– Добротная вещь, прах ее возьми, – с гордостью сказал Бобби. – На днях тут один клиент вздумал запустить кружкой пива в крайний смерч – сбить его захотел. Так даже вмятинки не осталось. И места этого не найдешь. Пиво стекло себе, как водичка, и все. Да, Том, сработали вы ее на совесть, эту картину.
– Но все же так ее ненадолго хватит.
– Пока что ей, прах ее возьми, все нипочем, – сказал Бобби. – Но я и сам думаю перевесить ее еще повыше. Этот вчерашний меня немного напугал.
Он протянул Томасу Хадсону еще бутылку пльзенского со льда.
– Том, я вам хочу сказать, до чего я огорчен, что так получилось с рыбой. Я ведь Эдди с мальчишеских лет знаю и знаю, что он никогда не врет. Ну по крайней мере в серьезных делах не врет. По крайней мере, если попросишь его говорить правду.
– Да, скверно получилось. Мне даже не хочется никому рассказывать об этом.
– И не надо, – сказал Бобби. – Я просто хотел, чтобы вы знали, до чего я огорчен. Ну, допивайте пиво, и я вам приготовлю чего-нибудь посущественней. Это не дело – начинать день в унынии. Чего вы предпочитаете, чтобы взбодриться?
– Я и так бодр, – сказал Томас Хадсон. – Я сегодня собираюсь работать, а выпивка всегда отнимает у меня нужную легкость.
– Ладно, раз уж мне вас не уговорить, подожду, может, набежит кто-нибудь посговорчивей. Гляньте-ка на эту яхту, Том. Ох, и потрепало ее, наверно, в проливе: очень уж осадка мелкая.
Томас Хадсон глянул в распахнутую дверь и увидел входившее в гавань красивое белое судно типа плавучего дома. Эти суда обычно фрахтуют в Майами или другом ближнем порту для поездок вдоль флоридских островов, а в такой день, как вчера, безветренный и тихий, оно благополучно могло пересечь и Гольфстрим. Но сегодня ему, с его мелкой осадкой и громоздкими палубными надстройками, должно быть, пришлось нелегко. Удивительно было, как оно вообще сумело пройти над большой банкой в такую волну.
Яхта дошла до середины гавани и стала на якорь. Томас Хадсон и Бобби смотрели на нее с порога. Она была вся белая и блестящая, и на палубе толпились люди, тоже все в белом.
– Клиенты, – сказал Бобби. – Надеюсь, приличная публика. К нам ни одна такая большая яхта не заходила с тех пор, как окончился лов тунца.
– Откуда она?
– Я ее первый раз вижу. Хороша, ничего не скажешь. Но только не для пролива строена.
– Вероятно, она вышла около полуночи, еще в штиль, а ветер застиг ее где-нибудь на полдороге.
– Скорей всего, так, – сказал Бобби. – Досталось ей, верно, – и покачало и побросало. Ветер прямо-таки шквальный. Ну, скоро мы узнаем, кого она нам привезла. Том, голубчик, дайте я вам приготовлю чего-нибудь. Просто не могу видеть, как вы сидите и не пьете.
– Ладно. Стакан джину с тоником, – сказал Томас Хадсон.
– Тоника не осталось. Джо вчера последний ящик забрал к вам домой.
– Ну, тогда виски с лимоном.
– Ирландского виски с лимоном и без сахара, – сказал Бобби. – Готовлю три. Вон Роджер идет.
Томас Хадсон оглянулся и увидел его.
Роджер вошел в бар. Он был босиком, в линялых бумажных штанах и полосатой тельняшке, севшей от частой стирки. Когда он облокотился о стойку, мышцы на спине выпукло обозначились под натянувшейся тканью. В темноватом помещении бара кожа его казалась совсем коричневой, а волосы были пегие от солнца и морской соли.
– Ребята все еще спят, – сказал он Томасу Хадсону. – Кто-то избил Эдди. Ты видел?
– Он вчера до поздней ночи дрался то с одним, то с другим, то с третьим, – сказал ему Бобби. – Но в общем так, ничего серьезного.
– Не люблю, когда с Эдди что-нибудь случается, – сказал Роджер.
– Да ничего страшного не случилось, Роджер, – заверил его Бобби. – Ну, пил, ну, лез в драку, если кто не верил его рассказам. Повредить ему ничего не повредили.
