- Отдохнем, когда подохнем. А теперь и во сне не отдохнешь. Ночью весь дом дрожит от бомбежки, а пойдешь в убежище, не просунешься. Так всю ночь и стоишь у крыльца с узелком в руке. А утром чай вскипятить нечем - электричество не горит. Вот и стою - укрепляю чисто поле, одна надежда - подохну, так, может, те, кто уцелеют, помянут добрым словом.
Екатерина Антоновна попыталась было ее успокоить, но, видно, крепко накипело на душе у женщины, не очень она к успокоительным словам прислушивалась. А Екатерине Антоновне хотелось, чтобы все верили ее верой в то, что после войны жизнь будет легче, вернутся сыновья, все будет хорошо.
- А сыновья-то у меня вот какие-е, поцеловать захочешь, так не дотянешься, всегда говорю, Ванюша или Лавруша, - нагнитесь!
Ткачиха отвернулась от просиявшего лица Екатерины Антоновны, устало моргая, посмотрела на колючую проволоку, вздохнула, скучным голосом сказала:
- Лучше бы твои сыны были очкастые, да хромые, да с пороком сердца, да с воспалением хитрости, да со связями, да с женками-пройдохами, тогда бы они наверняка уцелели. А если они у тебя честные да смелые, так ты простись с ними и не жди.
Екатерина Антоновна сердито посмотрела на нее, придумывая, что бы ей возразить, но ткачиха снова подоткнула юбку, поплевала на ладони и взялась за работу.
Через час она закричала:
- Эй, начальник, иди гляди!.. Мы свою норму выполнили!
Обычно в восемь часов вечера грузовик отвозил Екатерину Антоновну в Москву, но сегодня, когда они к четырем часам выполнили норму, машина еще не пришла, ждать ее не хотелось, и обе женщины вышли на обочину дороги. Навстречу шли грузовики, покрытые сверху ветками, - Екатерина Антоновна знала, это везли боеприпасы на фронт… Она смотрела, не отрываясь, на бойцов, которые сопровождали машины, пытаясь понять, что же происходит там, куда они едут.
Попутная машина привезла их в город. Идя к дому, Екатерина Антоновна вспомнила, что теперь казенное питание кончилось, надо самой позаботиться о продуктах. Свернула на рынок. Давно она не была здесь, и то, что увидела, взволновало ее. Всюду кучками ходили люди, что-то прятали под полой, шептали: "Сахару не надо? Есть крупчатка… Меняю мыло на водку!" Впервые она увидела, как выползла из потайных углов черная биржа. Увидела, как посреди рынка шел рябой чубатый мужик в кубанской каракулевой шапке, в кожаном пальто. Он шел, растягивая гармонь, кривя губы, и орал во всю глотку:
Москва моя,
Эх, да Москва моя,
Ты самая любимая!
Екатерина Антоновна почувствовала, как у нее подкосились ноги, она чуть не упала, с трудом уцепилась за какой-то киоск и все глядела, не веря тому, что видела. Это был тот самый человек, с которым она ехала в одном вагоне из Горького. Тогда она думала о встрече с ним в Москве, где она могла бы показать на него властям, чтобы разузнали всю его подноготную. И вдруг теперь, когда она чуть руки не оторвала на тяжелой работе, чтобы выстояла Москва, вот тут, рядом с ней, ходит тот самый прохвост и орет: "Москва моя!"
И нет ни одного милиционера, чтобы попросить проверить документы у него…
Но неужели наши дела на фронте так плохи, что этот мерзавец уже считает себя хозяином Москвы? Еле передвигая ноги, Екатерина Антоновна поплелась домой.
Было без пяти минут шесть, когда она проходила мимо здания телеграфа. Под радиорупорами толпился народ, дожидаясь сводки с фронтов. Она тоже остановилась, с надеждой взглянула на широкую черную трубу. Ровно в шесть диктор обычным голосом сказал: "Наши войска оставили город Можайск…"
Екатерина Антоновна не скоро пришла в себя… "Лучше бы умереть вот тут, в центре Москвы, от разрыва сердца, чтоб не просыпаться завтра, чтоб не видеть позора. Так вот почему тот чубатый шел сегодня по базару и орал: "Москва моя!" Мы ее защищаем, а он орет: "Моя!" Что же это значит? Как это могло случиться? Как могли это допустить мои сыновья?
