- Вот так и надо сказать! - настаивал на своем Бородин. - Будь я автором такой программы, я в первых же строчках заявил бы болгарам: "Мы пришли сюда затем, наши дорогие братья, чтобы освободить вас от пятивековой тирании. Мы ничего не хотим вам навязывать - устраивайте свою жизнь так, как вам будет по душе, вы теперь хозяева своей страны и своего положения. Во время нашего освободительного похода никто не посмеет обидеть вас ни дерзким словом, ни грубым действием - за это мы будем строго судить. А как только Болгария будет освобождена, мы вернемся домой и ничего не будем вам навязывать. Попросите у нас доброго совета - не откажем, обойдетесь без него - пожалуйста, желаем вам счастья и удачи!" Вот что я написал бы в своем первом обращении к болгарскому народу!
- Может, это уже и написано, - улыбнулся Петр.
- Мало верю в это, мы же крепостники, Костров! - Бородин резко махнул рукой. - А крепостник и дома не позволит иметь свободное мышление и в братской стране этому воспрепятствует.
- Мы уже давно не крепостники! - запротестовал Костров, - Отмена крепостного права вовсе не отменяет наши дурные нравы, - сказал Бородин, - это у нас сидит в крови.
Костров понимал, что переспорить Бородина вряд ли возможно, что у него всегда найдутся аргументы в защиту своих позиций. Немного помолчав, Петр начал говорить о своем самом заветном желании. Говорил он вполголоса, мечтательно и певуче:
- Будь на то моя воля, я сказал бы болгарам так: "Братья мои дорогие! Да нужна ли вам такая Болгария, на которую всегда кто-то будет покушаться: сегодня турки, завтра англичане, послезавтра австро-венгры или немцы? Не лучше ли будет вам влиться в единую и сильную Россию? Кровь у нас славянская, вера у нас одна. Язык тоже близок к нашему, но сделать нужно так, чтобы у славян был вообще один язык, тогда мы легче будем понимать друг друга".
- И что же это будет за язык? - с ехидной улыбкой спросил Бородин. - Болгарский, польский, малороссийский, сербский, чешский или словацкий?
- Русский, - быстро ответил Петр.
- Ха-ха-ха! - не удержался Андрей. - От твоей программы, Костров, за версту несет панславизмом!
- Не думаю, - тем же ровным и спокойным голосом проговорил Костров. - Довелось мне читать про одного честного и умного болгарина. Он мечтает о том времени, когда Болгария будет находиться с Россией в таких же близких отношениях, как, скажем, наша Малороссия, и когда русский язык поглотит язык болгарский. Он даже потрудился над тем, чтобы приблизить свой язык к нашему. И представь себе, он не считает это панславизмом.
- Я верю, что этот болгарин добрый и умный человек, но зачем же ему желать упразднения собственного языка! - искренне удивился Бородин. - Нет, братец, пусть все люди говорят на том языке, который им нравится, на том языке, который они услышали в своей колыбели и который прозвучит для них тогда, когда они будут переходить в другой мир!
- Все это правильно, Бородин, и с тобой, конечно, можно согласиться, - ответил Костров. - Но ведь и в моих словах есть доля истины: в великой стране малым народам жить спокойнее!
- Вот бы не сказал этого! - ухмыльнулся Бородин.
- Я говорю в том смысле, что их никто не будет терзать и убивать, - сказал Костров. - Я никогда и никого не бил по лицу, даже самого нерадивого солдата, - постыдное это дело. Но если я увижу, что какой-то держиморда оскорбил болгарку или обидел болгарина, я сверну негодяю скулу и не посмотрю, кому она принадлежит - русскому дворянину или русскому серому мужику.
Поручик Стрельцов, терпеливо ждавший конца спора и теперь пришедший к выводу, что он быстро не кончится, снисходительно усмехнулся и повел речь в нарочито официальной манере:
- Господа офицеры, а не кажется ли вам, что вы пытаетесь содрать шкуру с неубитого медведя? Подпоручик Костров согласен хоть сейчас включить Болгарию в состав Российской империи. Подпоручик Бородин, пожалуй, готов воспрепятствовать вступлению русской армии в эту страну, чтобы не натворить там зла. Я намерен решительно возразить тому и другому. Никто не собирается включать Болгарию в состав России. Это первое. Мы никогда не станем притеснять болгар. Это второе. Наши добровольцы вели себя в Сербии достойно. Это третье.