– Я все никак не могу успокоиться из-за Дэвида, – сказал Роджер Томасу Хадсону. – Не должны мы были до этого допускать.
– По-моему, он уже оправился, – сказал Томас Хадсон. – Во всяком случае, спит с вечера крепким сном. А если кто и виноват, так не ты, а я. Мое дело было вовремя прекратить это.
– Нет. Ты положился на меня.
– Я отец, я и виноват, – сказал Томас Хадсон. – Я не имел права перекладывать на тебя свою ответственность. Есть вещи, которые передоверять нельзя.
– Но я эту ответственность принял, – сказал Роджер. – Я не думал, что он пострадает. И Эдди так не думал.
– Знаю, – сказал Томас Хадсон. – Я и сам не думал. Мне казалось, что тут важно другое.
– И мне так казалось, – сказал Роджер. – А теперь я себя чувствую эгоистом и скотиной.
– Я отец, – сказал Томас Хадсон. – Вся вина на мне.
– Свинство, конечно, получилось с этой рыбой, – сказал Бобби, пододвинув к ним два стакана, а третий оставив себе. – Ну, давайте выпьем за то, чтобы в следующий раз попалось еще побольше.
– Нет, – сказал Роджер. – Еще побольше я даже видеть не хочу.
– Что с вами такое, Роджер? – спросил Бобби.
– Ничего.
– А я решил написать эту рыбу. Дэвиду на память, – сказал Томас Хадсон.
– Вот это здорово. Думаете, выйдет?
– Постараюсь, чтобы вышло. Она у меня перед глазами, и мне кажется, я сумею с ней справиться.
– Конечно, сумеете. Вы все сумеете. А любопытно, что за публика там на яхте.
– Слушай, Роджер, это ты, значит, прогуливал свою совесть по всему острову?
– И босиком, – сказал Роджер.
– А я вот свою принес сюда, с заходом на пристань к капитану Ральфу.
– Мне свою не удалось разгулять, а размачивать я и пытаться не буду, – сказал Роджер. – Хотя эта штука очень вкусная, Бобби.
– То-то, – сказал Бобби. – Сейчас приготовлю вам еще порцию. Лучшее средство против угрызений совести.
– Я не смел рисковать, когда это касалось ребенка, – сказал Роджер, – да еще чужого ребенка.
– Вопрос в том, ради чего ты рисковал.
– Это не меняет дела. С детьми рисковать нельзя.
– Верно. Я, однако, знаю, ради чего я рисковал. Не ради рыбы, как ты понимаешь.
– Понимаю, – сказал Роджер. – Но именно с ним не нужно было этого делать. С ним даже допускать ничего подобного нельзя было.
– Проспится, и все будет в порядке. Увидишь. Он очень душевно стойкий мальчик.
– Он мой герой, – сказал Роджер.
– Это, во всяком случае, лучше, чем когда ты сам был своим героем.
– Еще бы не лучше, – сказал Роджер. – Он ведь и твой герой тоже.
– Не спорю, – сказал Томас Хадсон. – Его на нас обоих хватит.
– Роджер, – сказал, мистер Бобби. – Вы с Томом ни в каком не в родстве?
– А что?
– Да так, мне подумалось. Очень у вас много общего.
– Благодарю, – сказал Томас Хадсон. – А ты за себя сам поблагодаришь, Роджер?
– Благодарю от всей души, Бобби, – сказал Роджер. – Неужели, по-вашему, я похож на эту помесь художника с человеком?
– Вы похожи, как четвероюродные братья, а ребята похожи на вас обоих.
– Нет, мы не родня, – сказал Томас Хадсон. – Просто мы жили в одном и том же городе и часто делали одни и те же ошибки.
– Ну и пес с ним, – сказал мистер Бобби. – Пейте и оставьте свою совесть в покое. Нашли о чем говорить в баре ранним утром. Кто только мне не жалуется на угрызения совести – и негры, и матросы с грузовых барж, и яхтенные коки, и миллионеры, и жены миллионеров, и контрабандисты, и бакалейщики, и одноглазые ловцы черепах, и просто всякая сволочь. Не будем хоть начинать с этого день. В такую погодку пить надо, а не о совести разговаривать. Да и вообще эти разговоры устарели. С тех пор как появилось радио, все только и делают, что слушают Би-Би-Си. А для совести уже нет ни времени, ни места.
