Монах, казалось, задумался. Это был лысый загорелый человек с толстой шеей и плоским крестьянским лицом. Люди такого типа не менее древние, чем земля Испании, они такие же живучие и такие же бесчувственные. Обдумав просьбу Альваро, монах кивнул и, пригласив его следовать за собой по коридору, привел к двери, на которой был начертан алый крест. Сделав Альваро знак подождать, он открыл дверь и вошел в комнату. Вскоре он вышел, кивком пригласил Альваро войти, сам же остался в коридоре и, дождавшись, когда Альваро зайдет, закрыл за ним дверь.
Альваро оказался в аскетически обставленной келье - примерно тридцати футов в ширину и двадцати в длину. Дверь, через которую он вошел, находилась как раз по центру. На стене напротив, почти под потолком, располагались окна с цветными стеклами. Солнечные лучи, проникавшие сквозь окна, заливали все помещение необычным светом, придавая келье какой-то особенный вид. Стены, как и пол, были выложены из камня, слева всю стену занимало огромное распятие - вырезанный из дерева Христос застыл в вечной агонии невыносимого страдания.
Из мебели в комнате был длинный трапезный стол, за ним семь обращенных к двери стульев, обтянутых черной кожей, с высокими, завершавшимися крестом спинками. На столе в двух огромных медных подсвечниках стояли толстые свечи. Сейчас они не горели: дневного света вполне хватало. Рядом лежали массивная латинская Библия в кожаном переплете, крест, распятие и несколько пергаментных свитков. За столом, напротив двери, сидел Торквемада, упершись подбородком в сложенные руки, он неподвижно смотрел перед собой. Торквемада не поднял глаз на Альваро - тот продолжал стоять, а Торквемада все так же сидел за столом, не глядя на него. Затем приор неспешно поднял взгляд и встретился глазами с Альваро. Однако он продолжал молчать, и тогда, четко выговаривая каждое слово, заговорил сам Альваро:
- Я встретил человека, который сказал, что Испания гибнет.
- И ты пришел сказать мне это, - кивнул Торквемада.
- Нет, - сказал Альваро. - Было время, когда я пришел бы к тебе просить о великом благодеянии. Пришел бы, чтобы преклонить колена. Чтобы поцеловать твою руку и просить дать мне такую веру, которая помогла бы устоять в любых испытаниях.
- Кто-то сказал глупость, и ты пришел бы просить укрепить тебя в вере?
- Иногда глупец мудрее мудреца.
- Но чаще он всего лишь глупец, - улыбнулся Торквемада. - Страна не погибнет только потому, что кто-то так сказал. Должен ли я вселить в тебя веру, дон Альваро?
- Раньше мы были друзьями. Когда умерла наша дружба?
- Разве она умерла, дон Альваро?
- Видно, настал час.
И тогда Торквемада спросил:
- Скажи мне, когда, дон Альваро, скажи мне, когда настал этот час?
- Если хочешь, скажу, - согласился Альваро. - Он настал, когда ты узнал, в чем твой долг, когда ты, отец Томас, стал на путь праведности.
- Это ни о чем не говорит, дон Альваро, - разве только о том, что ты умный человек. Ты утверждаешь, что я стал на путь праведности. Ты очень умный человек, я всегда это знал. Тебя, видимо, прельщает священник, которому недостает праведности. Весьма интересно. Значит, ты пришел сюда, не дожидаясь моего зова, чтобы сказать это?
- Меня терзают сомнения, Томас. Разве это признак ума? Признаюсь, я страдаю. Я, конечно же, не очень умен. Что за игру ты ведешь со мной?
- Я не веду никакой игры.
- В чем тогда дело?
- Ты желаешь исповедоваться? - спросил Торквемада участливо.
- Кому - священнику или великому инквизитору?
- Это один и тот же человек, - пожал плечами Торквемада.
- Не думаю. Я знал священника.
- А я по-прежнему знаю тебя, дон Альваро, - сухо произнес Торквемада. - Знаю лучше, чем ты думаешь.
- Лучше, чем я сам себя знаю?
- Возможно. Вполне возможно, что я знаю тебя лучше, чем ты знаешь себя. Я многое знаю, дон Альваро. Например, что сегодня в твой дом приходил раввин Биньямин Мендоса.
