III
- Господин учитель!..
Словно не голос, а листва прошелестела за спиной Минчева - приглушенно и едва уловимо. Он оглянулся. Позади плелся высокий сухопарый мальчонка с непричесанной, лохматой головой и костлявым лицом. На нем было жалкое рваное рубище, из босых разбитых ног парня сочилась кровь. Он чем-то напоминал затравленного волчонка, попавшего в западню.
- Господин учитель, вы не узнали меня? - спросил он тем же тихим, испуганным голосом и тотчас огляделся.
- Нет, - сказал Минчев.
- Я Наско из Перуштицы.
- Наско?! - изумился Минчев. - Но ты!.. - Он не договорил и схватил парня за руку. - Нам нельзя быть тут вместе, свернем на тропу!.. Ах, Наско, Наско, славный ты мой ученик! - продолжал он, не выпуская руку мальчонки, - А я слышал, что ты уже и не жив. Слава богу!
- Я был убит, господин учитель. Меня убил отец…
- Потом, потом, Наско, потом про все расскажешь!
Они поднимались в гору, и Минчев искал место, где можно будет схорониться со своим бывшим учеником. Минут через пять они уже сидели на траве за густым кустарником. Йордан готов был расцеловать мальчонку, первого ученика школы в Перуштице. Ему было лет двенадцать, но выглядел он на все шестнадцать. Сколько же он пережил за минувший год! Наско худ до крайности, в прорехах распоротой, полинялой, давно нестираной рубашонки можно легко пересчитать тонкие ребра, обтянутые синеватой кожей; лицо его точно составлено из одних костей - заострившегося горбатого носа и острых, торчащих скул. Йордан снял из-за спины мешок, быстро развязал (его, достал два черствых ломтя ржаного хлеба, несколько луковиц, завернутую в тряпочку соль и протянул их Наско.
- Ешь, сынок, - сказал он ласково.
Не прошло и трех минут, как руки Наско были пустыми. Йордан подумал: много давать нельзя, мальчик слишком голоден. Не удержался, дал еще один ломоть:
- Ешь, сынок!
И этот кусок был проглочен в одно мгновение.
- А теперь рассказывай, - попросил Минчев.
- А что ж рассказывать? - Наско по-взрослому покачал головой. - Мы думали, что в церкви нас не тронут. А они… Столько убили! В церкви лужи крови были… Мы сидели и плакали. Башибузуки крикнули в окно, что всем нам они поотрубают головы… Но сначала помучают. Неделю мучать будут. Тогда отцы стали резать детей… Мой папа тоже. - Наско показал на груди глубокий шрам от раны. - Ударил он меня ножом, а дальше я ничего и не помнил. Очнулся, смотрю, по церкви башибузуки ходят: кто жив - того ятаганом… Притворился я мертвым… - Наско было трудно говорить, и он все время делал паузы. - А ночью переполз в кусты… Подобрали меня уже в лесу, накормили… сменили одежду… Потом лекарь пришел. Отец, говорит, промахнулся, не попал тебе в сердце. А сестру Марийку и брата Колчо зарезал. И себя с мамой… Их потом в церкви нашли…
- Где же ты жил весь этот год? - спросил Минчев, поглаживая пыльные, похожие на проволоку волосы парня.
- А везде. Один раз заблудился - в турецкую деревню попал; меня турок целую неделю у себя дома прятал.
- Встречаются и такие турки! - кивнул Минчев. - А куда же ты сейчас идешь, Наско?
- А русским навстречу, они уже Дунай переплыли! - приободрился Наско.
- Переплыли, - подтвердил Йордан.
- Можно я с вами пойду, господин учитель? - спросил Наско.
- Нет, Наско, со мной нельзя. Потом я скажу почему. Ты не обижайся, сынок!
- Пропаду я! - вырвалось у Наско. Он опустил голову, плечи его задрожали.
- Вот что, парень! - твердо произнес Минчев. - Ты всегда был мужчиной, будь им и дальше. Оставайся здесь, никуда не ходи. Заберись повыше в горы и жди.
- А потом? - Наско с недоумением посмотрел на учителя.
- Увидишь русских - тогда и спускайся. Ты их узнаешь по одежде. Она не такая, как у турок: на головах кепи, на плечах вот такие погоны. - Йордан пальцем начертил в воздухе погоны. - Язык похож на наш, на болгарский. Спустишься с гор и сразу же- иди в Тырново. Недалеко от церкви святых Константина и Елены отыщешь домик деда Димитра Николова - постучись к нему. Это очень добрый человек, и он встретит тебя, как родного.
- А что я скажу ему? - с надеждой спросил Наско.
- Передашь от меня привет, расскажешь про свою беду. Он все поймет.
- Хорошо, господин учитель, - покорно произнес мальчонка. - Только я очень хочу есть. Я первый раз за четыре дня поел. А как же дальше?
- Я тебе оставлю все, что у меня есть!
- А вы?! - не поверил такому счастью Наско.
- Я куплю, у меня есть деньги, сынок. Но ты сразу все не ешь: с голодухи заболеть можешь. Растяни на несколько дней, до прихода русских.
- Спасибо, господин учитель, - сквозь слезы пробормотал Паско.
Минчев передал парню мешок, обнял его, по-мужски крепко пожал ему руку.
- Да хранит тебя бог, мой мальчик! - сказал он и стал спускаться по тропинке на пыльную и шумную дорогу. Обернулся, помахал Наско рукой. Тот стоял уже с мешком за спиной. Он улыбнулся и тоже помахал рукой - устало и рассеянно.
IV
Верстах в трех от Габрова, на берегу шумливой и петляющей Янтры, Йордан встретил новую группу всадников. Впереди на статном вороном коне гарцевал немолодой офицер; гордая и надменная осанка, отглаженная невыгоревшая одежда и новенькая красная феска свидетельствовали о том, что он еще не успел побывать в жаркой перепалке у Галаца или Систова. На груди офицера красовалась семиконечная звезда - орден Меджидие - отличие избранных. Приподнявшись на стременах, офицер в упор посмотрел на Минчева.
- Кто такой? - спросил он мягким, бархатистым голосом.
- Купец, бегун от гяуров из Систова, ага, - с достоинством ответил Минчев и приложил руки к груди.
Турок зло сверкнул глазами.
- Гяур бежит от гяура! Может, вы еще и турок, ха-ха-ха!
- Я не гяур, ага, и мой отец по воле аллаха был турок, а мать моя была невольницей, но любимой женой моего отца, - быстро проговорил заученную фразу Минчев.
Он сразу же понял, что офицер не тот человек, который может поверить любому его слову. По он прекрасно знал турецкие нравы и обычаи; знал, что у турок существуют три вида брака: по первому они высватывают жен и считают их законными, по второму они берут как бы по найму, а по третьему покупают, то есть приобретают невольниц, их они могут иметь столько, сколько позволяет карман, и изгоняют в любое время. Самое же парадоксальное состояло в том, что дети, рожденные невольницами, считаются свободными и даже имеют право на наследство отца. Вероятно, тут сказывалось убеждение турок, что их кровь - самая сильная и она в состоянии перебороть любую другую, что достаточно неверной зачать ребенка от правоверного мусульманина, как он, уже сам по себе, является на свет не каким-то поганым гяуром, а воистину чистокровным турком. Вот об этом и думал Минчев, когда в двух словах сообщал свою родословную.
- Я вас видел в Систове, Рущуке и Тырнове, что вы там делали? - спросил офицер все с той же надменной строгостью.
- Торговые дела, ага, по воле аллаха я изъездил всю Болгарию, мне приходилось бывать всюду, - ответил Минчев, снова по-турецки прикладывая к груди руки.
- Вы утверждаете, что являетесь купцом? - Офицер смотрел на Минчева своими глубокими темными глазами и не мигал. Взгляд его казался пронизывающим и колким, способным добраться до заветных тайников чужой души.
- По воле аллаха я был купцом, ага, но все мое добро находилось в Систове и Тырнове. Систово в руках гяуров, теперь они идут на Тырново. Если они возьмут и Тырново, как взяли Систово, я полный банкрот, ага!
- Не возьмут! - громко, но без прежней гордой надменности ответил офицер.
- Хвала аллаху! - почти пропел Минчев, подняв глаза к небу.
Офицер играл стеком. Ему явно хотелось пустить его в работу и исхлестать этого наглого и носастого человека, стоявшего перед ним без робости. Но может, и взаправду он купец, наделенный правами вести торговлю по всей территории Порты? Сейчас время таково, что можно разукрасить кровавыми рубцами всякого, внушающего недоверие, тем более что каждого болгарина можно безошибочно посчитать русским шпионом. А если этот человек не русский шпион, а турецкий? Может, он нарочно блуждает по дорогам и работает на благословенную аллахом Порту? Исхлестать плеткой и отрубить голову никогда не поздно!..
- Вы видели русских в Систове? - спросил офицер, опуская стек.
- Аллах избавил меня от такого наказания, ага!
- Вы успели бежать раньше их?
- Да, ага. Когда я услышал стрельбу у Текир-дере, я погрузил на повозку самое дорогое и бежал из Систова.
- Где же ваша повозка? - нахмурился офицер, почувствовав, что сейчас он может изобличить лгуна.
- Повозка осталась там! - Минчев тяжело вздохнул и показал рукой на север. - У многих осталось там добро, брошено все состояние. Наши повозки столкнули под обрыв черкесы. А черкесы расчищали путь войскам. А войска торопились на выручку систовскому гарнизону. Виноватых-то и нет, ага. Все они поступили правильно: что наше жалкое добро, когда над всей нашей благодатной страной нависла страшная угроза. Мы готовы пожертвовать всем, лишь бы Болгария оставалась в блистательной Порте и сверкала так, как сверкает лучший бриллиант в шкатулке султана!
Минчев говорил слишком спокойно и красиво, и он сам испугался своего тона и этих слов. Он покорно склонил голову, словно подставлял ее под заслуженный удар ятагана. Поверил ли офицер ему, или у него созрело свое решение, как поступить с этим носастым путником, но турок не отхлестал его стеком и не обругал последними словами.
- Мои люди отведут вас в мой штаб, - сказал он. - Я буду иметь возможность проверить, тот ли вы человек, за которого сейчас себя выдаете. Знайте, что голову неверного я отрубаю одним ударом! - И он тронул начищенную и дорогую саблю на боку.
- Она в вашей власти, ага! - смиренно ответил Минчев.
Офицер распорядился, чтобы один из всадников отправился с задержанным, а сам поехал в сторону Тырнова, все так же горделиво и чопорно восседая на своем статном вороном коне. Минчев, покорно шествуя впереди турецкого солдата-всадника, думал о том, что это задержание помешает ему осуществить задуманное. Но он был уверен, что выкрутится из трудного положения: в его жизни случалось и не такое. "Сбегу! - твердо решил Минчев. - Как хорошо, что я не взял с собой Наско!"
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
I
- Господа, приготовьтесь, сейчас сюда пожалует государь император!
Сообщение старшего врача не настроило Василия Васильевича Верещагина на мажорный лад. Каждый час, проведенный им в госпитале, не прибавлял, а отнимал силы и поселял в душе смятение и пессимизм. Он плохо чувствовал себя в журжевских хоромах, но еще хуже стало ему в Бранковано, куда его перевезли вместе с лейтенантом Скрыдловым, посчитав, что турецкие снаряды небезопасны для художника и командира миноноски. И чем дальше уезжал Верещагин от Дуная, тем тоскливей становилось у него на душе: все он хотел видеть своими глазами, но особенно эту переправу через широченную и бурную реку. Русская армия уже дважды переправилась - у Галаца и Систова, а он лежит и смотрит в потолок и ничего не видит, кроме Скрыдлова, все еще мечтающего о своем Георгии, кроме побеленного потолка палаты да всяких случайных посетителей, готовых приходить сюда в любое время суток.
А тут еще прибавилась малярийная лихорадка, трясет она так, что трещит кроватная сетка. Белье надо менять чуть ли не каждый час, а подняться невозможно - дрожит все: руки, ноги, голова. Знал, что это случится, умолял дать хинина, но эскулапы настояли на своем: хинин в его положении вреден, а лихорадка, бог даст, отвяжется. А как ей отвязаться, если и прежде она начиналась всякий раз от какого-нибудь нечаянного пореза пальца. А теперь - большая и не желающая заживать рана. Вот и лихорадит круглые сутки.
Государь пожаловал в палату со своей свитой - веселой и блестящей, такой неуместной для этого помещения.
- Я принес тебе крест, который ты так славно заслужил, - сказал царь, склонившись над Скрыдловым (он называл на "ты" всех георгиевских кавалеров), и Верещагин уловил даже дрожь в его голосе, - А у тебя есть, тебе не нужно, - обратился Александр к художнику и протянул ему холодную, дрожащую руку.
- Есть, есть, ваше величество, - поспешил засвидетельствовать Верещагин, - благодарю вас!
Царь внимательно посмотрел на художника, потом перевел затуманенный взгляд на Скрыдлова.
- А он смотрит бодрее тебя, - сказал он Верещагину.
- Я буду бодр, ваше величество, когда смогу поехать к нашим войскам! - громко, даже с какой-то яростью произнес Василий Васильевич.
- Да поможет тебе бог, - ответил Александр, из доклада врача знавший, сколько еще придется валяться на больничной койке этому беспокойному, мечущемуся человеку, желающему непременно находиться в центре самых важных и жарких боевых дел.
Государь медленным шагом покидал госпитальную палату.
- Я счастлив, Василий Васильевич! - торопливо, срывающимся шепотом заговорил Скрыдлов, когда за дверью притихли шаги удаляющейся свиты императора, - Но мне очень неловко: ты же оставлен без награды!
- Дорогой мой Николай Ларионович! - Верещагин приподнял голову, - Да разве нужна художнику эта награда? Я настойчиво отказывался и от первого креста. Когда я вижу боевого офицера без орденов и медалей - мне прискорбно, а если встречаю с орденами и лентами какого-то придворного пиита или портретиста, меня, извини, тошнит. Мне такой человек видится воришкой, снявшим ордена с чужой груди!
- Но ты их заслужил, Василий Васильевич, ты на моей "Шутке" проявил большее геройство, чем любой матрос!
- Эх, мне бы на ноги подняться! - мечтательно проговорил Верещагин.
- Вместе встанем на ноги, - успокоил его Скрыдлов, - Встанем, прогуляемся по Бухаресту, забредем в лучший ресторан и даже станцуем с красавицами румынками!
- У кого что болит, тот о том и говорит, - сказал Верещагин. - Я вдруг вспомнил одного бедного офицера. Это было в Средней Азии, и он геройски вел себя в жарком деле. И был смертельно ранен. А войско наше имело успех. Генерал, утешая обреченного, сказал, что главное-то сделано: победа завоевана. С какой же ненавистью посмотрел офицер на генерала! И я понял его: для него, молодого и красивого, главным в этот момент была собственная жизнь. А он с ней прощался!
- Жизнь - вещь радостная, - согласился Скрыдлов.
- У немцев есть орден Черного орла, - продолжал Верещагин, - а на нем надпись: каждому свое. Намек на то, что он положен только высшему кругу. Солдат умирает на поле битвы без награды, а придворный украшает себя очередным крестом! Наш поэт сочинил по такому поводу басню, обыграв это самое: каждому свое. Солдата, потерявшего в бою ногу, успокаивает некий лицемер:
Пожалуй, брат, не вой:
Пускай твоя нога пропала.
Получше здесь твоей нога отпала,
А ты солдат простой!
И ты знаешь, что ответил тот солдат? - спросил Верещагин.
- Нет, но хочу знать, Василий Васильевич.
- Фельдмаршала я ниже;
Но ах, моя нога была ко мне поближе.
Так вот и я, Николай Ларионович. Ближе всего мне сейчас моя рана, и не дает она мне покоя. Нет, не болью своей, это я перенесу. Тем, что уложила меня в госпиталь и держит здесь словно на привязи. Из-за нее, окаянной, я, может, не сделаю самое главное в своей жизни! - чуть ли не со стоном вырвалось из груди Верещагина.
Скрыдлову нечем было успокоить поверженного в уныние соседа. И он сказал то, что говорил тысячу раз:
- Война завтра не кончится, Василий Васильевич. Скоро вернешься в действующую армию и сделаешь все, что задумал. На выставку твоих картин я приду первым!
- Но там не будет переправы через Дунай! - возразил Верещагин.
- Зато никуда от нас не уйдет наш поход на "Шутке"! - отпарировал Скрыдлов.
Лихорадка делала свое скверное дело, состояние Верещагина становилось все хуже и хуже. Его перевели в другую комнату и положили одного. Здесь уже никто не мешал ему: ни Скрыдлов, желавший во что бы то ни стало развеселить, ни многочисленные посетители Сначала все это понравилось Верещагину, потом стало невыносимо грустно: и от незаживающей раны, из которой продолжали вытаскивать обрывки белья и сукна, и от лихорадки, заставлявшей стучать зубами и плавать в собственном поту, и от полнейшего одиночества, и от этой сестры милосердия, румынки, не знавшей ни слова по-русски и делавшей все наоборот.
Веселая особа сестра милосердия! Верещагин просит воды, а она песет ему утку, он умоляет поправить подушку и положить его повыше, а она хватает его за ноги и тащит вниз: ей показалось, что больной лежит слишком высоко. Просит дать ему хинина, а она с улыбкой наливает столовую ложку касторового масла и подносит к его рту. Вот и сейчас она стоит у его постели и улыбается, не понимая, чего желает этот странный человек.
- Смените белье, оно такое мокрое, что можно выжимать! - просит Верещагин и отбрасывает пододеяльник.
- О-о-о! - улыбается она своей белозубой улыбкой и кокетливо грозит ему пальчиком. Глаза у нее такие веселые, что Василий Васильевич подумал, не истолкует ли она его просьбу как нескромность, и снова натянул на себя одеяло.
- Мерси! - поблагодарил Верещагин.
Сестра передернула плечиками и покинула палату.
Раньше он ежедневно мог питаться свежими новостями: лихие моряки и отутюженные штабс-офицеры знали все, а если и не знали, то могли сочинить такое, во что поверил был любой недоверчивый слушатель. По посетителей нет, и нет новостей. Когда Верещагин спрашивает про Дунай сестру милосердия, глаза у той теплеют и она готова запеть. И только. Спрашивает Василий Васильевич про турок, болгар и русских, она по-румынски повторяет эти слова и улыбается. А ведь наверняка румынские газеты пишут о том, что происходит на нравом берегу. Лечащий врач заходит в его палату редко и повторяет одни и те же слова: "Мы - за Дунаем".
Как же обрадовался Верещагин, когда заметил в двери темноволосую головку со знакомым и милым профилем!
- Можно к вам, Василий Васильевич? - спросила девушка в белой косынке сестры милосердия. - Или вы не узнали меня?
- Оленька! - воскликнул Василий Васильевич, словно увидел свою первую любовь. - Вас-то мне и не хватало! Давно вы здесь? Надолго ли?
- Из Журжево я вернулась сегодня утром, - ответила она. поправляя его подушку. - Часть наших девушек отправили в Систово, а вот меня сюда. - Она скорбно покачала головой. - Я так просилась в Систово: ведь там Андрей… - Она внезапно умокла, застеснявшись своей откровенности.
- Я все понял, Оленька, - сказал Верещагин. - Ничего, милая, будете еще и в Систове, и в Тырнове, и в Габрове - всюду еще успеете побывать!
- Там сейчас так опасно, Василий Васильевич, - озабоченно проговорила Ольга. - Сегодня сюда доставили первых раненых, там уже идут такие бои!.. - Немного помолчала, робко улыбнулась, - Один солдат, Василий Васильевич, из роты… - Она опять запнулась. - Угрюмый, но такой славный человек! Думал, что ранен только в руку, а у него и грудь штыком проколота. А верит, что догонит свою роту. Он очень любит своего командира подпоручика Бородина…
- Оленька, когда этому солдату станет полегче, придите вместе с ним, хорошо? - взмолился Верещагин.