– И вы тоже слушаете, Бобби?
– Только Большого Бена. От остального меня тоска берет.
– Бобби, – сказал Роджер, – у вас хорошая голова и доброе сердце.
– Ошибаетесь насчет и того и другого. Но я рад, что вы хоть немножко повеселели.
– Это точно, – сказал Роджер. – Как вы думаете, кого нам привезла эта яхта?
– Клиентов, – сказал Бобби. – Выпьем-ка еще по стаканчику, чтобы я был готов обслужить их как следует, кто бы они ни были.
Пока Бобби выжимал из лимонов сок и готовил коктейли, Роджер сказал Томасу Хадсону:
– Я не хотел пороть чушь насчет Дэви.
– Ты этого и не делал.
– Я хотел сказать вот что. А, черт, как бы это выразить попроще! Ты не зря съязвил насчет того, что я сам был своим героем.
– Я никакого права не имею язвить.
– Со мной имеешь. Вся беда в том, что в этой проклятой жизни так давно уже ничего не получается просто, а ведь я все время стараюсь, чтобы получалось.
– Ты будешь писать правдиво, просто и хорошо. Пусть это будет началом.
– А если я сам неправдив, непрост и нехорош? Смогу я так писать?
– Пиши так, как сможешь, только чтоб было правдиво.
– Я многое должен научиться лучше понимать, Том.
– Ты и учишься. Вспомни: наша последняя встреча до нынешнего твоего приезда произошла в Нью-Йорке, и ты тогда был с этой стервой – гасительницей окурков.
– Она покончила с собой.
– Когда?
– Когда я был в горах. Еще до того, как я переехал на побережье и стал писать ту картину.
– Прости, я не знал, – сказал Томас Хадсон.
– Рано или поздно это должно было случиться, – сказал Роджер. – Счастье мое, что я вовремя с нею расстался.
– Ты бы этого никогда не сделал.
– Не уверен, – сказал Роджер. – Мне такой выход представлялся довольно логичным.
– Ты бы этого не сделал хотя бы потому, что это был бы страшный пример для мальчиков. Что почувствовал бы Дэви?
– Дэви бы понял, мне кажется. И потом, знаешь, тут уж когда доходит до дела, не думаешь о том, как бы не послужить для кого-то дурным примером.
– Вот теперь ты действительно порешь чушь.
Бобби пододвинул им наполненные стаканы.
– Роджер, такими разговорами вы даже меня вгоните в тоску. Я всякое привык слушать, мне за это деньги платят. Но от своих друзей я такого слушать не желаю. Так что перестаньте, Роджер.
– Уже перестал.
– Вот и хорошо, – сказал Бобби. – Пейте. Был тут как-то один приезжий из Нью-Йорка, он жил в гостинице, но почти весь день околачивался здесь, у меня. Так он только про то и говорил, как он собирается покончить с собой. Ползимы всем тут настроение портил. Констебль предупреждал его, что самоубийство противозаконно. Я просил констебля, пусть скажет ему, что разговоры о самоубийстве тоже противозаконны. Но констебль сказал, что для этого он должен раньше съездить в Нассау и получить инструкции. Но мало-помалу люди попривыкли к этому типу, а потом у него даже нашлись единомышленники. Однажды он тут завел разговор с Дылдой Гарри: так и так, мол, думаю кончать жизнь самоубийством и хорошо бы найти кого-нибудь для компании.
"Считайте, что уже нашли, – говорит ему Гарри. – Я – тот, кто вам нужен". И вот Дылда Гарри начинает его подговаривать, чтобы им вместе поехать в Нью-Йорк и там нахлестаться до полного ко всему омерзения, а потом влезть на самую высокую городскую крышу и с нее сигануть прямо в небытие. Должно быть, Дылда Гарри считал, что небытие – это что-то вроде пригорода. По преимуществу населенного ирландцами.
Приезжему этот план очень понравился, и они его обсуждали изо дня в день. Кое-кто еще пытался примазаться, было даже предложение организовать общество самоубийц и для упрощения дела ограничиться экскурсией в Нассау. Но Дылда Гарри твердо стоял на Нью-Йорке, и в один прекрасный вечер он наконец объявил приезжему, что жизнь ему окончательно опостылела и можно ехать.
Тут как раз Дылда Гарри получил от капитана Ральфа заказ на партию лангустов, и несколько дней он сюда не приходил, а приезжий эти дни пил уже вовсе без просыпу. У него было с собой какое-то снадобье вроде нашатыря, вот он его хлебнет, протрезвится немного – и опять сначала. Но, несмотря на снадобье, алкоголь в нем все накапливался и накапливался.
Его к тому времени все привыкли запросто звать Самоубийцей, и вот я ему как-то говорю: "Послушайте, Самоубийца, вы бы хоть сделали передышку, а то ведь и до небытия не дотянете".
"А я уже все, – говорит. – Я уже en route. Я уже отправляюсь в дорогу. Получите с меня за выпитое. Роковой выбор сделан".
Я ему даю сдачу, а он отмахивается. "Сдачи, – говорит, – не надо. Оставьте эти деньги для Гарри, пусть выпьет на них перед тем, как последовать за мной".
А сам выскочил из бара, да прямиком на причал Джонни Блейка, да бултых в воду, а ночь была темная, безлунная, и так его больше никто и не видал, пока через два дня труп не прибило к берегу на самой оконечности мыса. А ведь тогда всю ночь никто не ложился, искали, где только могли. Я так думаю, он расшиб себе голову о какую-нибудь бетонную штуковину под водой, и течение унесло его в море. Дылда Гарри вернулся на следующий день и оплакивал его, пока не пропил всю сдачу. Сдача-то была с двадцатидолларовой бумажки. А потом говорит мне: "Знаешь, Бобби, он, наверно, был псих, Самоубийца-то". И угадал – родственники потом прислали человека за телом, так этот человек говорил комиссару, что Самоубийца страдал какой-то механикально-депульсивной болезнью. У вас такой болезни не было никогда, Роджер?
– Нет, – сказал Роджер. – И теперь уже, надеюсь, не будет.
– Вот и хорошо, – сказал Бобби. – С небытием шутить шутки не надо.
– К матери небытие, – сказал Роджер.
XI
Ленч удался на славу. Бифштексы были подрумяненные, в полосках от рашпера, на котором они жарились. Нож легко входил сквозь корочку, а внутри мясо было нежное и сочное. Они подбирали подливку ложками, сливали ее на картофельное пюре, и на желтоватой белизне картофеля образовывались темные озерки. Бобы лима в масле были целенькие, листья латука – упругие, прохладные, а грейпфрут – холодный.
От ветра у всех разыгрался аппетит, и Эдди поднялся к ним наверх и стал смотреть, как они едят. Лицо у него было страшное. Он сказал:
– Ну как вам мясо-то, ничего?
– Мясо замечательное, – сказал Том-младший.
– Жуйте как следует, – сказал Эдди. – Глотать наспех – только добро переводить.
– Его и жевать не надо, просто во рту тает, – сказал Том-младший.
– А на сладкое будет что-нибудь? – спросил Дэвид.
– А как же? Пирог и мороженое.
– Ух ты! – сказал Эндрю. – А две порции можно?
– Смотри, с таким грузом, пожалуй, на дно пойдешь. Мороженое твердое как камень.
– А с чем пирог?
– Ягодный.
– А мороженое какое?
– Кокосовое.
– Откуда оно у нас?
– Привезли на рейсовом судне.
Они запивали еду холодным чаем, а Роджер и Томас Хадсон после сладкого попросили себе кофе.
– Эдди – замечательный повар, – сказал Роджер.
– Это у нас аппетит разыгрался.
– Такой бифштекс? Такой салат? Такой пирог? Нет, тут дело не только в аппетите.
– Повар он превосходный, – согласился с ним Томас Хадсон. – А как тебе кофе?
– Кофе отличный.
– Папа, – сказал Том-младший. – Если приезжие с яхты будут вечером у мистера Бобби, можно мы пойдем туда и разыграем, будто Энди – пьяница?
– Мистеру Бобби это, пожалуй, не понравится. У него могут быть неприятности с констеблем.
– А я схожу туда заранее и все ему объясню и поговорю с констеблем. Он с нами дружит.
– Что ж, ладно. Объясни все мистеру Бобби и смотри не прозевай ту публику. А как же быть с Дэви?
– Может, на руках его донесем? Это будет даже очень кстати.
– Я надену туфли Тома и сам дойду, – сказал Дэвид. – Томми, а ты уже придумал, что делать?
– По дороге решим, – сказал Том-младший. – Веки выворачивать ты еще не разучился?
– Нет, что ты! – сказал Дэвид.
– Только сейчас, пожалуйста, не выворачивай, – сказал Энди. – А то меня стошнит, весь ленч сразу отдам.
– Вот захочу, наездник, и тебя вырвет.
– Нет, только не сейчас. Попозже, пожалуйста.
– Может, мне с тобой пойти? – спросил Роджер Тома-младшего.
– Чудесно, мистер Дэвис, – сказал Том-младший. – Мы вместе что-нибудь придумаем.
– Тогда пошли, – сказал Роджер. – Дэви, ты бы соснул немножко.
– Можно, – сказал Дэвид. – Я почитаю-почитаю и засну. А ты, папа, что будешь делать?
– Я буду работать на верхней веранде.
– Тогда я лягу там на диване и буду смотреть, как ты работаешь. Тебе это не помешает?
– Нет. Наоборот.
– Мы скоро вернемся, – сказал Роджер. – А ты, Энди, пойдешь с нами?
– Мне не мешало бы поупражняться. Но, пожалуй, не стоит: а вдруг эти приезжие уже там.
– Сообразил, наездник, – сказал Том-младший. – Ты малый сообразительный.
Они ушли, а Томас Хадсон сел за мольберт. Некоторое время Энди смотрел, как он работает, но потом убежал куда-то, а Дэвид то смотрел, то принимался читать и не заговаривал с ним.
Томасу Хадсону хотелось начать с прыжка рыбы, потому что писать ее в воде будет гораздо труднее, и он сделал два этюда и обоими остался недоволен, а потом написал третий, который ему понравился.
– Посмотри, Дэви, похоже?
– Ой, папа, замечательно! Но когда рыба выпрыгивает из воды, ведь она поднимает целый фонтан, правда? А не только когда она падает обратно в море.
– Да, пожалуй, – согласился с ним отец. – Ей приходится пробивать поверхность.
– Помнишь, как она взметнулась – такая длинная-длинная. С ней должно подняться много воды. Если уловишь это взглядом, вода с нее, наверно, так и струится, так и хлещет. А у тебя она идет вверх или вниз?
– Это ведь только этюды. Я хотел изобразить ее на самом взлете.
– Я знаю, что это только этюды. Ты уж меня извини, папа, что я вмешиваюсь. Я не хочу строить из себя знатока.
– Нет, мне интересно тебя послушать.
– А вот кто, наверно, все знает, так это Эдди. Он каждую мелочь схватывает быстрее, чем фотоаппарат, и все запоминает. Правда, Эдди – замечательный человек?
– Да, конечно.
– О нем ведь никто ничего не знает. Кроме Томми, пожалуй. Эдди мне больше всех нравится – после тебя и мистера Дэвиса. Стряпает он и то с душой, и столько всего знает, и все умеет. Помнишь, как он подстрелил акулу и как бросился в море за той рыбой?
– А вчера вечером Эдди избили, потому что не поверили ему.
– Но, папа, с него как с гуся вода.
– Да. Он веселый, всем довольный.
– Даже сегодня веселый после того, как ему так досталось. И по-моему, он рад, что ему пришлось прыгнуть в море за той рыбой.
– Конечно.
– Хорошо бы мистер Дэвис тоже был такой веселый, как Эдди.
– Мистер Дэвис – человек более сложный.
– Да, но я помню, когда он был веселый и беспечный. Я очень хорошо знаю мистера Дэвиса, папа.
– Сейчас он ничего, веселый. Хотя от его беспечности уже и следа не осталось.
– Про беспечность – про хорошую беспечность, я не в укор ему.
– Я тоже. Но он потерял уверенность в себе.
– Да, – сказал Дэвид.
– Хорошо бы он опять ее обрел. Может, еще и обретет, когда снова начнет писать. Знаешь, почему Эдди веселый? Потому что он делает свое дело хорошо и делает его изо дня в день.
– А мистер Дэвис, наверно, не может заниматься своим делом изо дня в день, как ты и Эдди.