Заключительное действие - натяжение верхнего каната, чтобы поднять парусину, образовав из нее запруду. По дюжине матросов с каждого конца, а на берегу звонкоголосый:
- Раз-два - взяли! Еще раз - взяли!
С великим трудом, но натянут струнно верхний канат, парус надулся, словно под напором шального ветра, канат подрагивает лихорадочно, но держит напор воды, которая начала быстро подниматься.
Вож учана стоит на носу своего судна и глядит на воду. Вроде бы ему страшно интересно, как бег ее все более и более утихомиривается, струи, натыкаясь на силком остановленную воду, крутят мягкие водовороты. Кажется, кроме любования рукотворными водоворотами вожа больше ничего не занимает - не спускает он с них взора. И вдруг, ни с того, ни с сего - команда:
- Весла на воду! Якорь поднять! Сигнал на мачту: "Следуй за мной!"
По каким признакам вож определил, что пора грести вперед, для Бельского так и осталось загадкой.
Запенилась вода под взмахами весел, ходко пошел учан, ибо вода в реке не встречная, словно в настоящем пруду, а вожу все мало. Поторапливает зычно:
- Навались!
Насады тоже, подняв якоря, идут следом, как и прежде гуськом, лишь основательно сократили меж собой расстояния. Почти упираются носами в корму идущего впереди.
Далеко от переката учан увел караван, пора бы и остановиться, чтобы забрать парус-запруду, но вож все подбадривает гребцов:
- Навались!
Лишь когда версты на две от переката отгреб последний насад, вож скомандовал сушить весла, и вскоре несколько лодок погребли к запруде.
Освобождать парус-запруду проще: отвязал концы верхнего каната и бросил его, вода сама придавит помеху к самому дну и устремит свой вольный бег, выравниваясь до привычной своей ровности.
Даже здесь, далеко от запруды, почувствовался устремленный бег воды, якорные канаты струнно натянулись, но удержать корабли удержали. Понял теперь, отчего вож так далеко увел свой караван от переката: случись такое, что не удержит якорь, есть время вновь зацепиться, не сев на мель.
- Слава Богу, - перекрестился вож. - Еще пару перекатов и - у причалов в Вологде.
Для Богдана, увлеченного необычностью происходящего, время пронеслось галопом, и он удивился, увидев на берегу дюжину вооруженных всадников, своего слугу и пару коней в прекрасной сбруе.
- Послезавтра жди нас в Вологде, - пообещал вож учана, и они распрощались.
"Что ж, проведем не в безделии два вольных дня. Посетим верфи, - решил оружничий, - а как груз сдам, сразу же в Москву".
Все так и сложилось. Встретили Горсея наместник вологодский и воевода целым поездом. Пересадили английского посланника из седла в коляску, другую предложили Бельскому, но он отказался.
- В седле привычней. Не старик же я.
- И то верно. Коляски для жен и старцев расслабленных. - И тут же вопрос: - Банька изготовлена, но угодна ли она англичанину? Согласится ли? Да и сдюжить ли сможет?
- Сдюжит, куда денется. Я сам его похлещу веничком. Пусть узнает, как мы косточки усталые разминаем.
Потеха вышла с Горсеем в бане. Вроде бы несколько лет жил он в Москве и мог бы уже познать русскую баню, даже оценить ее благодать, но иностранцы, как англичане, так и немцы, никак не могли отступиться от своего привычного уклада, имели свои мыльни, а если у кого ее не было, предпочитали лохань русской бане. Горсей сразу же заупрямился.
- Не пойду в вашу баню. В ней можно угореть. Можно даже обгореть. Не пойду.
- Иль много ты видел в Руси угорелых и обгорелых? - насмешливо вопросил воевода. - Глянь на меня, что у меня обгорело, а я каждую неделю банюсь. Или на наместника царева погляди, а у него баня парней моей.
Богдан успокоил:
- Не ляжет на душу пар, обмоешься, не входя в парилку, и - вольному воля.
- Отпустишь сразу?
- Отпущу-отпущу. Не сомневайся.
Бельский и в самом деле не намеревался насильничать, хотя обещал воеводе, что сам похлещет гостя веничком, но он знал предел, ибо одно недовольное слово, сказанное царю-батюшке о приставе, может обернуться лихом, вот и приходилось Богдану прежде чем шагнуть, пощупать, твердо ли под ногой.
В предбаннике дух свежего лугового сена. Оно настлано на полу толстой периной, а поверх сена - мягкая полость. Горсей вдохнул полной грудью духмяного воздуха и приободрился. Выходит, не на казнь привели в адскую жару. Все здесь очень даже мило.
Богдан увидел перемену в настроении Горсея и еще более подбодрил его:
- Все ляжет тебе на душу и дальше.
В мыльне тоже приятная чистота и свежесть теплого воздуха. На лавках - дубовые шайки. Новые, похоже, специально принесенные для важных гостей. Шайки уже наполнены водой, а банщик с ковшом уже готов по вкусу каждого добавить либо горячей, либо холодной воды.
Для начала ополоснулись, и Богдан предлагает:
- Попаримся?
- Очень парно?
- Не так чтобы. Терпимо, в общем. Не понравится, как и условились, выйдешь.
Нахлобучили Горсею на голову войлочную ушанку, и она словно придавила его, миг назад гордого собой за смелость, - Горсей вновь скуксился, но все же дошагал в парилку, хотя с явной опаской.
Но что это? Действительно, терпимо. А Бельский командует:
- Взбирайся на полок. Садись. Сперва погреемся, а уж потом ты ляжешь, банщик поддаст пару по твоему терпежу, а я веничком похлестаю.
- Как розгами?
- Нет, - засмеялся Бельский. - Нежно. Как ласковым ветерком, - а сам банщику: - Ты по капелюшке поддавай. Не гони вскачь.
- Понял, - с хитроватой улыбкой ответил банщик. - Уж расстараюсь.
Банщик и в самом деле сумел угодить. Плескал на каменку словно из ладошки и с перерывами, поэтому парилка наполнялась сухим жаром исподволь, почти не заметно, и вот когда Горсей вспотел основательно, Богдан повелел:
- Ложись на живот.
Повел по потной спине, едва прикасаясь веником, затем начал навевать ветерок - англичанин блаженно вздохнул.
- Лепота, как вы говорите.
- Теперь поддавай проворней, - советует банщику Богдан и начинает охаживать, пока еще не хлестко, вениками нежные телеса заморского вельможи - спина и бока враз порозовели, словно раки в закипающей воде.
Вот уже Горсей застонал, Богдан же продолжал хлестать все ядреней, приговаривая:
- Терпи. Еще чуток. Еще. Потом спасибо скажешь. Вот теперь - все. Кати в предбанник. Отдышись.
Горсей пулей вылетел из парилки, а в предбаннике плюхнулся в изнеможении на узорчатую полость. Ему подали хлебного кваса, в меру холодного, и он с жадностью осушил целый ковш.
Через четверть часа вывалился в предбанник Богдан Бельский. Его охаживал сам воевода. За Богданом - воевода, которого парил наместник. А уж после всех - наместник. Его, как обычно, парил специальный слуга, умевший угодить капризному хозяину.
Когда Богдан отдохнул, в шутку спросил Горсея:
- Джером, не хочешь ли на второй заход?
- Хочу, - неожиданно согласился тот. - Пусть будет второй заход.
- Вот так англичанин! - воскликнул наместник. - Душа-то русская!
Очень неуклюжая похвала, но на нее, слава Богу, никто не обратил внимания. Горсей сам напялил на свою голова войлочную ушанку и позвал Богдана решительно:
- Пошли.
Часа три парились в бане и, разомлевшие и обессиленные, уселись за стол, чтобы начать пир. Неспешный. С уютной беседой, которую на сей раз Горсей не увел на обочину.
Зато утром он напросился на щелчок по носу.
