Только тут Евгений заметил, что ревущее чудовище вертится на месте, охваченное пламенем. Из открытого люка выпрыгивали немцы и тут же падали, срезанные пулеметной очередью. Евгений приготовился ударить по второму танку, но кто-то опередил его, и второй танк тоже вспыхнул. Они горели, словно были из фанеры. Танки горели! Танки поворачивали назад! Евгений готов был кричать от радости, но увидел впереди металлические шлемы немецких автоматчиков. Они залегли за горящими танками, но вперед не двигались.
Теперь танковая атака повторилась в стороне, слева. Немцы пытались перебраться через железнодорожную насыпь, но там их встретил огонь противотанковых пушек. Было видно, как вздымались вокруг ползущих танков белые облачка разрывов. Евгений ощутил эту передышку, как второе рождение. Он был жив, а мертвые немцы лежали перед ним, хотя они только что были защищены тяжелой броней и уверены в своей непобедимости.
После короткого затишья из лесу снова вышли ровные ряды немецкой пехоты. Они шли тем же пружинистым шагом зверей, вставших на задние лапы. Они шли во весь рост, прижав автоматы к животу, и строчили, строчили… Их пули поднимали перед Евгением белый гребешок песка, словно отмечали приближение неизбежной смерти.
- Не стрелять! - крикнул Миронов.
- Не стрелять! Не стрелять! - как эхо пронеслось по цепи, прильнувшей к земле.
Немцы шли уверенно, словно знали, что нет тут сил, способных задержать их. Навстречу им от железнодорожной колеи до самой реки вспыхнула белая линия огня, режущая, словно коса. Первые ряды немцев упали, но живые переступили через них и продолжали идти, крича что-то непонятное, как будто были смертельно пьяны.
Миронов закричал страшным голосом: "Огонь! Огонь!" - и Евгений, почувствовав, как лицо его перекосила гримаса ярости, прильнул к прикладу винтовки так, словно оружие слилось с ним, стало продолжением его взора, его длинной рукой, и стрелял, стрелял, охваченный злобой, какой никогда не подозревал в себе. Впервые в нем проснулся великий инстинкт самосохранения, он стремился убить первым, пока не убили его.
Рядом с Евгением стрелял Сарафанкин, он припал к пулемету и тоже словно сросся с ним. Тут же стрелял Любанский, высоко подняв брови, будто удивлялся, как это легко и просто убивать врага.
Странный туман все сильнее застилал глаза Евгению. Сначала он подумал, что это от усталости, и только потом, приглядевшись к деревьям, к небу, понял, что уже вечер, что этот трудный день кончается, что наступает, может быть, еще более трудная ночь, что их победа очень похожа на поражение, потому что мало осталось людей, которые могли бы выдержать новую атаку.
Но немцы между тем стихли, как будто провалились сквозь землю, так же как и появились из нее давеча, когда пошли на Евгения во весь рост.
Под покровом темноты уходили санитарные машины. Вслед за ними тронулась батальонная артиллерия. Евгений понял: их борьба кончилась. Они задержали врага. Теперь армия отходит, чтобы остановиться где-то в другом месте и снова вгрызться в землю. Может быть, и там погибнет много бойцов, но и много немцев ляжет в нашу землю, так и не увидев Москвы.
- Строгов, к командиру! - крикнул кто-то возле него.
Евгений поднялся, но чья-то твердая рука пригнула его к земле.
- Ползком! Командир - возле белого домика…
Перебежками и ползком он пробрался к белому домику, точнее, к развалинам, что остались от него. Там, на завалинке, привалившись спиной к обгорелой стене, сидел Миронов. Лицо у него было хмурое, голос отрывистый, сухой.
