Вдруг страшный толчок потряс бомбоубежище, словно треснула кора земли, и дом над убежищем рухнул. Свет погас. Наступила такая тишина, будто кругом были мертвые, потом кто-то вскрикнул?
- Бомба упала на дом!
- Нас засыпало! Мы похоронены!
Оксана слышала эти возгласы, с трудом освобождаясь от оцепенения, но, чем явственней слышались голоса, тем острее в ней пробуждалось сознание. С трудом выбралась она из-под груды навалившихся на нее тел, пыталась протиснуться к двери, вспоминая ее расположение в этой черной, пугающей темноте, но попала в другую груду барахтающихся людей. Кто-то стонал, кто-то плакал. Но все громче и громче слышался чей-то властный голос:
- Тише! Без паники! Сидите на местах! Кто стоит у двери, отзовись!
Послышалось несколько робких голосов.
- Внимание! - продолжал командовать тот же голос из глубины убежища, где находились койки для больных и стариков. - Кто стоит у двери, попробуйте приоткрыть ее!
Истерический женский голос ответил:
- Нас засыпало! Мы похоронены заживо! Туся, я говорила, не ходи в убежище! Боже мой!
Чей-то громкий радостный голос перебил:
- Открывается! Граждане! Она открывается! У кого есть спички?
- Внимание! - снова скомандовал голос. - Всем сидеть на местах! Кто стоит у двери, выйдите на улицу и попросите у дежурного фонарь! Остальные не двигайтесь! Без паники!
И действительно, никто не шелохнулся. Скоро почувствовали, как в темноту ворвался холодный воздух улицы, и каждый с облегчением вздохнул.
В дверях показался фонарь, потом послышался знакомый голос комендантши, только сейчас он был визгливым, словно проходил через дрожащее от удушья горло:
- Сидите смирно! Немец еще кружится над нами.- Она передохнула и с трудом добавила: - Сейчас, гад поганый, бросил бомбу прямо на нашу электростанцию…
Страшный крик ножом полоснул сидящих в убежище, и несколько голосов сразу закричали:
- Куда! Ой, задавила! Ой, ой!
Распахнув дверь, Оксана выбежала на улицу. Земля, небо, дома - все было окрашено кровавым пламенем. По огненному тротуару она рванулась вперед, туда, где пылал огромный костер, освещая полнеба. Ослепленная, она летела на огонь, упала на чьи-то руки, придя в себя, снова рванулась к огню:
- Пустите! Он там! На посту! Я должна!
Но ее крепко держали несколько человек, и один, в военной форме, тихо уговаривал:
- Ну нельзя же, гражданка, нельзя туда… Там пожарная команда и милиция… Кто там у вас остался? Брат или муж? Завтра откопают. Завтра все выяснится…
Подошла комендантша, взглянула на упавшую без чувств Оксану и сказала:
- Это моя, из второго корпуса. Отнесите ее в квартиру триста пятнадцать.
Оксана подняла голову, взглянула на горящее здание, глухо сказала:
- Тут вот молодой человек остался, тоже из триста пятнадцатой квартиры. Надо отыскать его. - И вдруг вздохнула, покачала головой, словно наконец-то поняла, что в этой пылающей груде невозможно отыскать молодого человека.
Глава девятнадцатая
Скупая, малоснежная зима вступила в город. На улицах было пустынно. Трамваи шли медленно. Торопиться было некуда, пассажиры на ходу входили и выходили из вагонов. Черными ящерицами пробегали вдоль мостовой струйки пепла от сжигаемых бумаг, скапливаясь на краях тротуаров в черные потоки.
В центре города с винтовками за плечами ходили парные патрули, высоко подбрасывая ноги. Они ходили от угла до угла, резко поворачивались и возвращались обратно. Мимо патрульных стремительно неслись на мотоциклах связные из штабов, машины с закутанными бойцами, грузовики с оружием. Глядя на этот военный поток, каждый думал о том, что фронт приближается.
Город как-то притих. В больших витринах висели ярко раскрашенные плакаты - "Окна ТАСС", около них толпились люди, читали, молча расходились. Не слышалось уже, как раньше, одобрительных замечаний, смеха - нет, сейчас некоторые многозначительно покашливали и отходили, не глядя друг на друга.
Только на бульварах по-прежнему сверкали хрусталем заиндевевшие деревья, по-прежнему звенел детский смех. Несмотря на самые строгие приказы, многие семьи оставили детей дома, не желая разлучаться с ними. И, словно торпеды, скользили с горок санки мальчишек. Два мальчика остановились у проволоки, за которой мирно дремал серебряный аэростат. Мальчик на лыжах прислонил палки к дереву, снял варежки и засунул пальцы в рот. Он долго смотрел на аэростат, потом повернулся к товарищу и, словно выдавая ему тайну, сказал:
- Видишь, этот кит сейчас спит, а как только ночь наступит, он улетает в небо, глаза у него разгораются, как прожекторы, из ноздрей огонь. Он налетает на фашистов и зажигает их. Я сам видел.
Мальчик с санками кивнул головой, потянул носом и ответил:
- Знаю. Я тоже видел.
Мальчик на лыжах удивленно взглянул на него, хотел сказать, что он врет, но сдержался, стал надевать варежки.
Мальчик с санками нагнулся к нему, тихо сказал:
- А ты знаешь, немцы колдуны. Они умеют превращаться в кукушек.
- Ну и что же, - ответил мальчик на лыжах. - Мы еще колдунистее их, мы умеем в ястребков превращаться, да как начнем долбать кукушек, как начнем, так они и куковать перестают.
Мальчик с санками понял, что ему больше нечего сказать, он разогнал санки, шлепнулся на них животом и покатился вниз по бульвару.
Мальчик на лыжах еще постоял у проволоки, задумчиво разглядывая аэростат. Вдруг часовой поманил его и сказал:
- Пацан, сбегай за газетой!
Вернувшись с газетой, мальчик с полным сознанием своего права пролез под проволокой, передал газету, легонько подкрался к киту и ткнул его пальцем в бок. Ткнул и отскочил… И со всех ног бросился догонять мальчика с санками, чтобы сообщить ему, как он собственной рукой погладил спящего кита.
Петр Кириллович с трудом брел по бульвару, он чувствовал себя совсем больным. Вчера, когда он был в парикмахерской, недалеко, посреди улицы, упала бомба. Рассказывали, что много людей, стоявших в очереди за хлебом, пострадало. Рассказывали, что милиционеру, ехавшему среди улицы на мотоцикле, оторвало голову, и он мчался вдоль улицы без головы. От всех этих слухов Петр Кириллович почувствовал себя плохо. Немцы каждый день хотят его убить, и ему приходится делать огромные усилия, чтобы увильнуть от смерти. А смерть может настигнуть, когда идешь в булочную, в баню, потому что воздушную тревогу уже не объявляли, если в город прорывались только один-два самолета.
Но ко всем этим опасностям прибавилась главная - приближался фронт. Уже по ночам видно было сверкание разрывающихся снарядов, говорили, что немец находится в тридцати километрах от Москвы и уже устанавливает дальнобойные орудия, вот-вот начнется артобстрел. Смерть подходила вплотную.
Ожидая смерти, Петр Кириллович думал, что все суета сует, зачем ему благополучие, к которому он так стремился, зачем ломать голову, думая о новой жизни после войны, когда даже завтра для него может не быть. Нужно думать только о сегодня, думать о том, как бы уцелеть. Единственное правильное решение - уехать из Москвы. Здесь не сегодня, так завтра начнется такое, что лучше спрятаться. Допустим, не убьет бомба, не убьет снаряд, но если придется отступать из Москвы, то ведь целой она немцам не достанется - они получат развалины. Все крупные заводы, электростанции, мосты - все будет взорвано, вот тогда и попробуй - уцелей. Нет, остается только одно - немедленно уехать.
И вот он шел посоветоваться с доктором Пуховым.
