозит Испании, - сказал Ван Ситтен. - По-моему, Испания гибнет. И если у тебя еще осталась хоть толика здравого смысла, Альваро, ты поедешь со мной.
Альваро покачал головой, но ничего не ответил. Они ехали рядом, Ван Ситтен продолжал убеждать друга и заверил Альваро, что, если тот решится покинуть Испанию, он будет ждать его до завтра и договорится, как переправить его семью. Альваро казалось, что страх Ван Ситтена граничит с безумием, и он старался успокоить друга. Наконец они подъехали к развилке. Дорога на север сворачивала влево, монастырь Торквемады был в полумиле направо. Они пожали друг другу руки и распрощались. Альваро взглядом провожал Ван Ситтена. Один раз тот остановился, повернулся в седле и долго смотрел на друга, но Альваро и на этот раз лишь покачал головой, как бы в ответ на его немой вопрос. Ван Ситтен снова пустился в путь и вскоре, исчез за поворотом. Альваро пришпорил коня и направился к монастырю.
Монастырь стоял на равнине в окружении роскошных фруктовых садов, оливковых деревьев и виноградников. В садах, подоткнув рясы и закатав рукава, работали дочерна загорелые монахи, их тонзуры блестели на солнце. Они едва взглянули на Альваро, а он проехал мимо так, словно пребывал с ними в разных измерениях.
У монастыря Альваро спешился и под уздцы подвел коня к коновязи с вбитыми в нее железными кольцами. Привязав коня, он подошел к деревянным дверям монастыря. Тишину нарушал лишь скрежет вонзавшихся в землю мотыг. Альваро открыл тяжелую дверь и вошел.
Едва он переступил порог, ему показалось, что он в аду, - такая кромешная тьма окружала его. Он немного постоял, дожидаясь, когда глаза привыкнут к темноте, потом двинулся вперед - за поворотом ему открылся длинный коридор, освещенный солнечными лучами, проникавшими сквозь незастекленные окна. Он остановился на мгновение, поглядел, как на его руках играют солнечные лучи, - и тут в противоположном конце коридора появился монах. Он медленно шел к нему, а в нескольких футах от Альваро застыл - молчал, ничего не спрашивая и ничего не предлагая.
- Я хотел бы повидать отца Томаса, - сказал Альваро.