"Узнаю у тайного дьяка, если Годунов тоже станет вилять, - успокоил себя Бельский, - а вот ехать или перегодить, тут поломаешь голову".
У наместника тоже, видно, такая же беспокойная мысль, ибо не с бухты-барахты он посоветовал:
- Тебе, оружничий, не следует спешить. На поминальных службах нужно побывать? Нужно. Лучше всего в путь после того, как девятый день помянем. Сороковой как раз в Москве помянешь. С царем нашим, Иваном Васильевичем.
- Да, так сподручней, - сразу же согласился Богдан. - Думаю, Горсей тоже согласится не спешить.
- На пару деньков в Сергиевой Лавре задержись. Помолись за упокой души царевича и за здравие царя. Оттуда гонца можно слать с вестью о Горсее.
Это уже лишнее. Не наместнику диктовать, как поступать оружничему. Не дитя же он малое, неразумное.
- Поступлю по обстоятельству, - сухо ответил Богдан, отбив охоту наместнику и дальше назидать.
Впрочем, тот сделал вид, будто не заметил недовольства оружничего, хотя сразу же перешел к тому, как организовать в самом Ярославле и в уездах поминки по царевичу, постоянно спрашивая советов у воеводы, но более у Богдана.
К Горсею в специально выделенный для него прекрасный теремной дворец Бельский приехал в обычное для него время для совместного завтрака. На нем и рассказал о вестнике из Кремля, затем и о предложении наместника повременить с отъездом из Ярославля. Не от себя предложил, а именно от наместника, посчитав это более весомым.
Горсей не стал раздумывать слишком долго. Он-то наторен в вопросах этики и оценил решение Бельского достойно. Ответил согласием, но уклончиво:
- Приставу видней. Пристав от самого царя, стало быть, он поступает в интересах своего государя.
Ну, что ж, и на том спасибо.
Службы поминальные, следом за которыми обязательны поминальные трапезы, длинные и скучные - все это надоело до чертиков, и когда закончилась длинная служба на девятый день, Бельский вздохнул с облегчением: конец фальши. Дело-то в том, что почти все бояре и дворяне в душе были рады смерти царевича, ибо тот по жестокости и вспыльчивости пошел весь в отца, который с самого малолетства внушал сыну, что бояр и дворян следует держать в ежовых рукавицах. Ребенком брал Грозный сына на казни, водил в пыточные, а в отрочестве даже поощрял к насилованию вдов и дочерей опальных князей, воевод и бояр. К Ивану Ивановичу лыко в строку народная мудрость: яблоко от яблони далеко не катится. Однако, радуясь в душе, все имели постные до отвращения лица, истово крестились, даже временами смахивали слезы.
Впрочем, Богдан, хотя и тяготился фальшью, сам мало чем отличался от других и то лишь мыслями. Их тайный сговор воплощается в жизнь неуклонно. Нет князя Владимира и его сыновей, теперь нет и наследника престола со свойствами отца, стало быть, открывается весьма заманчивое будущее: править державой при богомольном Федоре, к тому же с расслабленным умом. А там, глядишь… Дух захватывает от одной только мысли.
Помехой может стать Борис, теперь шурин Федора-царевича, но и он тоже смертен.
Все так, пока же стоит продолжить игру, не выделяясь из общей толпы, переживающей смерть царевича как свое личное горе. Вместе со всеми выстаивать многие часы в церкви, после чего за трапезный стол. Последняя, на девятый день, такая трапеза у самого архиепископа. На нее пригласили даже Горсея, не взяв во внимание, что он не из православных.
Джером Горсей не отказался, и там, за трапезным столом (а их с Богданом посадили рядом по левую руку архиепископа) они условились выехать из Ярославля через пару дней.
Конечно, два дня на сбор явно маловато, но слуги управились, проявив расторопность, к тому же имея всяческую поддержку наместника и воеводы, поэтому в назначенный час тронулись в путь, сопровождаемые несколько верст почти всей Ярославской знатью. На прощанье сделали малый привал, посошок на дорожку, и вот теперь можно без дневки ехать до самого до Сергиева Посада. Если Бог даст, то и без помех.