С трудом добрела до дому и остановилась как вкопанная. У подъезда фыркал зеленый автомобиль. Она встревожилась: кто же это? Лаврентий или Иван? Зачем изволили прибыть?
Задыхаясь, она поднималась по лестнице.
Чуть не падая, вбежала в квартиру и увидела Ивана. Он стоял у стола, перебирая бумаги в ящиках, поднял голову, хмуро посмотрел на нее.
- Иван! - крикнула она с порога. - Это почему же вы Можайск сдали?
Он нахмурил брови, отвернулся и продолжал перебирать бумаги.
- Сначала покорми, а потом спрашивай, почему то, почему это…
Она сказала еще суровее:
- Воевать надо, а не картошку есть. Куда же это, к дьяволу, годится? Сам командир в Москву прибежал. Этак, надо думать, завтра выйдешь на улицу и немцу в лапы попадешь… А мы-то все жилы вытянули, укрепления разные строили.
Голос ее дрогнул, лицо перекосилось, она попятилась в коридор и села на сундук под вешалкой.
Иван сначала думал все обратить в шутку - не твое, старуха, дело, - но увидел, что мать по-настоящему потрясена. Нерешительно подошел к ней, не зная, что сказать в утешение.
Тогда она поднялась, подошла к нему вплотную, взяла за портупею, затрясла и зло прошептала:
- Для какого черта я растила тебя, чтобы мне теперь в лицо люди плевали! Ты что ж, до самой Москвы добежал? А где твои солдатики? Всех уложил? А сам-то как спасся? Говорят, в бою тот выживает, кто поглубже в канаву закопается. Ну, чего щуришься? Не нравится правда, глаза колет?
Он глядел в выцветшее лицо матери и думал - хорошо, что это твоя родная мать, а если бы сейчас матери всех бойцов потребовали ответа? Они не стали бы слушать оправданий, они не захотели бы слушать, они требовали и требовали бы ответа за жизни своих сыновей.
Это молчание еще больше рассердило Екатерину Антоновну.
- Или ты думаешь, что главное спасти себя? Теперь мы, что ли, должны идти на Можайское шоссе отбивать немцев? Ну что ж, сиди дома, а я пойду. Поработали лопатами, теперь возьмем ружья…
Иван осторожно снял руки матери с груди:
- Ну хватит, мама, все сказала? Послушай, что я скажу. Забери необходимые вещи и поедем. Я отвезу тебя на эвакопункт. Оттуда ты с эшелоном сегодня же уедешь в Горький. Обстоятельства так складываются, что ты должна уехать.
Она покачала головой:
- Ой дожила! Чему же ты меня учишь? Бежать? Да я сейчас в штаб пойду. Я к Лаврентию поеду, ему пожалуюсь…
Ничего не ответив, он повернулся к столу и опять занялся разбором каких-то бумаг. Услыхав ее последние слова, он стукнул кулаком по столу так, что все бумаги разлетелись.
- Довольно! Ты что разошлась?! Я тебе не мальчик! Или ты хочешь, чтобы я тебе целую лекцию по стратегии прочитал? Я сказал, собирайся и уезжай!
- Я сказала, - словно передразнивая его, дрожащим голосом ответила Екатерина Антоновна, - что никуда не поеду. Пусть меня здесь убьют, если ты не можешь меня защитить.
Он махнул рукой, поняв бесцельность пререканий.
- Вот она! - обрадовался он и вытащил сберегательную книжку. Сел, написал доверенность и передал матери: - Иди получи деньги на дорогу.
Она не шевельнулась, будто не слышала, сидела, сложив руки на коленях.
- Дай чего-нибудь поесть.
- Нечего. Я всю неделю жила на казенных харчах.
- Достань у меня в сумке сухари. Поедим.
- Нет, - с невозмутимым спокойствием ответила она, - я твои сухари есть не стану.