- Вот что, Строгов, человек вы грамотный, много объяснять вам не надо. Танки и самокатчики врага прорвались слева от нас и замкнули кольцо в двух километрах от деревни Вялая. Вот карта… - Евгений взглянул на карту, но раньше, чем взгляд его упал на треугольник, обозначавший деревню Вялая, он увидел бурое пятно на карте, залившее почти целиком весь Можайский район. Миронов хмуро сказал:
- Точно. Кровь. Карта принадлежала командиру первой роты. Теперь она ваша. И вы поведете первую роту. Отходить станете параллельно берегу реки. Тут больших дорог нет, леса заболоченны, немцы не рискнут лезть в такой туман со своими машинами. Я с остатками второй и третьей рот буду прорываться параллельно большаку, там есть хоть проселочные дороги. Возле Вялой ждите меня в течение суток. Если я не выберусь, действуйте по усмотрению. Пошли.
Он поднялся, прямой, худой, со злыми выступающими скулами, пошел впереди Евгения в роту. Шел от окопа к траншейке, сухо сообщал бойцам: "Вот ваш новый командир!" - шел, не оглядываясь на Евгения, и Евгений думал, а верит ли командир батальона, что Евгений Строгов сможет командовать, вывести остатки роты, разыскать деревню Вялая и найти там своего командира батальона?
Но бойцы уже передали по цепочке команду: "Взводных и отделенных к командиру!", "Старшину роты к командиру!" - и на глазах Евгения разрозненная горсточка людей стала приобретать все черты боевого соединения. А потом Миронов вдруг схватил его руку своими горячими руками, стиснул, шепнул: "До скорой встречи, Строгов!" - и пропал в сгустившейся темноте. И Строгов впервые подал команду: "По одному, не теряя соседа из поля зрения, осторожно…" И хотя звучала эта команда совсем не так, как, бывало, выкрикивали командиры на учебном плацу, восемь десятков человек пришли в движение, звякнуло где-то оружие, и тут же все стихло, и навстречу потекла холодная ночь, потек лес, потекла река…
Глава четырнадцатая
Ни завтра, ни послезавтра Строгов не увидел своего командира…
У деревни Бедовой немцы успели навести понтонный мост, и какая-то моточасть с ходу ударила по растянувшемуся батальону Миронова. Рота, которой командовал Строгов, была отброшена к югу, а та часть батальона, которую вел Миронов, отступила в приречный лес. В самую последнюю минуту, когда немцы уже начали неприцельную стрельбу по батальону, Миронов успел передать Строгову приказ отходить к Гжатску и указал небольшую лесную деревеньку как место возможной встречи. В случае если эта встреча не состоится, Строгов должен был "действовать по обстоятельствам".
И вот потрепанная рота, оторвавшись от противника, отсиживалась в лесу.
Уже само предположение Миронова, что немцы могут оказаться где-то у Гжатска, поразило Строгова. Но в лесу оказалось много людей, предположения или домыслы которых были куда страшнее. Говорили, что немецкие танковые части прут "прямо на Москву", что не только Вязьма, но и Гжатск уже захвачены. Пока еще эти "окруженцы", как сами себя они именовали, шли группами, но иные уже побросали оружие и таились в одиночку, другие заходили в деревни и пытались подыскать гражданскую одежду. Так Строгов увидел отступающую армию.
Эти встречи с перепуганными людьми вызывали в нем ярость. На первой же стоянке в лесу он отдал приказ по роте, что расстреляет всякого, кто бросит оружие. И хотя голос его дрожал, когда он произносил страшные слова о расстреле, его бойцы поняли: этот худощавый, с нервным лицом и длинными покрасневшими руками человек может не только приказать, но и исполнить свой приказ.
В этот день Строгов стал командиром.
Рота отдыхала, охраняемая выдвинутыми во все стороны секретами, разведчики приходили и уходили в разных направлениях, и, хотя в лесу почти все время слышалась стрельба, хотя солдаты и понимали, что немцы вылавливают таких же "окруженцев", они старались казаться спокойными. И никто не удивился, когда командир роты принялся бриться на глазах у всех, наоборот, многие последовали его примеру.