Четыре ночевки на постоялых дворах, и вот она - Лавра. Золотоглавая, обнесенная мощной каменной стеной. Отсюда слать гонца к царю и ждать его ответного слова. Сколь долго? Все теперь зависит от воли самодержца, от его настроения. Еще от глубины его горя. Скорее всего, пока не минует сорок дней, Горсея в Москву не позовут и, стало быть, торчать здесь, в Сергиевом Посаде, вместе с Горсеем и Богдану. А ему бы сейчас быть в Москве, разобраться во всем, что произошло и определиться. Возможно, даже начать противодействовать Годунову, настраивая против него и самого Грозного, и царевича Федора, которому теперь достанется царский венец - шапка Мономаха.
Теперешнее отсутствие его в Москве может дорого ему стоить. Каждый день Борис использует в своих интересах, приближаясь почти вплотную к трону.
Богдан понимал его, досадовал, однако, продолжал лелеять мысль оттеснить Годунова от трона, освободив для себя место.
"Оттеснить от трона - главное. А еще лучше, сослать бы его. Или казнить".
Сладость мечты. А вот сбыточна ли она? Годунов - хитрый лис. Он продумывает каждый свой шаг, каждый жест, не говоря уже о словах. Ни одного лишнего слова. Каждое к месту, каждое в угоду. Серьезный супротивник, как считал Бельский. Очень серьезный. Но и себя он считал не ниже Годунова. Его лоб, как он определял, тоже перстом не перешибешь.
Как часто люди заблуждаются, оценивая свои возможности, и это всегда приводит не к выгоде, а к печальному концу. Человеку, однако, не дано знать свою судьбу, и он даже не представляет, что и заблуждение его тоже определено судьбой. Рок ведет человека по жизни.
Впрочем, Богдану на этот раз вроде бы судьба улыбнулась: ответного царского слова ждать долго не пришлось. Гонец вскорости прискакал в Лавру и передал волю царя: выезжать немедленно, в пути поспешать. В Мытищах ждать встречающего поезда.
Гонец остался при Горсее, чтобы при подъезде к Мытищам ускакать в Кремль с докладом Грозному о приближении посланца королевы английской к условленному месту для торжественной встречи.
Как понимал Богдан, царю не терпится узнать, как отнеслась Елизавета Английская к его сватовству, и это оказалось сильнее горя по утрате сына.
В Мытищах им не пришлось ожидать встречного поезда, наоборот, встречный поезд ожидал их, что удивило даже Горсея. Обычно даже посольства тех стран, с которыми ищут дружбу, выдерживают в Подмосковье не менее двух-трех дней, а тут - вот она, раззолоченная коляска с шестеро кой белых красавцев цугом. Еще одна коляска, тоже с шестеркой цугом, только не белых лошадей, а буланых, для Богдана. Выходит, с этой минуты он не пристав, а почтенный царедворец.
В приставах - пара знатных дворян. Они в парадной одежде. С ними сотня стрельцов на вороных конях. Тоже при параде.
- Царь Иван Васильевич, самодержец Российский, велел доставить вас к нему для уединенной беседы. И тебя, посланец английской королевы, - низкий поклон Горсею, - и тебя, оружничий, - такой же низкий поклон.
На высоте блаженства Бельский: только любимцев своих вот так привечает Грозный. Выходит, приблизил к себе, как прежде держал у сердца Малюту.
"Вот теперь уж точно очинит боярством".
Вновь неоправданные надежды. Хотя доверие со стороны Грозного оказано полнейшее, к нему отнеслись не так, как обычно бывает с приставами: привез подопечного к царю - свободен. А тут обоих к себе. О многом это говорит.
Иван Васильевич встретил Горсея и Богдана дружелюбно, пригласил садиться, и Бельский подумал, что при нем царь выслушает англичанина, какого товара и сколько он привез, какова оплата за доставленный по заказу груз, затем его попросят оставить их одних, однако, вышло не так. Горсей назвал сумму - Грозный заявил:
- Покончим когда со всем, пойдем в казнохранилище, где сразу же получишь полный расчет. А теперь давай о главном: каков ответ Елизаветы?
Бельскому не указали на дверь, и он воссиял душой.
"Такое доверие! Приближен к трону вплотную!"
- Королева моя, - Горсей встал при этих словах, встал Бельский, привстал даже царь, - дай ей Господь здоровья, не против сближения через семейные узы, но она предлагает в жены тебе, государь великий, юную красавицу королевской крови, двоюродную свою племянницу Мери Гастингс.
- Какова она собой?
- Я же сказал: красавица. Стройна. С великолепными манерами, лицом пригожа. Красотой она затмевает многих придворных дам, а при дворе Елизаветы собран цвет женщин Англии. Вот и суди, какова будущая твоя жена, если сговор состоится. Вскорости после меня из Лондона, тоже на кораблях, выедет посол Ее Величества Елизаветы сэр Уильям Россел из очень знатного рода. Ему, как я осведомлен, поручается вести переговоры о государственных делах и, как изволила выразиться моя королева, о делах тайных. Он уполномочен окончательно решить все дела на благо Англии и Руси. При нем, как и об этом мне стало известно, будет два письма лично от королевы. Я позволю дать тебе совет, государь всей Руси, пошли теперь же встречать посла в Архангельске.
"Сейчас повелит мне ехать. Для того и зван сюда", - с неудовольствием подумал оружничий, но услышал иное, к своей радости.
- Пошлю непременно, - и к Бельскому: - Передай мое повеление дьяку Посольского приказа, пусть готовит приставов. Не менее двух. Из знатных родов. О них доложишь мне самолично, и если мне будет угодно, я соглашусь. Теперь же - в казнохранилище.
Ничего подобного прежде Богдан не видел. Нет, не о количестве золота, драгоценностей, мехов и одежд дорогих, доспехов парадных - у него у самого казна довольно внушительная. Конечно, с царской ей не сравниться, но все же она у него даже не из средних среди боярских. Покруче будет замес. Поразило Бельского изменение в настроении Грозного, когда они спустились в хранилище: он буквально преобразился, глаза вспыхнули жадным блеском, и он стал похожим на орла, готового к смертельному броску, ради спасения своего гнездовья. Казалось, вот-вот он заклекочет и, сложив крылья, стремительно понесется на врага.
Но кто враг?
И вдруг, совсем неожиданно и моментально лицо государя стало задумчивым и, можно сказать, лицом мудреца. Он прошел к висевшей на стене цепочке из намагниченных иголок и заговорил, вроде бы забывши, чего ради он привел Горсея в хранилище. Впрочем, не без хитрости же: пусть поглядит на богатство русского самодержца. Пусть и послушает.
- Известно, в магните великая тайна. Вот эти иглы сцеплены невидимой силой, не прикрепленные ничем иным друг к дружке. Магнит имеет такую силу, что держит в воздухе железный гроб пророка Магомета в его гробнице. Вот и я мечтаю, чтоб и для меня была сооружена такая же гробница. Пока у меня нет много магнита, то что имею, не удержит в воздухе мой гроб. Вот соберу скоро достаточно, обязательно пошлю в Персию за мастерами, знающими тайну чудесной силы.
Грозный пошагал к дальней стене просторного помещения, и хранитель казны предусмотрительно открыл дубовый ларь. Значит, царь не первый раз приводил сюда гостей, и его пояснения были однообразны, к чему хранитель уже приспособился.
- Поглядите вот на этот коралл. И вот на эту бирюзу. Возьмите их в руки. Видите, никаких изменений. Значит, вы совершенно здоровы. Теперь положите их на мою руку. Смотрите, как бледнеет бирюза. Я отравлен, и смерть моя не за Горами. - И к Богдану: - Тебе, оружничий, любезный мой слуга, узнать, кто покушается на мою жизнь. Отныне это для тебя - главное из главных. Вместе с тайным дьяком примите все меры, но разоблачите злодея! Ради этого покличь даже волхвов и колдунов!
"Выходит, пока еще нет явного врага. Нет даже подозреваемого. Но враг должен быть. И он будет!"
Грозный, перебирая драгоценные камни, пояснял их свойства в мельчайших подробностях, хорошо знал, как оценивают их целебные или разрушительные качества колдуны и волхвы. Особенно он принялся расхваливать рубин:
- О! Как этот камень оживляет человеку сердце и мозг, дает ему бодрость, очищает застоявшуюся испорченную кровь, - затем взял изумруд. - А этот камень радужной породы - враг всякой нечистоты. Он лопается, если мужчина и женщина живут распутно друг с другом, злоупотребляя природой, а камень при них.
"Отчего же не полопались все изумруды в царском хранилище? - спросил себя Богдан. - Не ты ли, царь-батюшка, более всех злоупотребляешь природой?"
Царь взял в руки оникс.
- Удивительный дар Божий. Он покровитель милосердия и добродетели и враг порока, - но не положил оникс на свое место, а продолжал держать на ладони, словно испытывая на себе волшебную силу камня.
И чудо! Грозный начал меняться на глазах, слабея с каждой минутой. Наконец, уже в полном изнеможении, положил оникс на место и велел казначею:
- Выдай золотом все, что причитается Горсею. А ты, - обратился царь к Бельскому, - уведи меня в мою домашнюю церковь.
Просьба не каприза ради: царь действительно не мог без посторонней помощи сделать ни шага, и Бельский, молодой и крепкий телом, не просто поддерживал Ивана Васильевича, особенно когда поднимались по лестнице, где располагались дверь в опочивальню, комната для тайных бесед и домашняя церковь, а обхвативши за талию, волок, словно пьяного в стельку.
Стрельцы-стражники низко кланялись государю, не выражая ни малейшего удивления. Величайшая вышколенность. Но, вполне возможно, картина для них не новая. Вполне возможно, кто-то уже водил Ивана Грозного в его церковь, чтобы в молитвах обрел он бодрость духа?
Но кто? Не Борис ли Годунов?
Но эти вопросы не слишком долго мучали Богдана. Он поразился, в полном смысле этого слова, тем, что произошло дальше. Грозный не вошел в домашнюю церковь, велев ему, Богдану, быть свободным - царь сел на лавку в комнате для тайных бесед и указал оружничему место напротив себя.
- Садись.
Почти четверть часа сидели они молча: царь в полном отрешении от земного, Богдан в недоумении, боясь даже громко вздохнуть. Лишь постепенно лицо Грозного обретало осмысленное выражение, взор становился привычно-пронизывающим, и вот царь заговорил. Словно на исповеди перед своим духовником.
- Отчего так расслабляет меня оникс? Выходит, я - порочен. Но в чем мой порок? Разве я казнил крамольных бояр не ради величия державы? Только в единовластии сила государства. Никогда не будет лада и благоденствия в стране, где правят многие сразу. В одночасье страна потеряет силу, народ обнищает, рать превратится в бородавку на теле державы.
Умолк государь, но на сей раз не в отрешенности, а в явной задумчивости. Видимо, пытался оценить беспристрастно свои поступки. Но чего ради вот такая откровенность? Очиститься душой? Этот порыв, однако, может для оружничего оказаться веригами, а то и камнем на шее. Разве нужен самодержцу слуга, который знает о нем больше того, что дозволено ему знать, поэтому не радовался Бельский, что удостоен исповедальной беседы, а смущался. Ждет с тревогой, что еще о себе скажет царь-батюшка.
- Молва осуждает меня за убийство князя Владимира, но разве я поступил вопреки державным интересам? Разве нужна нынче Руси прежняя междоусобица? Нам ли забывать, к чему привела борьба князей за великокняжеский стол? Более двух веков платили мы дань Орде. Дань крови! И теперь, ослабни мы, крымский хан воцарится в Москве и что станет тогда с русским православным людом?
Вновь пауза. На сей раз очень короткая. Заговорил Грозный уже более окрепшим голосом. Решительно:
- Не порочность моя стала виной смерти сына Ивана, а необходимость поставить его на место. Ты, по моей воле, наказал Немецкую слободу, гнездо алчной наживы. Пользуясь моей добротой, немчура обирала мой народ, спаивая его. Мог ли я это терпеть? Нет! А сын мой, кровиночка моя, наследник престола охал вместе со злопыхателями из бояр и иноземцев. Хотел считаться у алчных хорошеньким, в ущерб державы нашей. Не в противность ли это царскому единовластию, не в противность ли интересам Руси? Мало того, самолично подписал подорожную дворянину своему до самого до порубежья ляшского. Что, посол от него? Остановил я то посольство, не став пытать, куда и зачем направлялись, решил только внушить сыну, что рано еще считать себя венценосцем. Видит Бог, не имел я желания побить его так сильно, лишь чуточку поколотить хотел, как строгий отец неслуха-сына, а он возьми и занедюж. Думаю, не от побоев лихорадка. Он и до этого хворал.
- Не зелье ли какое? - вкрадчиво вставил Богдан. - Кто-то, вошедший в вашу семью, злобствует. Если будет на то воля твоя, дознаюсь…
- Не нужно. Да и не об этом разговор.
Не получилось с первого раза кинуть тень на Годунова, а получив согласие, спровадить его через несколько дней в пыточную. Что ж, придется ждать другого случая.
Царь же продолжал:
- Я о своей порочности. В чем она? Думаю, в одном - в нарушении церковных запретов на венчания. Нельзя, грешно более трех раз венчаться, а Мария Нагая - девятая жена. Нет, восьмая. С Наталией Коростовой я не венчался.
У оружничего чуть не вырвалось: "Где она?", но быстро спохватился, иначе исповедь в одно мгновение сменилась бы разносом.
- Мария Нагая - хорошая жена. Пригожа - слов нет. И все же я никак не могу забыть своей первой - Анастасии. Скромна, тиха, но тверда в нравах и убеждениях. Не я виновен в ее смерти, ее отравили бояре-крамольники. Дядя твой, Малюта, кого я ценил выше всех, вел розыск. Казнил я виновных, но Анастасию не вернешь.
Можно было бы поспорить с царем-батюшкой, сказать ему, что не все, о чем доносил Малюта, истина. Он жил не по праву, а в угоду своему государю. Возникло у царя подозрение, будто отравили Анастасию, он сам определит виновных (кто у него под ногами или поперек дороги) и преподнесет на блюдечке допросные листы.
Посчитал Грозный, что и вторая жена Мария Темрюк отравлена, виновные назначены и даже признались. Пусть и в самом деле двух первых жен извели недруги, а отчего так легко расставался со следующими женами? Не их смерть разлучала, а самолично избавлялся от них. И счастлива та, которая оказывалась в монастыре. В этом смысле не повезло третьей жене, Марии Долгорукой. А в чем она провинилась, никто не знает. Даже Малюта ничего не мог сказать племяннику своему. Не ведал.
Пышная свадьба после венчания, а на второй день - выезд в Александровскую слободу, и там загнали молодую в санях в Царский пруд с еще не окрепшим льдом. Мало того, схватили ее брата Петра Долгорукого, обвинив в лиходействе: он, видите ли, утопил царицу.
Обо всем этом, однако же, можно думать, даже можно мысленно возражать Ивану Грозному, только ни в коем случае не давая возможности прочитать твои мысли на лице.
Иван Васильевич продолжал вспоминать о всех женах, винил себя за то, что отсылал их в монастыри (о Долгорукой почему-то не вспомнил), и только в смерти Василисы Мелентьевой не упрекал себя.
- Не знатную взял за себя, а она, негодница, пустилась прелюбодействовать. Я самолично застал у нее сокольничего Ивана Колычева, прикончил его посохом, а на другой день соединили прелюбодейку и прелюбодея навечно в едином гробу.
Не сказал, что Василису Мелентьеву положили в гроб живой.
Умолк надолго государь. Поглаживал в задумчивости бороду, осмысливая что-то его волнующее, и вот, наконец, спросил: