- Какая же у них может быть революция, князь? - удивился Аполлон Сергеевич. - Революцию обычно поднимают против ненавистного строя, против правящего класса. Для них и ненавистный строй, и правящий класс - это турки. С турками, даст бог, управимся мы с вами, наша русская армия. А когда у них не будет турок, против кого же им поднимать свой бунт?
- Это верно! - согласился Жабинский.
- Крамола, конечно, всегда может возникнуть, - продолжал Аполлон Сергеевич. - Одни бунтуют во имя чего-то, с их точки зрения, возвышенного, другие начинают смуту потому, что такими появились на свет божий и все считают на этом свете несправедливым.
- Наши нигилисты, например! - бросил Жабинский.
- Да, и наши нигилисты… Хотя они и утверждают, что у них тоже есть возвышенные цели, - сказал Кнорин. - Так вот, чтобы у болгар не появились свои нигилисты, к ним и едет князь Черкасский, имеющий опыт борьбы с подобными людьми. Потомок самого Ивана Грозного не может быть либералом!
- А наши нижние чины? Не повлияет на них дурно освобождение простых болгарских мужиков? Не задумаются они о том, ваше превосходительство, что пришла пора избавиться и от своих властей?
- Князь, вы очень далеко смотрите вперед! - похвалил Аполлон Сергеевич. - А для чего же приезжают сюда наши жандармы? Нам сейчас важно, чтобы мужик хорошо воевал, чтобы он мог отдать свою жизнь за веру, царя и отечество…
- А я ведь, извините меня за простодушие, тоже имею свою мечту, ваше превосходительство, - проговорил Жабинский весьма торжественно. - Многие дворянские фамилии начинали звучать после выигранной битвы. Без Рымника и Измаила не было бы Суворова, а без Бородина и Москвы - Кутузова!
Его хорошо понял Аполлон Сергеевич:
- Жабинские никогда не были в тени, князь!
Для славы нет предела, ваше превосходительство! - Жабинский улыбнулся и склонил голову.
- Да поможет нам господь бог приобрести новые чины и прочие монаршие милости, - тихо промолвил генерал. - Император наш справедлив и добр к верным своим сынам и слугам. Заметит он достойных и в этой трудной кампании.
- Тогда да здравствует наша скорая победа над оттоманской Турцией! - воскликнул штабс-капитан Жабинский.
IV
Шелонин подошел к палатке, прислушался. Панас Половинка читал свои любимые стихи - негромко, распевно и очень печальным голосом:
Плывуть соби, спиваючи;
Море витер чуе.
Попереду Гамалия Байдаком керуе.
Гамалию, серце млие, Сказилося море;
Не злякае! - и сховались За морями гори.
Не все понимает Иван в чтении Панаса, но тот всегда пояснит, что к чему, а если сумеет, то и переведет трудное слово на русский язык. Не пожелал Шелонин чинить помеху доброму хлопцу (так Панаса часто называет Егор Неболюбов), задержался у входа в палатку. Половинка читал будто по книге: без заминки, с выражением; иногда остановится, чтобы перевести дух, откашляться, и - дальше. Какую же надо иметь память, чтобы помнить такие длинные стихи! Иван хорошо знает короткие молитвы, которые выучил с бабушкой, да еще: "Зима!.. Крестьянин, торжествуя…" А Панас успел прочитать не меньше ста стихов - коротких и длинных.
- Садись, - заметил его Неболюбов, - потом расскажешь, где пропадал так долго. А сейчас замри да слушай.
Иван снял шапку и присел в угол, на свой лежак. Панас откашлялся и продолжал неторопливое чтение. Временами он повышал голос, иногда переходил на таинственный шепот и смотрел на товарищей так, будто собирался открыть им какую-то тайну. Последние строчки читал бодро и с улыбкой:
Гамалию, витер вие,
Ось… ось… наше море…
И сховалися за хвили -
За живыи гори.
- Я так понимаю, Панас, - первым заговорил Егор Неболюбов, - сделал свое дело этот Гамалий: и в Турции побывал, и невольников выручил!
- Зробыв дило, - ответил Половинка, крутя черный и длинный ус, - та й повернувся до хаты.
- Молодец! - пришел в восторг Неболюбов. Подумав, добавил: - В стихах оно, конешно, все можно придумать, на то они и стихи!
- Так це ж правда, заприсягнутися готов: не придумав же це наш Тарас! - поспешно заверил Половинка.
- Поклясться можно тогда, когда своими глазами видел, - добродушно упрекнул его Егор.
- Це ж правда! - горячо отстаивал свое Панас. - Правда, що запорожци до Царьграда ходилы й полоненых вызволяли. Не раз таке було. И Гамалий не придуман Тарасом Шевченком, у нас один бандурист казав, що вмер Гамалий рокив двисти пятьдесят тому назад. Смиливый вин був, ничого не боявся. Про нього в народи богато писень складено, а Тарас Шевченко по-своему йх переклав, свои вирши про нього написав!
- Хорощо написал, - подтвердил Егор. - А ты, Панас, не горячись. Ведь почему я тебе так сказал? Стихи бывают и про то, что было, и про то, чего никогда не было. А коль они хорошо сложены, веришь и тому, чего не было. Оно, понятно, еще лучше, когда в стихах про сущую правду говорится!
- У Шевченка все це правда! Вин сам зазнав гиркой доли! - с чувством произнес Панас.
- Я не все понимаю, но и меня берет за сердце твой Тарас, - сказал Неболюбов. Тут он, словно только что заметив, обратился к Шелонину: - Ты где пропадал, Ваня? У меня дорога куда как длинней, а я давно вернулся!
- Болгарку встретил, ротный приказал отвести ее к своим болгарам, - ответил Шелонин.
- Ты что же, как арестованную ее отводил? - спросил Неболюбов.
- Нет! Кто же болгарку арестовывать может!
- Всякое бывает: называет себя болгаркой, а сама турчанка, да еще и шпионка турецкая! Небось черная? - уточнил Егор.
- Нет, средняя, - подумав, сказал Шелонин.
- Как это средняя? - не понял Егор.
- Да не черная и не белая, промеж их она!
- Русая, значит, - пояснил Егор. - Молодая, старая?
- Молодая. И очень она красивая. Как пить дать!
- А как ты, Ваня, красоту бабью понимаешь? Чем же она красива? - допытывался Неболюбов.
- Всем она красива. И не баба она, а еще совсем молодая барышня!
- За бабу эту самую извиняюсь, а на вопрос мой ты, Ваня, так и не ответил, - улыбнулся Егор.
- А как я отвечу? Красивая, и все! - пробормотал Шелонин, недовольный тем, что его не понимают, хотя все так понятно.
- И сколько же ей лет? - не унимался Егор.
- Не спросил, наверное, двадцать или чуть-чуть помене.
- Когда двадцать - еще может сказать правду, а после двадцати они всегда лета сбавляют. Почему - сказать не могу. Наверное, потому, что всю жизнь хотят быть двадцатилетними, чтобы мужчины влюблялись! - предположил Неболюбов.
- Елена не утаила бы! - обиделся за болгарку Шелопин. - У нее такие глаза!..
- Какие же? Серые, карие, голубые?
- Большие и карие, - ответил Шелонин. - От них будто тепло идет, ей-богу!
Егор взглянул на Шелоиина и усмехнулся.
- Будь бы я годков на пять помоложе и не имей я жены, тоже мог бы влюбиться! - сказал он.
- А я и не влюбился! - поторопился заверить Шелонин. - За час не влюбляются!
- Влюбиться можно и за пять минут, - сказал Неболюбов. - Так влюбиться, что про все на свете забудешь. Возьмет она тебя за руку, и пойдешь ты за ней, как неразумное дите. На край света уведет, а ты и не пикнешь. Ты, Ваня, не робей. Это хорошо, что ты о болгарке так говоришь! Для нас все болгары красивы и пригожи, всех и любить надо: старух и девиц, стариков и детей грудных. Всех, всех!
- Елена сказала, что она спит и во сне видит Болгарию без турок, - сообщил Шелонин.
- Как же ты с ней изъяснялся? - полюбопытствовал Егор. - Или на пальцах?
- Зачем же на пальцах! - удивился Шелонин, - Она по-русски говорит лучше меня и тебя. Правильно говорит!
- Где же она научилась?
- В России. Она три года в Николаеве жила, бежала туда из-за турок, - ответил Шелонин.
- Плохо, когда родную землю покидать приходится - Неболюбов непритворно вздохнул.
- Ой, погано, дуже погано! - подхватил Панас. - Богато наших людей покинуло ридну землю, повтикало з Украйны. Тикалы вид турок, татар, вид нанив-ляхив. Свою землю покинуты - билыного лыха не бувае!
- Ничего, ребята, - сказал Неболюбов, потягивая себя за длинное ухо. - Татарва правила нами триста лет, думала вечно сидеть на нашей шее. А мы их так тряхнули, что они все свои ханства отдали. И турок мы из Крыма выгнали. Бог даст, прогоним их и из Болгарии. По всем дорогам сейчас идут наши войска. И все сюда, все к нам. Пехота и артиллерия, драгуны и гусары, уланы и казаки…
- И болгарские ополченцы, - вставил Шелонин.
- И болгарские ополченцы, - поддержал Неболюбов. - С такими силами и не прогнать турку? Побежит как миленький как побитая собака! Я так думаю, братцы, что через недельку-другую, если дороги хорошие, встретит нас святая София в Царьграде колокольным звоном!
- Я так не думаю, - вступил в разговор Игнат Суровов, - подраться нам еще придется. Еще как!..
- Туркам англичанка поможет, - подхватил Шелонин. - Умные люди у нас сказывали, что англичанка всем помогает, кто на русских идет. Зуб она противу нас имеет!
- И англичанку побьем, - спокойно проговорил Неболюбов, - пусть не суется не в свое дело!
- Сильна она! Полмира, говорят, захватила! Деда и двух братьев дедовых убила она в Крыму. Зол я и на турок, и на англичанку, паскуду этакую! - пояснил Шелонин.
- С такой злостью, Ваня, нам и турку, и англичанку побить ничего не стоит! - улыбнулся Неболюбов. - Сдается мне, братцы, что один наш Ваня дюжину турок на штык посадить может! Я уж не говорю про Игната с его медвежьей силищей. Турку одолеем, за болгар и их свободную жизнь выпьем, поженим Ваню на болгарке и вернемся домой.
- Тебе, Егор, только бы шутить! - проворчал Шелонин.
- С шуткой, Ваня, жить легче. Без шутки я давно бы на том свете был, - быстро ответил Неболюбов. Он взглянул на Половинку. - Ты, Панас, почему такую смешную фамилию имеешь?
- Прадид маленкого росту був, потим так и пишло: половинка та половинка! - ответил Панас.
- А моего деда за любовь к небу так окрестили, - сказал Егор и оглядел палатку, но на него никто не обращал внимания: двое солдат чинили у тусклого окошка рубахи, третий примостился на лежаке и выводил каракули, с трудом сочиняя послание родным или знакомым. Зато его постоянные собеседники - Иван, Панас и Игнат готовы были слушать очередную историю хоть до рассвета.
- Всю жизнь дед мой мечтал от земли оторваться, - медленно проговорил Егор, готовясь к рассказу долгому и неторопливому. - Каких он змеев делал - описать не могу. Обещал сделать и такого, чтобы меня в небо поднял, а, скажу я вам честно, полететь и мне очень хотелось. Но сначала он лягушку привязал и так высоко ее поднял, что большой змей в детскую ладошку превратился. Опустился змей, смотрит народ, а лягушка жива. Отвязал ее дед, а она как даст саженный прыжок - только ее и видели. Мужикам и бабам это понравилось, а поп наш в бешенство пришел. "Ты, - говорит, - охальник, болотную тварь к божьим пташкам приравнял". Пожаловался куда следует, и дали деду двести палок за безбожие. Захирел, зачах после этого дед, а вскоре и господу богу представился… Будете дальше слушать?
Будем, - за всех ответил Игнат.
Отец у меня тоже всю жизнь чудил. Барин наш, не к месту будь сказано, давно, наверное, в аду в окорок превратился, лют был и несправедлив. Бил он всех, и правых, и виноватых. Драл мужиков, когда весел бывал, лупил их, горемычных, еще пуще, когда злость на него находила. Каждый второй в наших местах бит был - или рубцы на спине носил, или беззубым ртом шамкал; Вот и решил проучить его мой батька. Узнал он, что по заветной тропе барин на тайное свидание ходит, выкопал он на ней волчью яму, прикрыл ее ольховыми сучьями и ждет. Скажу я вам, братцы, что, не в пример мне, силу батька имел, что Игнат наш. Яму для него вырыть, как один раз под ноги плюнуть. Глубокую вырыл, аршина в четыре. Идет барин со своей кралей, жмется к ней, целуется, милуется и про ее мужа и про свою жену насмешки отпускает. И тут - бултых в яму. С кралей-то! Выбраться не успел - жена пожаловала. Сами понимаете, что было потом у этой волчьей ямы!
А что с отцом сталось? - спросил Игнат. В Сибирь сослали. Так и не вернулся домой, - ответил Егор и помрачнел. - Дед прославился, отец прогремел на всю Новгородскую округу, - продолжал он, - успел и сын их, мещанин Егор Неболюбов. Влюбился Егор в мещаночку, краше которой на свете не видел. И она полюбила его, не за красоту, бог лишил красоты Егора, за нрав его веселый, за характер его легкий и уживчивый. Есть взаимная любовь, да нет у жениха состояния. Прогнал отец сватов, обещал пса с цепи спустить, коль Егор к его дому пожалует. Только не побоялся Егор ни пса цепного, ни родителя свирепого: украл Аннушку с ее согласия. В церкви их не обвенчали, детишек двоих с трудом окрестили в чужом приходе, только и поныне считаются они появившимися на свет божий от незаконного сожития. По настоянию тестя судить пробовали, да кто ж развести может, коль решили жить и любить до гроба? А сейчас как? Помирились или в прежней вражде? - спросил Игнат. Ее стал пускать в дом, а меня и ребятишек до сих пор видеть не желает. А в чому ж дитя невинне виновате? - укоризненно покачал головой Панас. Незаконнорожденные, говорит, яко поганые псы, - ответил Егор. - Псов-то он, сукин сын, даже на чистую половину дома пускает! Як есть, то есть, а все-таки собака лучше, як тесть! - бросил Панас.
Бойся тестя богатого, как черта рогатого! - добавил Суровов.
Подался я, братцы, в дальние края, чтобы на дом заработать да жену получше одеть, - продолжал Егор. - В хорошее место попал, много денег послал оттуда Аннушке: и лесу она купила, и пальтишко себе сшила, и детишек, как у состоятельных родителей, приодела. А меня схватили и в тюремном вагоне доставили в губернию: бродягой признали за то, что без разрешения в другие края уехал. В губернской газете портрет мой невзрачный описали, запомнил я его слово в слово: "Пойман бродяга, назвавший себя Егором Неболюбовым; приметами он таков: росту два аршина и восемнадцать вершков, телосложения крепкого, лет от роду двадцать восемь, волосы на голове и на груди светло-русые, лицо продолговатое, глаза серые, нос прямой, но ноздри как бы чуточку подрезанные, на спине следы от банок". Лечился я, братцы, перед тем, как меня схватили! Ну, жена по этому портрету враз меня признала. Прибежала она к судебному следователю, одного ребенка на руках держит, второй сам за юбку держится. Заревели они в три голоса - кто тут выдержит! Отпустили меня, можно сказать, на поруки, а потом еще годик пришлось на каторге побыть: бедняк виноват уже тем, что он бедняк. Вернулся, влез в долги, но домишко поставил. Вот, думаю, заживу теперь. Не тут-то было: призвали повесткой в полк, а с полком - сюда в Кишинев, к вам, братцы мои, товарищи!
Дуже набидувався ты, Егоре! - сочувственно проговорил Панас. Еще больше набедовался бы, не имей веселый характер! - заключил Неболюбов.
Хотел он рассказать что-то еще, да позвал рожок на ужин, а завтрак, обед и ужин, что ни говори, любимое занятие каждого солдата.
V
Елена узнала в штабе, что ее брат, Тодор Христов, служит в болгарском ополчении, но от Кишинева он находится за несколько верст, что сейчас все пришло в движение и ей лучше не искать его, а спокойно переночевать: завтра он и сам отыщет свою сестру.
Теперь, приведя себя в порядок, она все время посматривала на дверь, прислушиваясь к скрипу ворот и щелканью каблуков за окном дома. Ждала она в небольшой комнатке при штабе, которая, вероятно, служила местом свиданий. Комната была плохо освещена и скверно обставлена: стол, скамейка и два стула. Но это не смущало Елену, мысли ее были всецело поглощены предстоящим свиданием с братом, которого она не видела три года, с тех пор как покинула родину. Изменился ли он и, если изменился, как теперь выглядит?
Он не вошел, а ворвался в комнату: высокий, с пушистыми черными усами, в нарядном темно-зеленом мундире, рукава которого обшиты широким золотым галуном. Мундир на нем, как и на всех ополченцах, мало похож на снаряжение русской армии: воротник отложной, точь-в-точь, как на цивильном платье, покрой тоже не по правилам солдатской униформы - без талии, с хлястиком на пояснице и боковыми наружными карманами; медные пуговицы начищены до блеска. Но погоны были - широкие, мягкие, аккуратно вшитые на плечах мундира. Темно-зеленые, без каигов, брюки заправлены в высокие голенища натертых ваксой кожаных сапог. Особенно шла Тодору черная барашковая шапка с зеленой суконной верхушкой и осьмиугольным крестом вместо кокарды.
- Елена! - крикнул он еще с порога. - Неужели это ты?!
Она бросилась к нему, припала к его груди, не выдержала, заплакала. Потом, приходя в себя, повторила сквозь слезы;
- Я, Тодю, я, милый мой брат, как хорошо, что мы встретились!
- Я хочу посмотреть на тебя, - сказал он, проводя ее к окну и усаживая на стул поближе к свету. - Какая же ты стала прелестная, Елена! Убегала ребенком, а сейчас настоящая барышня. Ты и повзрослела, и похорошела…
- Не надо об этом, Тодю, - попросила она его.
- Хорошо! - Тодор радостно засмеялся. - Но прошло три года. Целых три года… Ты, видно, неплохо жила в России!
- Да, Тодю, я хорошо жила в России, - подтвердила Елена, беря за руку брата. - В Николаеве я попала к милым и сердечным людям. У них было две дочери, и я стала третьей. Вероятно, я не совсем точна: они делали для меня больше, чем для собственных дочерей, - Она улыбнулась.
- Ты говоришь по-русски?
- Да, я говорю по-русски.
- В своем наряде ты очень похожа на русскую девушку, - заметил Тодор.
- Мне уже говорили об этом и в Николаеве, и здесь. Вчера я шла с русским солдатом, ему было поручено проводить меня до вашего штаба. - Она звонко рассмеялась. - Такой чудак, этот русский солдатик! Сперва он даже не поверил, что я болгарка.
- Болгарка, болгарка! - заверил брат, - Самая очаровательная болгарка на Балканах!
- Тодю! - Она строго вскинула густые брови. - Хватит! - Помолчала. - Лучше расскажи о себе: как ты жил, что делал эти три года?
Темные глаза брата погрустнели.
- Мой рассказ не будет таким радостным, как твой, Елена. - ответил он.
- Я тебя слушаю, Тодю.
Он пододвинул другой стул поближе к стулу сестры и медленно сел. Положил обветренные, загрубевшие руки на колени, покачал головой и начал неспешно и тихо:
- Год назад, Елена, мы были уверены, что самостоятельно сбросим турецкое иго. Если бы ты видела, как мы готовились к своему восстанию! Отцы оставляли детей, а женихи невест, чтобы принять участие в вооруженной борьбе. Мы были наивны, не имели опыта, и нам тогда казалось, что одного нашего желания, одного энтузиазма хватит, чтобы изгнать турок с родной земли. Эх, Елена, Елена!
- Да, - чуть слышно промолвила она, понимая, что самое печальное ждет ее впереди.