Позавтракав, они поехали к рукотворному затону, на берегу которого были верфи, где по царскому указу строилась крупная морская флотилия. Непонятно только было, для какой цели. О ней можно было лишь догадываться по тому факту, что почти вся царская казна перевезена в специально построенные хранилища совсем рядом с затоном. Погрузил ее на корабли и - в путь. В Студеное море, а по нему либо в Соловки, либо, что наиболее вероятно, в Англию, с которой он явно заигрывал.
Хотя, если поразмыслить, чего ради бежать Грозному из Руси? Строптивых бояр он, похоже, приструнил основательно. Претендента на престол, князя Владимира, отравил. И не только его, но сыновей его тоже. Чего ему теперь бояться?
Мысли и поступки самодержца, однако же, холопам его не ведомы и не обсуждаемы. Раз велено строить корабли, догоняя числом королевский английский флот, стало быть, так нужно. По Сухоне на полой воде за милую душу скатятся корабли в Двину, а там глубины, особенно весной, более чем достаточны.
К верфям поехали так: Горсей в коляске, запряженной шестеркой цугом, Бельский, наместник и воевода со стремянными и слугами - верхами. Дорога торная, ухоженная. Вроде бы в тайне строились корабли, но вся Вологда знала о них, и горожане любили в праздничные дни посещать верфи, кто пеше, кто в экипажах, кто верхом. Получалось вроде гуляния на берегу затона. С толпой праздных зевак смешивались, бывало и такое, иностранные лазутчики, приезжающие в Вологду под видом купцов. Грозному об этом доносили, но он в ответ лукаво усмехался.
Вот и верфи. Пять кораблей на стапелях и более трех десятков покоятся на воде. Красавцы. Двух- и даже трехмачтовые. И что особенно поразило оружничего, каждый корабль отличался от остальных. И не только потому, что на них не было обычных для русских кораблей носов, схожих с лебединой грудью, а сам корабль подстать гордому лебедю, здесь все иначе: если на носу львиная голова, искусно вырезанная да еще позолоченная, то и сам корабль похож на изготовившегося к прыжку льва.
Драконы, единороги, слоны, орлы, тигры - каких только раззолоченных и посеребренных голов не было у кораблей, дремавших в безделии на сонной воде затона, и каждый корпус являлся как бы продолжением своей головы, должных бы, по замыслу заказчика, пугать хищным видом, на самом же деле привораживающих взгляд изяществом форм и мастерством исполнения.
Гостей встретили артельные головы, работа же на верфи продолжалась: пилили, строгали, крепя доски друг к другу не гвоздями, а деревянными клепами.
Артельные головы с достоинством приветствовали вельможу зарубежного и своих высших чинов, не переломились в унизительном поклоне до земли, а лишь почтительно склонили головы. Они высоко держали марку, гордились содеянным и справедливо ожидали уважительности от гостей, которым, по их мнению, понравится великое мастерство исполнителей царского заказа.
- Знатная работа! - вдохновенно заговорил Богдан. - Поведаю об увиденном царю-батюшке! Предвижу милость его!
- Благодарствуем, - ответил за всех самый, пожалуй, молодой артельный голова, разбитной малый, с острым взглядом голубых глаз. - Мы и так не обижены его милостью и рады трудиться в угоду ему и на пользу Руси.
И вот тут плеснул свою ложку дегтя Джером Горсей:
- Я в свое время оставил царю вашему макет корабля, какие строят на моей родине в Англии, владычице морей. Я подал самый подробный чертеж корабля, где указал самые точные размеры, но, как я вижу, вы все делаете на свой лад.
- Глядели мы на макет, - ответил вновь за всех голубоглазый артельный голова. - Разглядывали и чертежи, и вот наше мнение: на макет можно любоваться в праздное время, чертежом же твоим, дорогой иноземец, задницу подтереть…
Горсей от грубости этой начал задыхаться в гневе, а Бельский к артельному голове со строгостью:
- Как звать тебя?!
- Ивашко.
- Ты вот что, Ивашка, говори, да не заговаривайся! Перед тобой посланец царя, а ты как с родней своей!
- А что я такого сказал? - недоуменно пожав плечами, простодушно ответил Ивашка. - Я правду сказал. И чего на нее обижаться аж до гнева?
- Думай, что говоришь! - продолжил строжиться оружничий. - Не ровен час, попадешь под опалу царскую по слову посла!
- И-и-и, боярин, кто же за правду опалит? И еще скажу: мы - мастеровые, на нас вся Русь держится. Начни нас на коды сажать, как бояр крамольных и своенравных, кто созидать станет? А ты, боярин, прежде чем стращать меня, разберись, послушав слово мое. Русские, что дом, что терем, что ладью строят по всемеру. От длины все идет. И ширина, и высота. Если выдержан всемер, то глазу утешно, не боязно тогда, что покоситься может. А для кораблей еще нужна устойчивость на крутой волне и при покосном ветре. Тут свой всемер. Но и он по длине. Англичане и голландцы красивы, слов нет, но даже в ласковых морях при добром ветре нередко киль задирают. Для наших морей такие корабли не подойдут. Если только на гибель матросов слать? Вот мы по своему всемеру и ладим корабли, чтоб, значит, ходкость добрую имели, а на крутой волне устойчивыми были. Скажу одно, придет время, по нашему всемеру все корабли будут строить. Слижут у нас. Да пусть их, мы не жадные. Для людей же все. Немцы ли они, испанцы ли - все одно люди.
- Не слишком ли высоко берете?
- Не слишком. Испытаны веками поморские суда по Батюшке Ледовитому. До самых теплых морей хаживали на промыслы и на торги выгодные. Пока царский запрет не вышел. В Мангазею, что к соседу на чай ходили. Вот и посуди: раз на наших морях ходко, разве худо станет на ласковых?
Горсей слушал артельного голову Ивашку внимательней Бельского, забывши про обиду. Он даже начал выяснять, что такое всемер, и не только Ивашка, а и другие артельные головы старательно объясняли английскому гостю суть прямой зависимости ширины и высоты от длины, но Горсей, похоже, никак не мог взять в толк, для чего нужны такие жесткие пропорции.
Неудивительно. Уже многие века ищут крупнейшие проектировщики закономерность пропорций. Вплотную подошел к открытию этих закономерностей зодчий Фибоначчи, предложивший систему пропорционирования; еще дальше шагнул Корбюзье, разработавший модулер; но ни единичный ряд Фибоначчи, ни модуль Корбюзье не достигли такой универсальности, каким был древнерусский "всемер", но он отчего-то не был взят великими зодчими на вооружение, либо от неведения о его существовании, что вероятней всего, либо от мнения, что русские ничего стоящего изобрести не могут.
Бельский слушает артельных голов вполуха. Ему не до всемера. Он рад, что прошла обида у Горсея.
"Что ж, еще одна взбучка пошла на пользу, - удовлетворенно думал Богдан. - Не станет жаловаться Грозному".
Глава седьмая
Чем ближе подъезжал поезд Джерома Горсея к Москве, тем все более пристав его понимал, что в Москве произошло кое-то из ряда вон выходящее событие. Если Бельский где-то появлялся неожиданно, говорившие меж собой тут же умолкали и только по обрывкам фраз, которые все же ему удавалось услышать, он мог сделать вывод: в Александровской слободе свершилось страшное убийство. Не казнь, а именно убийство. На его вопрос: "О чем речи ведете?" только что делившиеся тревожными новостями с явно показным спокойствием отвечали:
- О житье своем, боярин. О чем же еще?
Не похоже, судя по взволнованным лицам и горящим глазам.
"Ладно, в Ярославле все разузнаю".
Увы, и там с кем бы ни начинал разговор оружничий, толкового объяснения не получал. Либо городская знать не была осведомлена о подробностях произошедшего в Слободе, либо опасалась его. Тайный сыск всегда страшен, а новый его глава прошел школу своего дяди Скуратова, который умел из ничего сделать что угодно. Из мухи у него без всякой осечки всегда получался слон. Не такой ли и племянник? Пока еще мало времени прошло, чтобы разглядеть его лицо, но на всякий случай поостеречься не помешает.
Сам же Богдан не знал, кто в Ярославле соглядатай Тайного сыска - дьяк рассказал ему лишь о своих московских людях, да еще подсадных к думным боярам и иным, имеющим вес при Государевом Дворе.
Ему очень хотелось вот сейчас же подыскать себе собственного соглядатая, но он пока что не решился на это: вдруг наткнешься на царского тайного агента, тогда начавшаяся почетная служба при царе может сразу же окончиться.
"Не стоит спешить. Всему свое время".
Ясность внес Джером Горсей. Он встречался со своими соплеменниками-купцами, и те сказали ему, что царевич Иван скончался и тело его везут в Москву, где похоронят, отпев в Успенском соборе.
- Они утверждают, что царь самолично забил до смерти своего сына-наследника.
Да, известие. О таком и в самом деле опасно не то, чтобы говорить, но даже думать. Для иностранцев, понятное дело, русский царь - не их царь. У них языки развязаны. А вот подданным Грозного нужно ждать царского слова, которое принесет гонец из Кремля. Вот оно и станет предметом пересудов, да и то очень осторожных. И действовать по воле царя. Велено будет справлять сорокоуст согласно всем канонам, начнутся поминальные службы в соборной и приходских церквах, велено будет внести лишь заупокойный поминальник, стало быть, так нужно - никто не проявит самовольства без риска лишиться живота.
Без дела царь не убьет родного сына.
У Богдана мысли в раскоряку: спешить ли в Москву, все бросив, ждать ли здесь царского вестника и решать, как поступить, лично с ним переговорив. А если в самом деле царевич убит, тогда, возможно, вообще не торопиться в Кремль. Пусть схоронят наследника и пройдет после этого недельки две или даже три, пока страсти улягутся. Наверняка Иван Васильевич не станет сразу после похорон заниматься государственными делами, устраивать приемы послов. Заставит ждать даже такого важного, как Джером Горсей. И не лучше ли уберечь от такого унизительного ожидания Горсея, потянув время в пути?
До самой полуночи не мог уснуть Бельский, но так и не нашел ответа на то, что лучше, что хуже.
Спозаранок же в еще запертые городские ворота постучал царев гонец.
- Отворяй не мешкая. Весть от царя Ивана Васильевича наместнику и воеводе.
Воротники решили было подняться на колокольню надвратной церкви, чтобы убедиться, на самом ли деле ранний гость не лукавит, но в ворота постучали еще более настойчиво и уже с угрозой:
- Отворяй живей! Если не хочешь батогов по пяткам!
Теперь уж без сомнения - гонец. Действительно, нужно поспешить с засовами.
Гонец, едва появилась возможность просунуться в ворота с конем, пустил его галопом. Путные слуги и стремянные, при доспехах, тоже не мешкая пронеслись за ним вскачь. Ко дворцу наместника.
Сменив коней и наскоро перекусив, царский вестник со стремянными и путными слугами поскакал дальше. Его путь через Вологду до самого Архангельска, наместник же послал своих слуг за воеводой и оружничим.
Они приехали быстро. Но пришлось ждать писаря. Ему читать письмо, чтобы все чин-чином.
Вот и он, явно недовольный ранним вызовом, даже не пытается скрыть своей хмурости, даже специально выпячивает ее.
- Ты не сопи! - ругнул его наместник. - Иль думаешь, кроме тебя грамотеев в Ярославле нет?! Еще раз заставишь себя ждать - взашей!
- Да я что? Я всегда готовый.
- То-то же. Читай вот.
Из послания дьяка Государева Двора ясно лишь одно: Иван Грозный убил своего сына. За что и как, непонятно. Но вот дьяк прочел хитроумное пояснение: отец хотел наказать сына за неуступчивость, но оплошал.
Слово-то какое ловкое. Ни с какой стороны к нему не приладишься, чтоб хоть чуточку представить, какая ссора произошла между отцом и сыном, окончившаяся смертельными побоями.