- А что пишут газеты?! - резко произнес Бородин.
- Не каждой нашей газетенке верить можно, Андрей, - заметил Костров. - Они могут охаять и недурных людей. Не по их ли вине добровольцев близко не подпускают к нашим солдатам!
Бородин удивленно вскинул брови.
- Почему? - спросил он.
- Не знаю, - ответил Костров. - Наверное, побаиваются, что добровольцы заразились в Сербии свободолюбием, а теперь заразят этим всю нашу армию.
- Возможно. Но я продолжаю верить, что мы никак не обойдемся безо всяких безобразий: и у себя дома, и в доме друзей! - настаивал на своем Бородин.
- До Дуная еще далеко, господа! - Стрельцов изменил тон, улыбнулся. - Нам нужно удачно начать военный поход, а главное - удачно его закончить. К сожалению, мы иногда хорошо начинали и ужасно плохо кончали, а потом болгары расплачивались своей кровью за наши ошибки и промахи. Не лучше ли нам пока думать о том, как провести нашу кампанию, не в пример прошлым, самым блистательным образом?
- Эх, Стрельцов, не нам про то думать! - Бородин покачал головой. - Нам надо думать, как геройски воевать и, если нужно, умереть на поле боя. Но к этому готовы и ты, и Костров, и я. В нашей власти решение маленьких тактических задач, а обеспечение победы - это уже большая стратегия, и решать ее будут люди с высокими чинами.
- Я тоже так считаю, - подтвердил Стрельцов, поглаживая свои пышные бакенбарды. - Не знаю, как вы, но я почему-то верю, что победа у нас будет обязательно, и очень скоро. Наш солдат изменился к лучшему - помогли военные реформы. Бодрый, веселый - одно удовольствие видеть таких солдат в строю или на учениях. И грамотными стали - на батарее больше половины нижних чинов умеют читать и писать. Или в пехоте другие солдаты?
- Славные солдаты, - согласился Костров. - И вид бодрый, и дух боевой. Грамотных, правда, немного меньше, чем у вас в артиллерии, но треть наберется. А что мне еще нравится, так это солдатская почта. Одним настроением живет сейчас армия: побить турок, освободить болгар. Хорошо будут воевать люди, в этом я уверен.
- Да, солдаты молодец к молодцу, - заметил Бородин. - Вот хотя бы этот Шелонин, что привел сюда болгарку. Только и спрашивает, когда мы выступим в поход и одолеем басурмана. За короткий срок всему научился: и стрелять, и штыком колоть, и прикладом бить, и землю рыть. Не упрекну и других, действительно, хороши ребята.
В дверь громко постучали, и в комнату вошел невысокий, плотный гражданский чиновник с небольшой темной бородкой а-ля император Александр Второй. Он приложил руку к фуражке.
- Прошу прощения, господа офицеры, - хрипловато проговорил он и тотчас представился: - Ошурков Степан Остапович, командированный по военному ведомству. Не будете ли любезны сказать, где разместился генерал Кнорин?
- Генералов у нас много, не меньше дюжины на каждую улицу, - проворчал Бородин.
- Я, вероятно, могу вам помочь, - сказал Стрельцов, опасавшийся, что Бородин может бросить что-то лишнее и совсем не то. - Я видел его экипаж на углу Александровской и Купеческой улиц. Если не ошибаюсь, называли его Аполлоном Сергеевичем.
- Так точно, Аполлон Сергеевич! - обрадовался Ошурков.
- Вы знаете, как туда пройти? - спросил Стрельцов.
- Да, конечна! В этой дыре я успел побывать двумя годами раньше. Благодарю вас, господа офицеры, и будьте здоровы!
Чиновник повернулся и вышел. Бородин неприязненно посмотрел ему вслед и, когда дверь плотно захлопнулась, процедил:
- Начали слетаться, воронье. Или вор-интендант, или заправский держиморда!
- Производит впечатление очень приятного человека, - заметил Костров.
- Маска! - Бородин махнул рукой.
Стрельцов склонился над чемоданом, что-то поискал там, вытащил за горлышко бутылку ямайского рома и сказал, обращаясь к приятелям:
- За нашу скорую и нетрудную победу, господа! Я очень хотел бы, чтобы она была только такой!
Кто же может возразить против подобного тоста!..
III
Борода у Аполлона Сергеевича Кнорина что два сизых голубиных крыла, с той лишь разницей, что она шелковиста, курчава и лежит волосок к волоску. Широкие его усы опустились книзу и срослись с бородой. На нижней части лица только и различим тщательно выбритый овал под пухлой лиловой губой. Борода тянется до ушей, а к ним подступают блестящие, приглаженные волосы. Все это делает лицо генерала добродушным и приветливым. Его темно-серые глаза, мягкие и ласковые, всегда умны и внимательны. Молодой друг генерала, князь Владимир Петрович Жабинский, не наглядится на радушного хозяина, который старается быть равным, ничем себя не выделяет и никогда не дает почувствовать разницу в летах и положении. Кнорины и Жабинские давно дружат семьями: молодые Петр и Аполлон учились еще в Пажеском корпусе, потом гвардейский полк, участие в Крымской войне. После войны они тоже шли ровно, не уступая ни в чем друг другу: ордена, чины, подъем по трудной служебной лестнице. В один год стали генералами. А на другой год Петр Иванович Жабинский вдруг сдал здоровьем и попросился в отставку. Он уехал на покой в родовое имение, оставив в столице сына, который имел с отцом много общего: он знал, где и как защитить себя, с кем быть учтивым, а кого поставить на место. От отца он, пожалуй, отличался только тем, что не носил бакенбарды, а отрастил усы, восхищавшие не только наивных барышень, но и дам света. Можно предположить, что, если князь прикоснется такой пикой к нежной дамской щечке, он может легко уколоть…
Они не успели еще обменяться важными новостями, как денщик доложил о прибытии столичного курьера с письмом военного министра. Генерал разрешил впустить его в комнату и встал с кресла, чтобы приветствовать гостя, если он окажется близким по своему положению. Чиновник не появлялся несколько минут, видно, приводил себя в порядок перед зеркалом в прихожей. Вошел он четкой походкой военного человека и торопливо, уже не по-военному, словно чего-то испугавшись, протараторил:
- Ваше превосходительство! Чиновник для особых поручений Ошурков. Имею честь вручить письмо от военного министра Дмитрия Алексеевича Милютина!
- Благодарю. Где вы видели в последний раз Дмитрия Алексеевича? - спросил Кнорин, раздумывая о том, стоит ли предложить чиновнику сесть.;
- В Петербурге, ваше превосходительство! Седьмого апреля. В ночь на восьмое они вместе с государем императором и наследником цесаревичем выехали в Кишинев. По пути они сделают смотры войскам, а завтра или послезавтра будут в Кишиневе. Так мне велено передать. Разрешите идти?
- Я не должен посылать с вами ответ?
- Об этом ничего сказано не было.
- Вы что же, возвращаетесь в Петербург или остаетесь здесь? - спросил Аполлон Сергеевич, чтобы хоть небольшим участливым разговором отблагодарить чиновника.
- Так точно: остаюсь здесь! - бодро, будто обрадовавшись такому вопросу, доложил Ошурков. - Буду состоять на службе в гражданском управлении князя Владимира Александровича Черкасского.
- Хорошо. Можете идти. До свиданья.
Ошурков снова четко и по-военному повернулся и быстро вышел из комнаты.
Аполлон Сергеевич вскрыл конверт, аккуратным движением пальцев извлек небольшой листок бумаги, внимательно прочел.
- Дмитрий Алексеевич беспокоится за квартиру, в которой ему доведется жить, - сказал генерал. - Напрасные заботы!
Дом предводителя дворянства господина Семиградова один из лучших в Кишиневе. Да и от государя недалеко.
- Как надолго он намерен обосноваться в Кишиневе? - спросил штабс-капитан Жабинский.
- Сие известно господу богу и государю императору, - улыбнулся Аполлон Сергеевич, слегка пожимая плечами.
- Итак, ваше превосходительство, мы стоим накануне великого исторического события! - с пафосом произнес Жабинский.
- Да, князь.
Генерал вложил письмо обратно в конверт и положил его на стопку других писем, покоившихся на обеденном столе. Генерал устроился явно не по чину и своему положению. Комната заурядная, с плохенькой мебелью, на стенах аляповатые картинки, призванные изображать то ли древних гречанок, то ли римлянок - с полными розовыми телесами и похотливыми улыбками. На самом видном месте портрет хозяина дома: тупорылый купчишка, нагло смотревший на обитателей этой комнаты и словно вопрошавший: "Ну, каково вы тут расположились? Я ведь живу на широкую ногу, не правда ли?" Аполлону Сергеевичу пришлось смириться и со скверной комнатой, и с нагловатыми красотками неизвестного происхождения, и с этой тупой рожей хозяина. А что поделаешь? В Кишинев приезжают государь император и наследник цесаревич, квартиры нужны и для его многочисленных родственников, которых доставят сюда сразу несколько поездов. За богом и государем никогда и ничего не пропадало, справедлив и военный министр Дмитрий Алексеевич Милютин, жаль только, что временами он бывает ершист и резок, может все высказать даже в присутствии государя императора. В Кишиневе у военного министра не будет повода для резких слов или нареканий: Аполлон Сергеевич встретит его самым достойным образом.
- Ваше превосходительство, - сказал Жабинский, обождав, пока генерал не уберет на место полученное письмо и не причешет аккуратную, рано поседевшую бороду, - когда я думаю о священной войне за Болгарию, я всегда вспоминаю слова нашего великого государя Петра, помните?
- Какие именно? - спросил генерал, знавший много изречений Петра и не представлявший, какое из них имел сейчас в виду молодой князь Жабинский.
- Когда Петр Великий находился в Персии с князем Кантемиром, тот поздравил его с новыми победами, присовокупив, что царь русский скоро прибавит к своему титулу еще один - титул шаха персидского. Петр тогда ответил, что он не стремится к приобретению новых земель, которых у него и без того достаточно, а что он ищет воды.
- Прекрасные слова, князь! - быстро отозвался Кнорин.
- Так вот, не воду ли и мы ищем? - продолжал Жабинский. - Скажем, Дарданеллы и Босфор.
Генерал покачал головой.
- Нет, князь, - медленно проговорил он, - такую трудную задачу мы вряд ли осилим в эту кампанию.
- Об этом мы пока никому не скажем, ваше превосходительство! - с торжествующей улыбкой произнес Жабинский.
- Нет, нет, князь! - уже более решительно произнес Аполлон Сергеевич, невольно хлопнув по столу длинными, костлявыми пальцами. - Ни о Черном море, ни о Дарданеллах и Босфоре, ни о православном кресте над храмом Софии в Царьграде мы говорить не будем, это для меня несомненно, князь.
- Но мы будем это делать, не правда ли, ваше превосходительство? - с надеждой спросил Жабинский.
- Нет, и делать мы это не будем, князь. Прошу учесть, что это мое личное мнение, но его кое-кто разделяет: из умудренных житейским опытом.
Жабинский с недоумением взглянул на генерала.
- Почему же, ваше превосходительство? - вырвалось у него с отчаянием.
Аполлон Сергеевич ответил не сразу. Он переложил пенсне на столе, передвинул лампу с абажуром, еще раз негромко постучал по столу костяшками пальцев, внимательно и с улыбкой посмотрел на Жабинского.
- Мы глубоко заблуждаемся, князь, - чуть слышно проговорил он, не отрывая мягкого, отеческого взгляда от штабс-капитана, - когда думаем, что весь православный, или, точнее сказать, христианский, мир только и ждет того часа, когда Россия свалит полумесяц на святой Софии и водрузит там византийский крест. Ты, князь, считаешь, что весь христианский мир сразу же начнет нам рукоплескать и благодарить нас за эту великую миссию, не так ли? Но этого быть не может! Дело тут ведь не в кресте и полумесяце, мир давно понял это. Представим себе на один миг, что султан и все его магометанские подданные приняли нашу православную веру и на своих мечетях, на соборе святой Софии водрузили христианский крест. И что же? Разве после этого мы изменили бы свое отношение к султану и вообще к Турции? Ничуть! Мы все равно нашли бы повод, чтобы ввести свои армии пределы Турции и решить дела так, как они выгодны России. Поэтому, князь, всякие разговоры о кресте для святой Софии отпадают, и, видимо, на долгое время.
- Ну а если мы его все-таки водрузим? - нетерпеливо спросил Жабинский. - Неужели кто-то из христианского мира пожелает кощунственно сбросить святой крест на землю, чтобы заменить его полумесяцем неверных?
И снова задумался Кнорин.
- Надо сначала задать себе вопрос: а позволят ли нам подойти к Царьграду с этим крестом? - спросил он. - Коли в мире уже давно поняли, что православный крест является для России своеобразной отмычкой от Босфора и Дарданелл, вряд ли они будут спокойно ожидать, когда мы станем полновластными хозяевами Черного моря.
- Значит, эту великую задачу мы не будем решать и этой войне? - разочарованно спросил Жабинский.
- Маловероятно: мы к этому еще не готовы.
- Вы думаете, что нам могут помешать? Тогда - кто? Англия? Австро-Венгрия? Германия или Франция?
- Англия в первую очередь. Она сделает все, чтобы этого не случилось. Да и не только Англия. Я не верю в искренность императора Вильгельма и его канцлера Бисмарка. Они будут терпеть до тех пор, пока мы не окажемся у стен Царьграда, а потом погрозят нам пальцем и скажут, как шалунишке, перешедшему границу дозволенного: хватит! Австро-венгры тоже не питают к нам симпатий и могут объединиться с Англией и Германией, чтобы противостоять России и не позволить ей разбить Порту.
- А разве мы не в силах противоборствовать?! - воскликнул огорченный Жабинский.
- Нет, князь, этого мы сделать не в силах, - сказал Аполлон Сергеевич. - Я ценю усилия Дмитрия Алексеевича, он много потрудился, чтобы реформировать русскую армию. Безусловно, она уже не та, какой была в Крымскую войну. Но ей еще многого не хватает, чтобы выступить против такой сильной коалиции. Поэтому Россия сделает все, чтобы не иметь в качестве врагов сразу четыре сильные державы: Англию, Германию, Австро-Венгрию и Турцию. Как может развиваться наша теперешняя кампания? Представим себе, что мы имели блестящий успех и уже через месяц оказались у стен Царьграда. Уверен, что мы тут же получили бы ультиматум: остановить свои армии и прекратить войну против Турции. А если скорого успеха не будет и мы подойдем к Константинополю обессиленными? Как в таком случае мы можем желать Босфора и Дарданелл?
- Мне почему-то наша перспектива не казалась такой мрачной, - невесело произнес Жабинский.
- Надо всегда смотреть на вещи более реалистично, чем нам хочется, - заметил Кнорин.
- Какова же тогда наша цель, ваше превосходительство? - спросил Жабинский. - Прямая и косвенная?
- Пока без косвенной, князь: только освободительная миссия, только борьба за свободу единоверных братьев болгар, за то, чтобы сбросить наконец это опостылевшее им турецкое иго. - Аполлон Сергеевич улыбнулся в свою шелковистую бороду, - Впрочем, эта задача не так уж и мала, и она весьма благородна!
- Я кое-что читал о Болгарии и болгарах, ваше превосходительство, - медленно проговорил Жабинский, с трудом переводя разговор на другую тему, - Сумеют ли они правильно понять свое освобождение? Насколько мне известно, у них нет тех именитых людей, которые могли бы повести за собой народ по верному пути. Не уведут ли его смутьяны к какой-нибудь крамоле, скажем к революции?