Бывший парикмахер Жорж демонстративно открыл "парикмахерскую", разложив на пеньке свои инструменты. И бойцы немедленно построились в очередь. Кто-то зашивал разорванную шинель, кто-то стирал в бочажке портянки. Только несколько человек казались подавленными, и среди них Разумов и Любанский. Но Отрогов приказал своим пулеметчикам Неречко и Сарафанкину не спускать с них глаз. "Пока не придут в себя!" - сказал он.
В этот первый день натыкавшиеся на роту пехотинцы из других частей торопливо уходили дальше. Но на следующий день Строгов приказал задерживать всех пробирающихся на восток с оружием в руках. В сущности, он надеялся таким образом отыскать какого-нибудь знающего дело командира - пусть это будет хоть самый младший офицер… Строгов оставит его при себе - нет, он не отдаст ему свою роту, но сможет хоть посоветоваться в трудном случае. Но офицеры не попадались, вероятно, они тоже выводили свои взводы или роты на восток. Однако рота его значительно выросла.
Отходить приходилось только ночами, потому что днем немцы патрулировали все дороги. В лесу было слышно, как тарахтели их мотоциклы, слышалась стрельба, - по-видимому, они били по лесу, понимая, что там находятся люди, но пока еще в лес боялись заходить. Не очень разъезжали они и по ночам, должно быть, рассказы о партизанах уже напугали их. Но Строгов понимал: скоро они примутся "упорядочивать" свой тыл.
Еще хуже было то, что всякие припасы кончились. И Строгов решил, что на войне надо держаться, как на войне.
Первую засаду Строгов устроил на большаке, который они пересекли под утро. Устроив роту на привал, он взял своих пулеметчиков и вернулся на шоссе. Когда рассвело, они обследовали довольно большой участок дороги и подыскали удобное место для засады: крутой подъем на лесном участке дороги. Для нападения он вызвал добровольцев.
Вызвалось десять человек.
Он понимал, что рота еще не очень доверяет ему, но не огорчился малым количеством вызвавшихся. Нужно было сделать это первое дело как следует, а потом будет видно. И сам повел десяток на место засады.
Первую колонну они пропустили. Слишком много было охраны.
На их счастье, вслед за колонной показались три грузовика. Неречко взглянул на Строгова и, увидев его знак, застрочил из пулемета. Два шофера были убиты, один вывалился из кабины и бежал в лес. В две минуты они обшарили машины. В двух оказались мины и снаряды, но в третьей - две туши мяса и солдатский хлеб в бумажных мешках. Снаряды и мины им были ни к чему, но продукты забрали, даже кабины обшарили, чтобы ничего не оставить, а потом подожгли машины. Когда они достигли лагеря, мины и снаряды еще взрывались в пламени.
Распределив груз между самыми сильными бойцами, Строгов приказал отходить. И хотя шли быстро, солдаты оживленно рассказывали, как все было и как были ошарашены немцы, когда по ним вдруг начали стрелять.
На карте в лесу был отмечен домик лесника. К домику Строгов и привел роту.
С этого дня его "десятки", иногда два и три, а порой и все пять, устраивали засады на всех оказавшихся поблизости дорогах. Со временем Строгов стал оставлять эти "десятки" и на день, и на два, снабдив каждую группу копией своей карты и указав точно место встречи. Теперь они часто видели днем самолеты-разведчики, должно быть, немцев обеспокоили их налеты.
Однажды такой самолет сбросил листовки над лесом. Строгову принесли несколько листовок. Они были напечатаны на немецком и русском языках и являлись "пропуском в плен". В конце листовки немцы писали, что Москва уже окружена и вот-вот будет взята.
До деревни под Гжатском они добрались только двенадцатого октября. К этому времени в роте было больше полутораста человек. Их надо было кормить. Доставать продовольствие случайными налетами становилось все труднее: и немцы стали осторожнее, и тыловые части решительнее вылавливали окруженцев, устраивали засады и заслоны. Так как через эту маленькую деревеньку немцы прошли и ушли, а Миронова с его людьми все не было, Строгов решил задержаться. Колхозники, увидев вооруженных советских бойцов, напекли для них хлеба, истопили бани. Впервые Строгов спал в теплом доме.
Они отдыхали три дня, могли бы задержаться и еще, если бы в деревню не въехал полицейский патруль на двух мотоциклах. Полицейских перестреляли, но оставаться дальше - значило подвергать опасности мирных жителей. Трупы и мотоциклы взвалили на повозку и отвезли подальше на лесную дорогу, где и бросили, инсценировав нападение из засады.
Но в этой деревне под Гжатском Строгов наконец выяснил положение на фронте. Крестьяне познакомили его с местным учителем, почтенным стариком, знавшим немецкий язык. Учитель по его просьбе сходил в Гжатск.
По словам этого добровольного разведчика, немцы докатились почти до Можайска, но сплошного фронта у них еще нет. Встретив сопротивление советских войск, они растекаются по фронту, отыскивая слабые места для удара и нового прорыва. Однако продолжающееся уже две недели наступление сейчас приостановилось: Москва отчаянно защищается на своих дальних подступах. Об этом откровенно говорят и солдаты и офицеры фашистской армии. Правда, у них есть полная уверенность, что через две-три недели они захватят Москву, у них даже есть приказ: "Ни один немецкий солдат не должен входить в город, последняя линия наступления - Московская Окружная дорога" - и что после этого для "очистки Москвы" в город будут введены заранее подготовленные части СС, но сейчас они и сами приостанавливают наступление, накапливая силы для нового удара…
Это были важные сведения. В неразберихе неустойчивого фронта было легче прорваться между немецкими клиньями.
В ночь на пятнадцатое октября рота Строгова сделала последний бросок к фронту. А на рассвете, в десяти километрах от Можайска, в направлении на город Рузу, сто пятьдесят человек, стреляя из винтовок, автоматов и ручных пулеметов, ударили с тыла на спешенные части немецкого 41-го моторизованного корпуса, готовившиеся к прорыву на Можайск. Удар был так стремителен и внезапен, что немцы не успели даже повернуть свои части для обороны. Рота вырвалась из немецких тылов, пройдя больше ста километров в полном составе, с оружием в руках.
К месту прорыва немедленно прибыли представители штаба Пятой армии, защищавшей Можайск. Рота была отведена под Рузу. Строгова задержали до прибытия штабистов.
Последовал короткий разговор с начальником штабной разведки.
- Кто командовал ротой?
- Я, рядовой Строгов.
- От кого получили последний приказ?
- От командира отдельного стрелкового батальона, в составе которого находилась рота майора Миронова.
- Укажите по карте ваш путь.
- Вот, - он вынул свою карту и положил ее на стол.
- Где, по вашему предположению, может находиться Миронов?
- Надеюсь, что он сумел вырваться. Во время последнего боя под Бедовой его оттеснили на север.
- Сколько у него было людей?
- Остатки двух рот и обоз с ранеными.
- Сколько было у вас в роте?
- Восемьдесят человек.
- Но фронт перешли сто пятьдесят?
- Я принимал в свою роту всех, кто выходил из окружения с оружием в руках.
- Могут ли среди принятых вами в роту быть засланные противником разведчики?
- Каждый из вновь принятых в роту людей участвовал по моему распоряжению в налетах на противника. Других средств проверки у меня не было. Все показали себя храбрыми, дисциплинированными бойцами.
- Кем вы работали до войны?
- Преподаватель консерватории по классу фортепиано Евгений Строгов.
- Так это вы известный музыкант Строгов?
- Да.
Допрашивающий обратился к красноармейцу, стоявшему у порога с автоматом в руках:
- Пригласите сюда майора…
Открылась дверь, и на пороге показался Миронов.
Миронов стоял, вглядываясь в Строгова, словно не узнавал его. И вдруг пошел медведем, раскрыв объятия:
- Евгений Сергеевич! А ведь я знал, знал, что вы станете хорошим командиром!