Доктор, как осторожный человек, действовал по верному плану. Одного сына он послал в Сибирь, подготовить базу для глубокого отступления, на самый опасный случай. Другого сына послал в Горький, подготовить базу для временного отступления, оттуда будет видно, когда безопаснее вернуться в Москву. Сам он остался в Москве, выжидая до последней минуты, - а вдруг все-таки ситуация сложится так, что и совсем не надо будет уезжать из Москвы, уцелеют и квартира и вещи.
Доктор Пухов жил один в большой квартире, но все время находился в коридоре, заставленном шкафами. Он сейчас же объяснил Петру Кирилловичу, что от взрывной волны стекла влетают в комнату и ранят. Поэтому он живет в коридоре, где не так опасно.
Петр Кириллович еще раз удивился тонкому, проницательному, все предвидящему уму Пухова. Одет доктор был как-то непривычно грязно и оброс седой щетиной, но и это он сделал с умыслом, чтобы не выделяться из толпы, не привлекать к себе внимания охотников до чужих шуб и часов.
В квартире было пусто, все ценности увезены и припрятаны. Увидев это, Петр Кириллович опять подумал: до чего же доктор хитер. Вот кто умеет все предвидеть.
Петр Кириллович думал, что доктор Пухов посоветует ему уехать, но ничего подобного не услышал, наоборот, отправив все ценности и, так сказать, освободившись, доктор Пухов надел костюм военного образца и сейчас, топая тяжелыми сапогами, с уверенностью говорил о необходимости защищать город, говорил о народной войне, чуть ли не сам собирался на фронт - вдруг стал патриотом.
Петр Кириллович перестал удивляться. Он больше смерти боялся остаться нищим и потому, несмотря на все уговоры доктора, решил уехать, чтобы спасти с трудом нажитое добро.
Когда он пришел на вокзал, оказалось, что уехать в индивидуальном порядке почти невозможно, билеты больше не продавались, а раздавались по организациям, подлежащим эвакуации. Тогда у него созрел план. Он попросил у доктора Пухова санитарную машину, чтобы съездить в госпиталь навестить профессора Строгова. Пухов согласился, правда на очень тяжелых условиях - за сто литров бензина.
Петр Кириллович нагрузил машину, так что самого его почти не было видно из-за тюков и чемоданов, казалось, целый склад тронулся по улицам. Сам, закутанный в шубу и доху, он прижимал к груди маленький саквояж с драгоценностями. Машина с трудом пробиралась по запруженным улицам мимо потока, идущего с фронта. Он видел, как в центре, у Моссовета, группа рабочих автогеном резала рельсы, сваривала их электросварочными аппаратами крест-накрест, и эти ежи увозили к заставам. Женщины строили баррикады на площадях, на перекрестках ставили пушки. Да, сегодня еще можно уехать, а завтра, пожалуй, будет уже поздно.
Удаляясь с каждым километром от города, Петр Кириллович вздохнул свободно. Теперь уже ясно, он спасен. Он даже улыбался, вспоминая, как ловко обставил доктора Пухова. Его машину он отошлет обратно с шофером, как только доберется до Горького.
В темных полях чуть светлело шоссе. Машина мчалась с потушенными фарами. Петр Кириллович задремал, сбросив с плеч все тревоги и волнения. Он уже видел перед собой тихий городок, где в окнах сияют апельсиновые абажуры, букеты алой герани приветливо смотрят на прохожих. На столах шипят самовары, пахнет пирогами, играют патефоны, люди спокойно идут в театр. Никто и не думает о войне.
Нет ничего преступного в том, что он покидает Москву. Это та минута крайней опасности, когда даже правительство приказало уезжать всем, кто не может быть полезен. Стало трудно с хлебом, железные дороги забиты эшелонами, идущими на фронт. Трудно доставлять продукты. Все это он понял и потому едет, чтобы не мешать бойцам. Сам он уже не может взять оружие или копать землю, он слишком стар и болен для такого подвига. Так рассуждал Петр Кириллович, стараясь успокоить какое-то странное волнение, будто он поступил все-таки не очень честно. Наконец он уговорил себя и спокойно уснул.
Полевой ветер, пахнущий снегом, обдавал его лицо свежими волнами. Он сладко спал. Машина мчалась навстречу волжскому простору.
Вдруг какие-то огоньки замелькали впереди, на шоссе. Шофер сбавил скорость, решив, что кто-то сигнализирует о неполадках на дороге. Возможно, шоссе ремонтируют после какой-нибудь шальной бомбы. Фонари явно загораживали дорогу, приказывая машине остановиться.
Петр Кириллович проснулся от каких-то грубых голосов.
- Стой! - кричали люди, размахивая фонарями.
Ничего не понимая, Петр Кириллович таращил глаза, словно не веря, что все это происходит наяву. Он видел, что машину окружили здоровенные мужики, размахивая револьверами, они лезли прямо на него. Красномордый мужик в кубанке, с разбойничьим чубом на лбу схватил Петра Кирилловича за рукав и крикнул:
- А ну вылазь!
Сначала Петр Кириллович подумал, что это проверка документов. Он полез в карман, быстро говоря:
- Есть пропуск, все в порядке…
- Куда драпаешь? - спросил чубатый мужик, сверкнув глазами. - Награбил добра, теперь удираешь? Ребята, грабь награбленное! - он откинулся от дверки, и сейчас же несколько человек просунулось в машину.
- А ну, буржуй советский, вытряхивайся! - сказал чубатый.
Петр Кириллович слышал, как шофер все время говорил:
- Бросьте, ребята, ну бросьте, какие мы буржуи… Обыкновенный доктор, выезжает госпиталь. Санитарная машина. Нате вам. - Он подал пачку денег, пачку папирос и еще что-то суетливо искал в карманах.
Петр Кириллович сидел, онемев от страха, и все еще не мог сообразить, шутка это или всерьез. Если всерьез, то как они смеют нападать на машину, это же не Брянские леса, это московская трасса… И вдруг бандитский налет…
Мысли его оборвал строгий окрик:
- Долго тебя ждать? А ну выходи и топай в Москву баррикады строить!
Кто-то уже влез в машину, стаскивая тюки и чемоданы. Петр Кириллович распластал руки, как крылья, и обхватил ими чемоданы, но почувствовал такой удар, словно ему обрубили пальцы. Почти конвульсивно он прижал к груди маленький саквояжик и пытался уговорить налетчиков:
- Это же невозможно! Я же отец фронтовика. Все мои сыновья на фронте кровь проливают… Я не торгаш… Я обыкновенный гражданин…
- Вылазь, считаю до трех!
Глаза Петра Кирилловича округлились от ужаса перед черным дулом револьвера. Шофер осторожно вывел его из машины, отвел на обочину дороги.
- Караул! Милиция! - завопил Петр Кириллович. - Стреляйте! В шины стреляйте! - Он рванулся было за машинами, но шофер крепко держал его, уговаривая:
- Хорошо, что не кокнули, не сбросили в канаву…
- На что мне теперь жить! - с воплем перебил его Петр Кириллович. - Все украли! Все! - он застонал и упал на руки шоферу. Тот осторожно отвел его на край шоссе, уложил, тихо уговаривая. Петр Кириллович, чувствуя, что теряет сознание, изо всех сил прижимал к груди маленький саквояжик под шубами.
Глава двадцатая
После трехдневных упорных боев, во время которых батальон Миронова трижды выбивал немцев из деревни Глухово, командир вдруг отдал приказ оставить деревню и отойти на новые позиции.
Это известие так потрясло бойцов, что младший лейтенант Строгов, командир первого взвода, решил пойти к Миронову, чтобы по-дружески спросить его, чем вызван такой приказ.
Теперь, когда бойцы изучили врага, разгадали все его хитрости, усвоили все повадки этой горластой банды, научились бить их и только что доказали, как ловко умеют это делать, трудно было примириться с отступлением.
Подполковник Миронов сидел в землянке и пытался с кем-то говорить по телефону. Но должно быть, провод был оборван, потому что никто не отвечал.
Евгений наблюдал за ним. Ожидал увидеть следы тревоги, но лицо Миронова было сурово, сосредоточенно. Брови сошлись на переносице, вдоль щек лежали глубокие морщины, скулы выпирали, лицо было до того изнуренное, серое, что казалось мертвым.
"Видно, он очень устал, - подумал Строгов, - не может больше выносить напряжения беспрерывных боев, предпочитает отойти, чтобы отдохнуть и дать отдых бойцам. Впрочем, бойцы теперь не хотят отдыха. Они думают только о мести. Ведь батальон продержался три дня в деревне, хотя враги наступали двумя полками".
Строгов еще несколько минут стоял в нерешительности, не зная, как перешагнуть официальную черту, отделявшую командира батальона от командира взвода. Наконец, уловив на себе взгляд подполковника, он приободрился, ему показалось, что командир понимает, зачем он пришел, что волнует его.
- Иван Алексеевич, не сочтите это за вмешательство в ваши дела, - начал Евгений взволнованным голосом, - я хочу спросить вас, как же вы сказали нам "ни шагу назад", а теперь, когда немцы выбиты, приказываете отходить…
Подполковник делал вид, что рассматривает ящики с патронами, но вдруг выпрямился, брови сдвинулись, он закашлял, выдавая внутреннее волнение.
- Я считаю, - продолжал Строгов, еле сдерживая негодование, - мы не имеем права отступать. Больше отступать некуда.
Морщины на лице Миронова внезапно разгладились, оно просветлело.
- И я так же считаю, - тихо кивнул он. - Время, когда мы отступали, прошло. Теперь мы не отступаем, а воюем. Но воевать - не значит стоять на месте и умирать, нет, этого надо избегать. Сегодня мы не отступаем, а отходим! Заметьте разницу! Мы не можем продолжать лобовой бой с батальоном против двух полков. Значит, мы должны найти новый маневр, чтобы навязать немцу наши правила войны, а не подчиняться его правилам. Что ж, может быть, мы сегодня отойдем, а на рассвете нападем на немцев с фланга. Сейчас уже неважно, отойти ли десять километров на восток или пробиться на десять километров к западу, важно уничтожать, уничтожать во что бы то ни стало немцев, уничтожать как можно больше, чтобы они не могли и шагу шагнуть без жертв. Нас шестьсот человек, а мы должны уничтожить две с половиной тысячи немцев! И не пропустить их! Понимаете? Мы им прикажем подохнуть, когда они думают, что уже убили нас. И горе вам, если после боя у вас во взводе будет много выбывших. Выбывать должны враги. Внушите вашим бойцам, что не тот герой, который умер, а тот герой, который убил много врагов, а сам остался жив и еще больше их убьет! Поняли?
Евгений слушал командира и чувствовал, как постепенно тает ледяной ком в его груди, возвращается прежняя любовь к командиру, за которым они шли и дальше пойдут до последнего шага.
Отойдя на десять километров, батальон залег в лесу. В деревне остался только небольшой заслон, продолжавший постреливать, чтобы ввести немцев в заблуждение. Всю ночь немцы вели ураганный огонь по пустой деревне. И когда на рассвете вошли в отбитое село, увидели, что стальной ураган смел не только русские укрепления, но и тела убитых, потому что ничего не напоминало в деревне о тех силах русских, о которых командиры полков доносили в штаб, оправдывая свое промедление.
В эти дни в Берлине стоял под парами поезд для иностранных корреспондентов, готовившихся по первому зову проследовать в завоеванную Москву. Для Гитлера готовили белого коня, на котором он должен был въехать в побежденную столицу. Генеральные штабы высчитывали потери русских, и Гитлер объявил всему миру, что с Красной Армией все покончено, она больше не существует.
А в десятках километров, оснащенные новым вооружением, сосредоточивались свежие русские дивизии. Советские генералы нацеливались, чтобы обрушить на врага всю силу народного гнева. На растянутых коммуникациях немецких армий все чаще и чаще взрывались поезда, шоссейные дороги неожиданно оказывались под обстрелом. Начиналась зима, а немецкая армия все еще донашивала летнее обмундирование, переполняя лазареты и госпитали обмороженными. Все было не так, как обещал фюрер.