Он понял, что мать тверда, как крепость. Штурмом ее не возьмешь, а осаду вести некогда. Он мягко сказал:
- Сейчас я возвращаюсь с пополнением на фронт. Может, теперь долго не увидимся. А тебе я еще раз советую: поезжай в Горький. Сейчас в Москве каждый лишний человек в тягость…
- Это я-то в тягость? - опять вспылила она. Но в душе все-таки сменила гнев на милость. Может, сын - военный человек - и не имеет права сказать, как у них там дела на фронте? Вот сказал же. Может, все там не так уж и страшно?
Но мысль о сданном немцам Можайске опять ударила в сердце. Да как же они воюют, ее сыновья и сыновья всех матерей, если немец допер до Можайска?
Простилась она с Иваном холодно. И теперь ждала Лаврентия. Он вырывался иногда на час, на два и снова уезжал на свой аэродром.
Сегодня она готовилась излить Лаврентию весь свой гнев на младшего сына. Но когда Лаврентий стремительно вбежал в комнату, против обыкновения суровый и молчаливый, она не решилась заговорить об Иване.
- Вот для тебя Люся оставила записку, она уехала в Алма-Ату.
Лаврентий молча взял записку.
"Если ты останешься один и будешь страдать, пеняй на себя".
Сначала он ничего не понял, мысли его были так далеки от всего этого, перечитал еще раз, как бы принимая к сведению, не выражая ни горя ни радости. Долго задумчиво ходил по комнатам, потом повернулся к матери:
- Опасно стало в Москве. Ты бы уехала куда-нибудь подальше от фронта.
"Неужели они сговорились?" - с испугом подумала Екатерина Антоновна и так сурово взглянула на сына, что Лаврентий больше не заикнулся об отъезде.
Она угадала его тревожные мысли, и ей захотелось как-нибудь успокоить его, обратить все в шутку:
- Что ж, если фронт подошел так близко к Москве, то я вам всяко пригожусь. Все забежите сухариков погрызть. Ну а если опять ранят, посижу рядом вместо больничной нянечки…
Лаврентий сделал вид, что не слышит иронии в ее словах. Выпил чаю с сахарином и позвонил на завод узнать, когда можно будет принять отремонтированный самолет. Потом прилег на диван, чтобы собраться с мыслями.
Несколько часов назад он пережил смертельную опасность. Он летал к Рузе штурмовать вражеские переправы. Теперь им приходилось чаще воевать с пехотой врага, чем с его самолетами. Подбитый зениткой, он еле дотянул до запасного аэродрома. Увидев вдалеке маленький черный автомобиль, он подрулил к нему, собираясь попросить помощи. Вдруг прямо на него из леса выбежали два десятка немцев. Они бежали не стреляя, собираясь, видно, взять его живым. А он вылез из кабины в меховых унтах, в тяжелом обмундировании - медведь, далеко не убежишь! - вынул револьвер и приготовился подороже продать свою жизнь. И в этот миг увидел - с противоположной стороны пустого аэродрома с громким "ура" выбежали свои. И отбили аэродром.
Сейчас его самолет на заводе: мастер обещал отремонтировать его через три часа. Но ведь три часа - это почти вечность! Как же он лежит тут, на диване, ничего не узнав о той, которая помогает ему летать, сражаться, жить…
Мать не успела ни о чем спросить, как он вдруг вскочил, накинул кожанку и вышел.
Лаврентий быстро шел по пустынным улицам, охваченный безрассудным волнением, какое испытывал лет десять назад. Тогда он бежал после занятий в Академии имени Жуковского в Петровский парк на свидание с актрисой.
Сейчас в его голове проносились картины предстоящего свидания. Вот он входит в переднюю, немного ждет, потом распахивается дверь из внутренних комнат, выбегает Оксана. Она узнает его, бросается к нему… Или нет, не так: он входит, спокойно снимает кожанку, проходит в комнату Оксаны, протягивает ей руки и говорит: "Я не могу больше жить без вас…" И она приподнимается на кончиках пальцев, кладет руки на его шею и говорит… Он не мог сразу решить, что она скажет, и шел все быстрее. Ветер гнал навстречу песок, бумагу, хлопья пепла. Он поминутно вытирал лицо, чтобы прийти незапыленным.
- Дома Оксана Сергеевна? - спросил он, когда ему открыли.
- Только что уехала, - ответила домашняя работница, вешая его пальто.
Стоя перед зеркалом, Лаврентий думал, что ему лучше уйти, но вдруг дверь из столовой распахнулась, и Сергей Сергеевич вышел к нему.
- А, вот кто пришел! - обрадованно произнес он. - Вот уж кстати. Прошу вас. - Он взял его под руку и ввел в столовую. За круглым столом сидело несколько пожилых мужчин, - по-видимому, коллеги профессора.
- Позвольте вам представить нашего защитника, - сказал Сергей Сергеевич, подводя Лаврентия к столу и усаживая его рядом с собой.
Несколько минут все молча смотрели на Лаврентия, словно ждали, когда он освоится, чтобы потом засыпать его вопросами о делах на фронте.
- Объясните нам, что же это там делается, - с явным раздражением начал Петр Кириллович, - до каких же пор наша армия будет отступать? Что делать нам, русским людям?
Лаврентий много раз слыхал эти едкие вопросы и старался отмолчаться, но сейчас довольно резко ответил:
- Сколько бы армия ни отступала, ясно одно - враг будет разбит.
- Хо-хо! - перебил его Петр Кириллович. - Из чего это ясно? - скептически посмотрел на Лаврентия, потом обвел всех взглядом, словно ища у них подтверждения, что и им ничего не ясно.
- Ведя наступление, - невозмутимо продолжал Лаврентий, - немцы еще не понимают, что идут к гибели. В горячке они бегут вперед, растягивая фронт. Им кажется, что они уничтожили все наши материальные и людские резервы. А между тем они идут навстречу новым армиям, численность которых они и не представляют.
Петр Кириллович скептически усмехался, поглаживая бородку, словно слушал ответы неподготовленного ученика.
- Дорогой мой, - снисходительно возразил он, - я слышу теперь, как эту войну сравнивают с войной двенадцатого года и объясняют отступление особой тактикой, которую-де применял еще Кутузов. Верно, Кутузов отдавал города, но зато он сохранял армию. А где сейчас наша армия? Где наши Кутузовы? Кто будет защищать Москву?
- Позвольте, - перебил его Сергей Сергеевич, - я согласен с капитаном. Сколько бы враг ни напирал, он все равно будет остановлен и разбит. У нас найдется не один Кутузов и не одна армия. Не забывайте, что это народная война. Можно победить армию, но весь народ победить нельзя. Так что вы напрасно волнуетесь…
- Не могу не волноваться, - закричал Петр Кириллович, стуча в грудь кулаками, - я русский человек! Боже мой, как же можно сейчас применять "скифскую тактику", заманивая врага в глубь страны. Да ведь она устарела! Танки ведь не конница! - Он устремил страдающий взгляд на Лаврентия, словно дожидаясь от него необходимой поддержки в том огромном горе, которое он переживает.
Лаврентий спокойно ответил:
- Да, эта война не похожа на ту, о которой вы вспомнили. Кутузовская армия отступала, наша армия держит на каждом шагу врага и уничтожает его. Немцы уже увидели, что, чем дальше они идут, тем больше их потери.
Петр Кириллович пожал плечами, но ничего больше не возразил. Подумал, что военный заблуждается или заведомо говорит неправду.
А Лаврентий думал об Оксане. Где она? Что будет с ней завтра? События становятся все более угрожающими. Ну а что будет завтра с ним самим? С его матерью? Со всеми этими милыми, озабоченными людьми? Никто не ответил бы на эти вопросы. И потому необходимо увидеть Оксану.
Он вышел из-за стола и подошел к молодым людям, сидевшим у окна с папиросами. Один из них, с большими карими глазами, с длинными пушистыми ресницами, был грубой копией Оксаны. Лаврентий дружески улыбнулся ему.
Митя вскочил, подал гостю свой стул и заговорил страстно и прерывисто:
- Товарищ капитан, я так рад с вами познакомиться, так рад! Все, что вы сейчас сказали, вы сказали моими словами. Я так рад, что вы оказались совсем не таким сумасшедшим, каким вас обрисовал папа.
Лаврентий удивленно посмотрел на него.
- То есть как сумасшедший? - спросил он, нерешительно улыбнувшись.
- Ну, понимаете, - сказал Митя, для убедительности размахивая рукой, - когда вы лежали в госпитале, у вас были всякие галлюцинации. А теперь я вижу, что вы такой же правильно мыслящий человек, как и я, - выпалил он одним духом. Приблизил к лицу Лаврентия свои блестящие глаза и зашептал, словно выдавая тайну своей души: - Понимаете, капитан, вот мы с Георгием - простите, я не представил вам моего друга - инженер Ковалев, - мы вместе работаем на заводе, так вот мы с Георгием уже записались в коммунистический батальон. Только папа об этом не знает… Я слышал, как сейчас Петр Кириллович наседал на вас, спрашивал, кто будет защищать Москву. Да мы, рабочие батальоны, коммунистические московские дивизии, - вот кто будет защищать Москву!
Лаврентий с удовольствием обнял бы этого большеглазого парня, такая страстная сила звучала в каждом его слове. Но, сдерживая порыв, только сильно пожал узкую руку комсомольца.
А Митя совсем просиял от этого дружеского жеста. Перед ним был живой летчик-истребитель, один из тех легендарных людей, которые днем и ночью поднимались в московское небо, отгоняя врага. Перед ним один из тех, чьи имена у всех на устах, кто завтра, может быть, станет Героем Советского Союза, братом Николаю Гастелло, Виктору Талалихину, навечно прописанным в сердце каждого комсомольца.
Услышав щелканье замка входной двери, Митя выбежал в переднюю встретить Оксану.
- Где ты пропадаешь? У нас в гостях летчик! Снимай пальто! - Он принялся помогать ей, но Оксана тихо отстранила его, прошептав:
- Приведи лучше этого летчика сюда. У нас с ним должен быть секретный разговор.
Митя подозрительно посмотрел на сестру:
- Если ты хочешь поговорить с ним о фронте, то лучше не спрашивай. Сейчас Петр Кириллович приставал к нему, и я понял, что ему трудно говорить об этом. Знаешь, у нас на заводе выступал товарищ из ЦК, он очень подробно обрисовал все. Лучше я сам тебе потом расскажу…
Оксана минуту колебалась, потом решительно сказала:
- Ну все равно, позови его ко мне.
- А нам можно? Или у вас секреты?
- Именно секреты! - ответила Оксана и скрылась за дверью.
Лаврентий постучал и робко вошел к ней.
Он еще ни разу не был в этой комнате и теперь напряженно осматривался, словно намеревался навеки запомнить все, что окружало Оксану. В углу комнаты он увидел мольберт, закрытый покрывалом, на низеньком столике лежали тюбики, ящики с красками, кисти, палитра. Стены увешаны набросками, этюдами, готовыми картинами, которые тоже согласны были рассказать летчику все о своей хозяйке и авторе. Но Лаврентий нечаянно перевел глаза на Оксану и замер: лицо у Оксаны было напряженное, холодное, словно она собиралась уличить его в дурном поступке.
- Лаврентий Алексеевич, - срывающимся голосом сказала она, - когда, по-вашему, закончится война?
Он растерянно молчал, пораженный и вопросом, и тоном, и нескрываемой ее враждебностью, хотя заговорила она совсем не о нем.
- Ну когда, хотя бы примерно? - настойчиво повторила она.
- Я не знаю, Оксана Сергеевна… Наверное, не скоро…
- Но мы победим? Да?
- Конечно! - горячо подтвердил он.
- Лаврентий Алексеевич, - опять заговорила она, - извините меня за то, что я сейчас скажу… - Теперь она выглядела растерянной, словно и сама опасалась того, что должно было сейчас произойти. - Я понимаю, что вы приходите к нам потому, что устаете от своих полетов, вам хочется хоть немного побыть в мирной обстановке… Но я прошу вас - не приходите больше к нам…
- Почему? - глухо спросил он.
- Идет страшная война… И сейчас не время для лирики… Вы меня понимаете?
- Да…