- А как вы?
- Мы выскочили еще пятого октября. На наше счастье, мы наткнулись прямо на штаб резервного корпуса, который отходил на Зубцов, Погорелое Городище и Волоколамск. Но как вырвались вы? - Миронов опять смотрел, словно не узнавая. И опять похвалил себя: - Нет, какой я молодец! Нюхом узнал военную косточку! И ведь почти без потерь…
- Были потери, были, - устало сказал Строгов. Он вдруг почувствовал, что не может больше говорить, не может стоять. Ему надо было немедленно сбросить с себя непосильную ответственность. Он тихо сказал: - Примите, товарищ майор, людей и документы, я больше не могу…
- Ну что вы, что вы, Евгений Сергеевич, - растроганно проговорил Миронов. - Мы с вами еще повоюем! Разрешите идти, товарищ полковник?
- Идите, майор, идите… младший лейтенант Строгов.
- Простите, я рядовой…
- Были, были… А будете офицером! Я в этом уверен! Как уверен и в том, что рота так и останется вашей ротой…
Миронов осторожно тронул Евгения за плечо, и тот машинально приложил руку к разорванной ушанке. Нет, он пока еще не был похож на офицера, этот рассеянный музыкант в порванной и прожженной шинели, в стоптанных кирзовых сапогах. Но ведь сумел же он объединить столько разных людей перед лицом сурового времени, перед лицом испытаний…
Глава пятнадцатая
Первый снег покрыл поля, и на этой белой пустыне далеко была видна черно-рыжая полоса противотанкового рва, в котором почти вплотную один к другому работали тысячи людей лопатами, кайлами и ломами.
Подступы к противотанковому рву с запада были прикрыты тремя рядами колючей проволоки на кольях. Проволока тихо позванивала под ветром. На одном из кольев висела табличка: "Заминировано!" - и возле таблички стоял красноармеец с винтовкой, а у его ног возились две мокрые собаки.
Неподалеку от солдата девушки утрамбовывали высокий борт рва, чтобы земля не осыпалась. Вот они распрямились и устало посмотрели на часового, на собак. Одна из них сердито сказала:
- Озяб, поди возьми лопату, погрейся!
- Давай, давай, некогда разговаривать! - сурово ответил красноармеец.
Но девушки устали. Им надо было передохнуть. Да и надоело им смотреть на этого бездельника, охранявшего забор из колючей проволоки и фанерную дощечку. Младшая из девушек язвительно сказала:
- Смотри, взорвутся собачки на минах, и ты вместе с ними полетишь вверх тормашками.
- Не взорвутся! - спокойно ответил часовой. - Они легонькие, а наши мины рассчитаны на танки.
- Что же вы ими раньше землю не засевали? Когда немец до Москвы допер, тогда только зашевелились.
- А ну помолчи! - рассердился часовой. - Еще мне начальник нашелся!
Девушки промолчали и снова взялись за лопаты.
Екатерина Антоновна воткнула лопату в землю и потерла ладони, словно остужала их после ожога. Сегодня она работала из последних сил.
Когда Екатерина Антоновна услышала, что враг подступает к Можайску - а об этом заговорили сразу по всей Москве, - она пошла в домоуправление, где мобилизовали людей на строительство укреплений. И хотя по возрасту да и по здоровью она могла бы остаться дома, вот уже десятый день строила то баррикады, то рвы, то какие-то откосы, которые назывались мудреным словом - эскарпы. Сначала их бригада ставила железные ежи по окраинным улицам Москвы, потом подкапывала берег речки Рузы, чтобы немцы не могли вылезть на него со своими танками, а теперь вот рыла противотанковый ров. Сейчас она, морщась от боли, растерла поясницу, но, встретив усталый взгляд соседки - работницы с Трехгорки, - через силу улыбнулась:
- Кажется, скоро конец, тогда отдохнем!
Ткачиха, худая темнолицая женщина, вздохнула, нехотя ответила: