- Он дорог мне как память, - ответил Альваро. - Я отказался от большей части воспоминаний, но расстаться со всеми - невозможно. Никому - ни мне, ни Торквемаде.
Альваро нащупал под рубашкой цепочку и снял ее через голову. Положил крест и цилиндрик на стол перед Катериной, но тут к нему обратилась Мария, голос ее звучал неприязненно:
- Альваро, что ты делаешь? Что за нелепые шутки? Торквемада приезжал сюда специально, чтобы расспросить о медальоне. Неужели ты ничего не понимаешь?
- Я знаю, что Торквемада приезжал сюда специально ради этого, - кивнул Альваро. - Добрый приор стремится знать как можно больше. Для него не должно быть тайн. Не сомневаюсь, он догадался, что именно я ношу на шее. А ты не догадывалась, Мария? Неужели тебе никогда не было интересно, что я ношу и почему? Неужели никогда?
Хуан Помас поднялся, он чувствовал себя неловко и попросил извинить его. Их разговор явно не предназначался для чужих ушей, и хотя со временем он тоже станет членом семьи, но пока он им не является.
- Поэтому прошу извинить меня, - сказал он. - Я, пожалуй, пойду.
- Погоди! - ледяным голосом остановил его Альваро. - Сядь, Хуан. Ты уйдешь, когда я разрешу тебе уйти. - Повернулся к Хулио и добавил: - Ты свободен. Мы останемся одни.
Хулио, степенно поклонившись, вышел; воцарилось молчание. Альваро крутил в руках крест и цилиндрик. Катерина следила за его руками, отмечая про себя, какие они сильные и ловкие, какие длинные и изящные у отца пальцы. Почему она не замечала этого раньше? Хуан после слов Альваро опустился на стул и теперь сидел, уставившись в стол. Мария, раздраженная и взволнованная, потребовала от Альваро, чтобы он объяснил, зачем к ним сегодня приезжал Торквемада. Альваро молчал, и тогда она указала на медальон и, срываясь на крик, спросила:
- Что это, Альваро?
- Ты спрашиваешь об этом сейчас - после того, как мы прожили вместе двадцать два года?
- Отец, - взмолилась Катерина, - ради Бога, скажи, что сегодня произошло?
- Не знаю. Я ни в чем не уверен. Что-то произошло, но что - толком не могу сказать. Как бы это тебе объяснить… Эта… - Альваро поднял медальон. - Эта вещь принадлежала моему отцу, а до него - деду. Что это такое? Это святая вещь, такая же святая, как и крест. В ней лежит кусочек пергамента, на нем написано несколько слов…
- Перестань! Хватит! - Голос Марии звучал визгливо.
Альваро, словно не слыша жены, повернулся к Хуану и спросил: все ли он понял? Следил ли за его мыслью? Хуан покачал головой. Он был озадачен и испуган.
Катерине он напоминал попавшего в западню зверя, но Хуан не был зверем - совсем нет. Скорее цыпленком в руках повара, собакой, угодившей в капкан, или мужчиной, лишившимся мужества. Катерине хотелось заплакать, зарыдать, упасть на колени и молить отца позволить Хуану уйти. Но она молчала.
Тут встала ее мать.
- Я не хочу этого слышать! Не хочу! - холодно объявила она.
- Сядь, Мария, сядь! Ты поняла меня? - В голосе Альваро сквозила горечь. - Я сказал, что тебе нужно сесть, Мария.
Жена повиновалась и снова села за стол.
- Чего ты не хочешь слышать? Того, что в тебе течет еврейская кровь? И во мне? И в Катерине? И в Хуане?
Хуан отчаянно замотал головой. Он открыл было рот, облизнул губы и снова замотал головой. Он страшно побледнел - Катерине показалось, что его черные глаза смотрят из посмертной маски.
- Ну что? Говори, Хуан Помас. - Голос Альваро понизился до шепота. - Ты не согласен со мной?
Хуан - он совершенно потерял голову - вскочил на ноги, через стол подался к Альваро и с мольбой сказал:
- Что вы делаете, дон Альваро? Ради Бога, что вы делаете со мной? Я христианин. И вы это знаете.
- Христианин? - переспросил Альваро, губы его скривились в улыбке. - Конечно же, ты христианин, Хуан Помас. Разве я это отрицаю? Но вот твой прадедушка, Якоб Помас, был раввином. Ты и его христианином считаешь?
- Я христианин. - Голос Хуана звучал жалобно.
Мария, чернее тучи, встала из-за стола, стремительно направилась к двери, но на пороге остановилась и вернулась к Альваро; подойдя едва ли не вплотную к мужу, она прошипела:
- Ты сумасшедший! Ты потерял рассудок! Сумасшедший! Безумец! Тебя свяжут и упрячут в сумасшедший дом.
- Я сумасшедший? - устало переспросил Альваро. - Значит, ты, Мария, думаешь, что я сумасшедший? А что, если я просто не обманываюсь? Есть ли в Испании хоть одна благородная семья, в которой не было бы примеси еврейской крови? И разве твоя собственная мать наполовину не еврейка?
- Ложь! - вскричала Мария. - Как ты смеешь лгать и богохульствовать?
- Ты права, моя дорогая жена, - сказал Альваро. - Что такое наша жизнь - ложь, загадка, ну а потом, если повезет, эпитафия. Не знаю, но мне кажется, мы смертельно больны и вот-вот умрем. И Испания умрет вместе с нами.
Альваро поднял медальон повыше. Катерина спокойно, почти безучастно спросила:
- Что это, отец? Ты сказал, что там кусочек пергамента. На нем есть какая-то надпись?
Мария и Хуан застыли на месте - ждали, что ответит Альваро. Когда тот заговорил, Хуан рухнул: силы вдруг оставили его.
- Это называют еврейским заклятием, - ответил Альваро. - Такой кусочек пергамента евреи прибивают к дверному косяку своих домов. В медальон вложен кусочек пергамента, и на нем надпись на иврите: "Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всей душой твоею и всеми силами твоими".
Мария закрыла лицо руками, зарыдала и, спотыкаясь, вышла из столовой. Оставшиеся минуту-две сидели молча, потом Катерина спросила отца:
- И это все?
Альваро встал:
- Да, дитя мое, это все. Мне больше нечего сказать. Сейчас мне нужно идти к твоей матери. Она страдает. Не знаю, зачем я причинил ей эту боль. Поверь, раньше я никогда так не поступал.
С этими словами Альваро покинул столовую, Хуан и Катерина остались за столом. Катерина взяла цепочку, потрогала крест и медальон. Перебирала их, как перебирают четки.
- Катерина! - взмолился Хуан. - Прошу тебя, Катерина!
- О чем, Хуан?
Хуан ничего не ответил - молча сидел за столом. Тогда Катерина без обиняков спросила:
- Почему ты так боишься, Хуан? Ты сердишься на отца из-за того, что он сохранил этот медальон?
Хуан по-прежнему молчал. Катерина протянула ему цепочку. Он в ужасе отпрянул, словно в той таилась страшная угроза.
- Я не чувствую в себе никакой перемены, - сказала Катерина. - Час назад я не знала, что во мне и в тебе течет еврейская кровь. Теперь я это знаю. Но никакой перемены в себе не чувствую. Решительно никакой.
- Я христианин, как и ты. И тебе это известно, Катерина, - вырвалось у Хуана.
- Да, известно. И это означает, что я - и то и другое. Я еврейка и христианка, и это ничего не меняет.
- Что ты говоришь!
Катерина надела на шею цепочку и взглянула на Хуана. Тот яростно зашептал:
- Сними ее, пожалуйста! Ради всего святого, сними!
Катерина улыбнулась, сжимая цилиндрик в руке. И беспечно сказала:
- Держа эту вещь в руке, я как бы исповедую иудаизм. А теперь представь себе, что наш добрый приор Томас здесь. В таком случае я сказала бы ему: "Отец Томас, я исповедую иудаизм". Бедный приор! Ему пришлось бы отправить меня на костер. Отдать приказ привязать меня к столбу и сжечь…
Голос ее пресекся, лицо потемнело - так темнеет свеча перед тем, как погаснуть фитильку. Катерина приблизила лицо к Хуану:
- Боже мой, Хуан, что здесь творится?
- Главное, чтобы это не коснулось нас, - с мольбой в голосе проговорил Хуан.
- Когда я была совсем маленькой, Хуан, у нас в Сеговии проходил рыцарский турнир. Последний - больше такого не было. Думаю, не только в Сеговии, но и во всей Испании. Мир изменился, над турнирами теперь смеются. Но тогда меня, маленькую девочку, турнир привел в восторг. Испанские рыцари с головы до ног были закованы в латы, их стяги и вымпелы всех цветов радуги развевались по ветру. Один рыцарь был в ярко-красном, другой - в небесно-голубом, третий - в снежно-белом. А потом начался поединок - рыцари съехались, раздался звон мечей, лязг доспехов… - Катерина замолчала, - казалось, она перенеслась в то время. - Мой отец тоже участвовал в турнире. Тебе трудно вообразить дона Альваро в латах? Он был в белом. С ног до головы в латах, поверх них белый плащ. Знаешь, мне казалось: в мире нет рыцаря доблестнее его. Он выбил из седла своего противника, поднял коня на дыбы, прискакал ко мне, поднял меня и посадил в седло впереди себя…
- Катерина, неужели ты не поняла, что произошло? Как ты можешь болтать о рыцарях, об их доспехах? Ты что, дурочка? Разве ты не знаешь, что творится в Сеговии? Нет больше рыцарей в доспехах. Никакой рыцарь не оградит нас от того, что здесь творится…
- Ты по-прежнему хочешь жениться на мне? - перебила его Катерина; голос ее звучал холодно и отчужденно.
- Я дал слово.
Кровь ударила Катерине в голову; она встала, отошла было от стола, потом повернулась к Хуану.
- Будь ты проклят вместе с твоим словом! - выкрикнула она. - Я освобождаю тебя от него! - И вышла из комнаты, оставив Хуана Помаса в одиночестве.
8
В эту ночь Хуан Помас не спал. Он шел в темноте, ведя своего коня под уздцы. Потом привязал его к сухому дереву, а сам сел на камень, размышлял, проклинал себя и даже плакал. И так просидел несколько часов кряду, пока не услышал крик петуха, - только тогда он сел на коня и поскакал во тьму. Ближе к рассвету тьма постепенно рассеялась, вдали зазвонили монастырские колокола. Хуан Помас направил коня прямо на этот звон.
Торквемада видел, как Хуан подъезжает к монастырю. Он тоже провел ночь без сна; впрочем, он часто бодрствовал ночью. Вечером Торквемада закрывал дверь своей маленькой, похожей на клетку кельи и вел битву с дьяволом. Иногда Торквемада скидывал одежду, призывал монаха, и тот хлестал его плетью до тех пор, пока все тело не покрывалось багрово-синими полосами. Эти следы в его битве с дьяволом служили доспехами. В этой битве Торквемада не всегда одерживал победу. Были ночи, когда победа оставалась за ним, но бывали и ночи, когда торжествовал дьявол. Однако Торквемада каждый вечер снова бился с дьяволом. Он почти не сомневался в том, кто в конце концов победит.
Теперь, когда колокола возвестили, что наступило утро, Торквемада приступил к неспешному обходу монастыря, и каждый его шаг, казалось, совпадал с мерным ударом колоколов. Торквемада не остановился, когда увидел, что Хуан въезжает в монастырский сад и, спешившись, привязывает коня у большого древнего камня.
Хуан думал, что Торквемада не заметил его, но такова уж была особенность Торквемады: он научился замечать, не замечая, видеть, не видя, и даже осуждать, не осуждая. Хуан подошел к монастырю и встал в тени - дожидался, пока Торквемада совершит очередной круг. Возвращаясь с обхода, Торквемада остановился в нескольких шагах от Хуана - стоял не двигаясь. Густая тень от стен монастыря не позволяла Хуану понять, смотрит ли на него Торквемада, как он оценивает его появление и нет ли в глазах приора немого вопроса. Он не различал ни глаз, ни даже лица Торквемады, видел только фигуру в черном облачении с куколем.
Так они молча стояли, пока окружавшая их тьма не стала серой, потом светло-серой. Наконец Торквемада произнес, и голос его звучал ласково:
- В это время, в такое раннее утро, мой сын, плоть может быть одета, но душа обнажена. Она открыта Богу. Она стоит перед Ним в наготе своей, потому что ее не могут скрыть ни одежды, ни плоть.
Слова Торквемады прозвучали ни как вопрос, ни как утверждение. Хуан не знал, что сказать, и стоял, в страхе ожидая, что за этим последует. Торквемада продолжал:
- Ночь - время сна. Почему же ты не спал, сын мой?
Хуан Помас тупо покачал головой. Ему было страшно; он понимал, что должен ответить на вопрос Торквемады, но не мог вымолвить ни слова, только качал головой.
- Ты боишься меня, сын мой? - спросил Торквемада. - Но тебе нечего бояться. Мы слуги Господа. Христовы дети. Как можешь ты бояться меня? Может быть, тебе сказали, что раньше Торквемада был человеком, а теперь стал чудовищем? Но разве чудовища служат Господу? Этот вопрос ты должен задать себе и сам на него ответить. Так скажи мне, разве чудовища служат Богу?
- Не знаю, - пробормотал Хуан.
Теперь все вокруг заливал свет, яркий утренний свет - первые лучи солнца коснулись плоских башен монастыря. Хуан уже мог видеть Торквемаду; его сутана стала обычным черным облачением из домотканого сукна; под куколем было видно худое, смуглое лицо со скошенным костлявым подбородком, но глаз по-прежнему нельзя было различить. Нависающий куколь отбрасывал на них тень.
- Ты хочешь служить Богу? - спросил Торквемада. - Хочешь служить Испании? Хочешь служить своей бессмертной душе?
Хуан пытался ответить, но не мог выговорить ни слова. Ему хотелось убежать, но он понимал, что это невозможно. Ему хотелось пасть на колени и молить о пощаде, но и это было невозможно.
- Ты тоже думаешь, что Бог забыл Испанию? - продолжал Торквемада. - Если так, тогда я должен спросить себя, почему у тебя такие мысли. Я должен задать себе вопрос, почему Божье дитя и дитя Испании думает, что Бог забыл его родину. Я должен открыть тебе мое сердце и дать ответы - иначе какой же я приор? Поэтому говорю тебе, сын мой: Бог не забыл Испанию. Он только отвратил свой взор от евреев. За все время от сотворения мира и до наших дней Бог забыл одних только евреев. Но…
Он подошел ближе к Хуану, настолько близко, что юноша мог наконец видеть его глаза - черные дыры на обтянутом кожей лице.
- Но еврея, ставшего христианином, - такого еврея Господь помнит. Потому что такой еврей обретает бессмертную душу, а бессмертную душу Господь не забудет никогда.
Он протянул руку и дотронулся до плеча Хуана:
- Пойдем.
Хуан пошел рядом с приором - они двинулись вокруг монастыря и молча шли до конца колоннады. Оттуда Торквемада повернул назад.
- Что привело тебя сюда, Хуан Помас? - возобновил разговор Торквемада. - Сюда мало кто приходит по собственной воле. Люди обычно оказываются здесь, когда их приводят солдаты инквизиции, солдаты Святой матери церкви. Но за тобой солдат не посылали, и все же ты здесь.
Торквемада протянул руку и коснулся шеи Хуана. Его палец очертил линию вокруг шеи молодого человека - тот вздрогнул и отпрянул. Торквемада прошептал:
- Что за медальон носит на шее дон Альваро?
Торквемада продолжал идти дальше - ждал, что ответит ему Хуан. Тот молчал, шел рядом, не отвечая на вопрос и не вдаваясь в объяснения. Дойдя до конца колоннады, Торквемада опять повернулся и пошел назад.
- Инквизиция свята. Она свята - как Отец, Сын и Дух Святой. И суд ее свят. Ты знаешь, что такое святая инквизиция, сын мой?
Торквемада обнял Хуана за плечи. Неожиданно Хуан вырвался.
- Клянусь Богородицей, - закричал он, - потому что я христианин! Я клянусь, клянусь вам, отец Томас, что дон Альваро - христианин!
Спокойно, невозмутимо Торквемада, понизив голос, сказал:
- Ты слишком много клянешься. Зачем ты подвергаешь опасности свою бессмертную душу? Бог ненавидит божбу. Разве я просил тебя клясться? Просил?
- Дон Альваро - христианин!
- Ты отвечаешь на вопрос, которого я не задавал, - сказал Торквемада. - Это ответ, но где же вопрос, Хуан Помас? В твоем сердце, в твоей душе, или это вопрошает Бог? Я не спрашивал тебя, христианин ли дон Альваро. Я спрашивал тебя, что в медальоне, который он носит на шее?
- Заклятие, - выпалил Хуан.
- Что за заклятие?
- Еврейское заклятие.
- Скажи мне, Хуан Помас, что такое еврейское заклятие? Ты знаешь?
- Я слышал, как дон Альваро произносил его.
- Что?
- Я уже говорил. Я слышал, как дон Альваро произносил еврейское заклятие.
Торквемада кивнул и двинулся дальше. Хуан следовал за ним, как будто невидимая сила приковала его к приору. Наконец Торквемада сказал:
- Произнеси это заклятие сейчас, Хуан Помас.
Они сделали еще шесть шагов. Хуан хранил молчание, и тогда Торквемада крикнул громко и повелительно:
- Я отпускаю тебе грехи. Говори! Я приказываю! Не гневи меня, отвечай!
Хуан остановился, повернулся к приору и, глядя ему в лицо, произнес умоляющим тоном: "Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, всей душою твоею и всеми силами твоими".
И тут вновь зазвонили колокола. Их звон отдавался в голове Хуана - ему казалось, что их громоподобный звук разорвет его череп, лишит его разума.
9
Этим утром Мария решила пойти в церковь, Катерина согласилась сопровождать ее. Мария выстроила в уме такую логическую цепочку: стоит ей провести утро в церкви - и то, что случилось накануне, исчезнет или забудется, как сон. Она сказала Катерине, что сначала они исповедуются и поставят свечи, и научила, что именно надо говорить тем двум священникам, к которым она особенно благоволила. Катерина безучастно слушала мать. Мария настаивала, чтобы и Альваро пошел с ними, но он лишь сердито помотал головой и постарался побыстрее их выпроводить.
Катерина встревожилась.
- Ты останешься дома? - спросила она отца. - Никуда не уйдешь? Мы застанем тебя, когда вернемся?
Альваро, с трудом выдавив из себя улыбку, заверил дочь, что он будет дома.
- Мама хочет, чтобы я исповедалась, - сказала Катерина.
- Прекрасная мысль, - одобрил Альваро. - Думаю, стоит послушать маму. Ты почувствуешь себя лучше.
- Ты что, ничего не помнишь? - вышла из себя Катерина.
- Я не помню ничего такого, что тревожило бы меня, и, конечно же, ничего, что могло бы потревожить тебя, - сказал Альваро. - Иди в церковь и делай то, что велит мать.
Когда жена с дочерью ушли, Альваро почувствовал облегчение. То, чего он ждал, могло произойти в любую минуту, и теперь каждый миг он воспринимал как отсрочку приговора. Альваро прошел в свой кабинет - там хранились бухгалтерские книги и счета, там он обычно работал, - сел за стол и стал писать. Сначала Альваро решил, что напишет жене и дочери общее письмо. Но нужные слова не находились, и он попытался написать одной Марии. Это тоже оказалось непосильной задачей. Мария только что ушла, а он уже не мог вызвать в памяти ее образ. Они даже не попрощались. Жена просто повернулась к нему спиной и ушла из дома, и, с ее точки зрения, это было вполне естественно. Почему она должна считать это утро особенным?