- Ты, Томас, не теряешь времени - шпионишь за мной, - не сдержался Альваро.
- Святая инквизиция не занимается слежкой, - спокойно возразил Торквемада. - Она все видит. Кто, кроме нее, откроет глаза, на то, что происходит? Вы хотели бы покончить с инквизицией и сделать нас всех слепыми? Тебе никогда не приходило в голову, что если Испания гибнет, то виноваты в этом евреи, взявшие ее за горло?
- Меня всегда учили, что святая инквизиция - церковный суд и евреями она не занимается.
- Это чистой воды софистика, недостойная тебя, дон Альваро. Святую инквизицию тревожит судьба христиан, которые являются христианами только на словах; особенно тревожимся мы за души тех из них, кто следует еврейским обычаям, тайно совершает иудаистские обряды и ставит под угрозу бессмертие своей души. Что же до раввина Мендосы, я знаю, зачем он приходил к тебе.
Альваро слушал и задавал себе вопрос, испытывает ли он страх. Боишься ли ты, дон Альваро де Рафаэль? - спрашивал он себя. Ты испанский дворянин, и, несмотря на это, ты во власти страха. Ты, испанец, чувствуешь себя здесь чужим. Что ответишь ты этому человеку, Томасу де Торквемаде?
Вслух он произнес:
- Эта синагога очень древняя.
- Так вот какие у тебя аргументы, Альваро? - спросил Торквемада удивленно. - Ты выступаешь в защиту древности и ее ценностей? Синагога - древнее строение, но и евреи - тоже древний народ. Чтобы уничтожить одно, нужно уничтожить другое. Пока есть евреи, есть опасность, что христиане будут переходить в их веру. Так ты пришел просить меня о сохранении синагоги?
- Я не такой мужественный, Томас, - заговорил Альваро серьезно и искренне. - Я боюсь. И признаюсь в этом. Испанский дворянин признается в том, что он напуган, что он в ужасе. А раз так, то кто сегодня во всей Испании решится попросить не трогать синагогу?
Торквемада неожиданно улыбнулся и покачал головой:
- Альваро, Альваро, ты удивляешь меня.
- Ответь мне, - упрямо настаивал Альваро.
- Ответить? Кто попросит за синагогу? Ответ очевиден, Альваро. Конечно, еврей.
- Но я не еврей! - вырвалось у Альваро.
- Нет, ты не еврей, - повторил Торквемада, кивнув. Он взял со стола один из пергаментных свитков, развернул и некоторое время рассматривал его. - Но ты ведешь дела с неким Гансом Ван Ситтеном, голландцем, в нем большая примесь еврейской крови, и он исповедует иудаизм. Здесь, в Сеговии, он посетил синагогу, когда евреи молились. Знаешь ли ты, что у меня есть четыре надежных свидетеля, которые присягнут, что он иудаист?
- Не могу в это поверить!
- У меня надежные свидетели, - продолжал Торквемада. - Это чистокровные испанцы, и они готовы поклясться, а ты говоришь, что не можешь в это поверить?
- Он голландец.
- Можно ли втиснуть бессмертную душу в национальные рамки? Пусть он голландец, но и над ним воля Божья. Он твой друг, но очистить его и даровать надежду - не в преходящей, земной жизни, а в жизни вечной - может лишь одно. Так неужели ты помешаешь ему спасти душу?
- О чем ты?
- О костре, - отвечал Торквемада. - Ты ужаснулся?
- Да, ужаснулся, - признался Альваро.
- Ты думаешь, легко посылать на смерть живого человека? Но, мой дорогой Альваро, еще страшнее знать, что гибнет его душа. Ты согласен со мной?
Альваро не находил слов. Он стоял, молча глядя на Торквемаду.
- Ты тут говорил о дружбе, Альваро. Я хочу заключить тебя в свои объятия и открыть тебе свое сердце, но даже ради тебя я не могу пойти против веры. - Подняв руку, он наставил палец на Альваро: - Вот что я тебе скажу. Доставь мне доказательства того, что Ван Ситтен - еретик. Огласи их перед инквизицией. Тогда я раскрою тебе свои объятия. Тогда услышу твои просьбы, твои ходатайства.
Альваро по-прежнему молчал и пристально смотрел на Торквемаду.
- Я прошу тебя лишь доказать, что ты христианин, - сказал Торквемада.
Альваро сглотнул, собрал все силы и с трудом выдавил из себя:
- И я должен доказать это тебе?
- Не мне, - ответил Торквемада. - Богу.
7
Выйдя из монастыря, Альваро некоторое время стоял у дверей, переводя дух. День клонился к вечеру; большая стая цапель, медленно взмахивая крыльями, летела по небу к своему гнездовью. Пока Альваро следил за ними, в их строй ворвался сокол, и Альваро подумал: а ведь где-то еще люди занимаются соколиной охотой. И от души им позавидовал. Странная мысль, подумал он, если учесть, как он подавлен.
Альваро направился через сад к коновязи, где оставил коня. Прошел мимо монахов, которые, не обращая на него никакого внимания, продолжали заниматься своими делами. В этом тихом, уединенном месте он тоже старался молчать и не обращать на себя ничьего внимания, постоял у коновязи, вскочил в седло и поехал прочь от монастыря.
Тишина распространялась все дальше. Она окутала поля, серовато-коричневые горы вдали.
Альваро расстегнул рубашку и вытянул из-под нее серебряную цепочку. На цепочке рядышком висели крест и серебряный цилиндрик. Альваро с интересом ощупал их, подержал на ладони, а затем вновь спрятал под рубашку. Он уже выехал на большую дорогу и, не отдавая себе в том отчета, удалялся от Сеговии на север. Конь замедлил шаг, а погруженный в свои мысли Альваро отпустил поводья. Эти мысли укрыли, укутали его еще одним защитным слоем внутри той величественной тишины, которая со всех сторон окружала его. Дорога пошла в гору, конь еле плелся. На вершине холма он остановился, но Альваро так и сидел в седле, застыв под пылающим послеполуденным солнцем.
Он смотрел на простиравшуюся перед ним северную дорогу, но не видел ее. На дороге показались два всадника в доспехах, они медленно ехали навстречу Альваро. На этих людях с суровыми лицами были кирасы и поножи, их кони тяжело ступали. К передней луке седла одного из них была привязана веревка. Конец ее петлей затягивался вокруг шеи Ван Ситтена.
Альваро разглядел их, только когда они подъехали ближе, - увидел внезапно, словно перед ним раздвинули занавес, и узнал голландца. Руки Ван Ситтену связали за спиной. Одежда на нем была разорвана, сам он с головы до ног запачкан грязью и кровью. Время от времени всадник, к седлу которого был привязан Ван Ситтен, ударом плетки пускал коня в галоп. Тогда Ван Ситтен пускался бежать, стараясь не отстать, падал, хватался за веревку руками, чтобы не дать петле затянуться на шее, поднимался на ноги и снова бежал, падал и бежал. Каждый раз, когда, казалось, Ван Ситтен вот-вот задохнется, всадник останавливался и ждал, пока тот придет в себя.
Приблизившись к Альваро, всадники осадили лошадей, приветствуя его - как и подобает простым людям при встрече со знатным испанцем. Это были солдаты церкви, нанятые на службу инквизицией, - от сытой и спокойной жизни они изрядно разжирели. От их нечесаных волос, от немытых тел шел зловонный дух, - казалось, он окутывает их плотной пеленой. Сидя в седлах, они ухмылялись Альваро, а он, в свою очередь, молча взирал на эту сцену. Тем временем Ван Ситтен заковылял к Альваро, беззвучно шевеля губами. Он открывал и закрывал рот. Альваро понимал, что голландец пытается что-то сказать, но не может вымолвить ни слова - губы его распухли, горло пересохло. Альваро молчание друга казалось частью великого молчания вокруг, а сквозь него прорывался безмолвный и страшный вопль - Ван Ситтен молил о помощи, просил сжалиться, хоть какого-то заступничества.
Но Альваро не мог вмешаться. Не мог даже пошевелиться. В воображении он уже выхватил шпагу, уложил обоих солдат, освободил Ван Ситтена, отвез его к себе домой, дал ему чистую одежду, свежего коня и помог бежать. Все это промелькнуло в сознании Альваро, но в действительности ничего такого не случилось, и через некоторое время солдаты пришпорили коней и пустились в путь, волоча за собой Ван Ситтена по пыльной дороге.
Минуты тянулись долго. Конь бил копытом, нетерпеливо перебирал ногами, и наконец из груди Альваро вырвался стон. Альваро услышал, как он стонет, как бы со стороны - даже если бы Ван Ситтен обрел голос, он не стонал бы с такой мукой. Альваро пришпорил коня и не отпускал шпоры до тех пор, пока конь не перешел на бешеный галоп.
Время остановилось для Альваро. Он гнал коня кругами, вонзал шпоры ему в бока, нахлестывал плетью, не давал ему отдыха, пока измученный конь не оступился и не упал. Альваро вылетел из седла и, перекатившись по земле, уткнулся лицом в грязь и замер. Поднявшись на ноги, он увидел в нескольких шагах от себя крестьянина - тот стоял и молча смотрел на него, но помочь не торопился. Альваро подошел к коню, того била дрожь - морда в пене, круп горячий и влажный. Взяв коня под уздцы, Альваро повел его прочь. Стемнело, дорога была еле видна. Потом Альваро сел верхом и поехал назад в Сеговию.
Альваро чувствовал себя опустошенным. Пустота была мучительной, иссушающей, он слабел, его мутило. Казалось, душа покинула его, он омертвел.
Когда Альваро подъезжал к дому, кто-то окликнул его; он обернулся и разглядел в темноте Хуана Помаса - тот пустил своего коня рысью, чтобы догнать его. Взошла луна, и при ее свете Помас увидел, что на его будущем тесте нет лица, это заставило юношу воздержаться от вопросов. Они вместе подъехали к конюшне и спешились. Конюх, уводя коней, сказал Альваро:
- Вы совсем загнали коня, хозяин.
Альваро молча посмотрел на него, но ничего не ответил. Затем повернулся к Хуану.
- Иди, скажи, что я вернулся, - приказал он. - Пойду переоденусь.
С этими словами Альваро повернулся и ушел в дом. У себя в комнате он сорвал всю одежду - тут же явился Хулио с водой и губкой. Слуга молча протер его губкой, Альваро насухо вытерся, надел черные чулки, черные штаны, белую рубашку и накинул длинный черный халат. Не сказав Хулио ни слова, он вышел из комнаты и спустился вниз. На пороге галереи Альваро остановился, услышав голос Катерины - высокий и, как обычно, возбужденный. Она рассказывала Марии, как провела день: ходила к женщине по имени Карлотта, о которой говорили, что она делает лучший в Сеговии сыр с перцем. Марии не нравился этот сыр: она считала, что это еда бедняков и дворянам его есть негоже, но Катерина пристрастилась к нему, разделяя трапезы со слугами. Катерина не скрывала, что, несмотря на все возражения и протесты матери, купила сыр, и теперь рассказывала о ссоре Карлотты с мужем. Катерина оказалась свидетельницей их драки. Альваро услышал слова дочери, в которых звучало волнение и испуг:
- …ужасная драка, мама. Она визжала, обвиняя его в том, что он спит с другими женщинами - с двумя разом. Он ведь страшный как черт - не понимаю, как это он нашел двух женщин, которые согласились иметь с ним дело…
- А ты стояла и слушала! - возмутилась Мария. - Как ты могла? Как ты могла до этого опуститься? Где твоя гордость?
- Мама, при чем тут гордость, и к тому же я достаточно взрослая. Я знаю об отношениях между мужчинами и женщинами. Меня такими скандалами не удивишь. Я видела стычки и похуже между нашими слугами - они такое говорили друг другу… Просто я покупала сыр, вот и все, а хороший сыр с перцем можно купить только у Карлотты…
- Опять ты о сыре! - воскликнула мать. - И почему ты такая упрямая?
- Мама, - сказала Катерина, - хватит про сыр. Неужели ты не хочешь услышать, что случилось дальше?
- Ну ладно, заканчивай свой рассказ, - разрешила Мария.
- Карлотта кричала, что мать ее мужа шлюха, и бабка шлюха, и прабабка, а потом схватила длинный нож, которым режет твердый сыр, и стала гоняться за ним вокруг большого стола - они на нем отжимают творог. Она увидела меня, но это ее не остановило. Мама, представь себе, она продолжала гнаться за ним, а мне крикнула: "Дорогая, ты уже взрослая, иначе я бы такого при тебе не допустила, да и не позволила бы этому гнусному негодяю находиться в одной комнате с тобой". Словом, что-то вроде этого, и самое удивительное, что она не прекратила гоняться за ним, а он - убегать от нее…
Тут Мария увидела Альваро и пошла к нему. Катерина смеялась. Она так заливисто смеялась, что не могла говорить. Подбежав к отцу, она расцеловала его.
- Где ты был? Еда давно остыла, - недовольно сказала Мария.
Войдя в галерею, Альваро увидел Хуана, тот стоял чуть поодаль. Катерина перестала смеяться, отпустила отца и отошла к Хуану. Теперь все трое смотрели на Альваро. В нем произошла какая-то перемена, и дело было не в одежде. Он и сам чувствовал, что переменился, и сурово сказал им, что пора садиться за стол.
Ужин - его подали в столовой - прошел почти в полном молчании. Столовая, менее просторная, чем галерея, была обставлена строго - в духе времени; ее освещала люстра с тридцатью свечами. Альваро нравились белые оштукатуренные стены с темными деревянными панелями. Посреди одной стены он повесил круглый мавританский бронзовый щит - одно из самых красивых бронзовых изделий, когда-либо виденных им. Этот щит он подобрал на поле сражения двадцать лет назад. Стол, как и обычно, когда они здесь ели, был застелен белой льняной скатертью, на ней были расставлены серебряные тарелки, инкрустированные золотом. Ножи и вилки - как столовые приборы они только-только появились в Испании - были железные, но ложки - из чистого золота.
У Альваро кусок не лез в горло. Он не мог заставить себя есть, и, когда Мария обратила на это внимание, Альваро ответил, что его мучает не голод, а кое-что другое.
- Что случилось? - спросила Мария. - Где ты был?
Он уклонился от ответа, и она повторила свой вопрос.
- Верхом ездил, - ответил Альваро.
Пристально глядя на него, Катерина сказала, что отец опоздал на обед по вполне уважительной причине. Она знала, что отец любит ездить верхом и, когда у него случаются неприятности, ищет выход на верховых прогулках. Хуан сидел молча; было видно, что ему не по себе. Катерина время от времени улыбалась и кивала молодому человеку, чтобы он не нервничал. Назревала семейная ссора, и Катерине было жаль Хуана: он пришел некстати.
- Ах вот как! Ты ездил верхом! - повысила голос Мария. - Это, по-твоему, ответ? Ты ездил верхом. Я не имею права спрашивать, где ты был, что делал, кого видел. Ты отвечаешь - ездил верхом! Ты не прикасаешься к еде, а когда я спрашиваю, почему ты не ешь, отвечаешь загадками…
- Вся наша жизнь - загадка, - мягко ответил Альваро.
Его мучила жажда. Он осушил бокал вина, Хулио наполнил его снова.
- Что за чушь! - фыркнула Мария. - Как ты можешь говорить такую чепуху при Хуане? Мы одна семья. Хуан - тоже, можно сказать, член нашей семьи. Он сказал нам, что твой конь в мыле и ты чуть не загнал его.
- Я скакал во весь опор, - отрезал Альваро.
- Ты был нам нужен, - сказала Мария, - но, похоже, конь тебе дороже семьи.
- Зачем я был вам нужен? Что случилось?
- Без тебя приходил приор, - ответила Мария.
- Торквемада?
- Меня не было дома, - сказала Мария. - Он говорил с Катериной.
Альваро повернулся к дочери, та поспешила его успокоить:
- Отец, он всего лишь поинтересовался, почему ты носишь на шее серебряный цилиндрик. Видишь, ничего особенного.
- И что ты ответила ему, дитя мое? - мягко спросил Альваро.
- Я сказала, что ты его носишь, сколько я тебя помню, - пожала плечами Катерина и спросила отца, что это за цилиндрик. - Понимаешь, отец, я не знаю, что это такое и почему ты его носишь. Скажи, почему?