Глава IV
Сено было свезено под крышу, рожь и пшеница убраны. Подошел конец лета, и все в общем прошло благополучно.
- Малому везет! - говорил Густав про Карлсона, которому не без основания приписывали улучшение благосостояния.
Начался прибой кильки, и все мужчины, за исключением Карлсона, отправились на внешние шхеры, когда подошло время семье профессора возвращаться домой ко времени открытия оперы.
Карлсон взял укладку вещей на себя и бегал целый день в разные стороны все с карандашом за ухом; он выпивал пиво то у кухонного стола, то возле шкафа с провизией, то на крыльце. Тут он получал ставшую ненужной соломенную шляпу, там пару изношенных парусинных башмаков; трубку, невыкуренные сигары с наконечником, пустые коробки и бутылки, удилища, жестянки, пробки, парусное полотно, гвозди, все, что нельзя было взять с собой или что оказывалось лишним.
Много падало крох со стола богачей, и все чувствовали, что отсутствие отъезжающих будет ощутительно,- начиная с Карлсона, терявшего свою возлюбленную, и кончая курами и поросятами, которые перестанут получать праздничные обеды с господской кухни. Менее всего горька была печаль покинутых Клары и Лотты; несмотря на то что они не раз получали хороший кофе, когда приносили наверх молоко,- они все же сознавали, что для них весна вернется лишь тогда, когда осень удалит соперниц.
Поднялось волнение на острове, когда после полудня причалил пароход, пришедший за дачниками, потому что еще ни разу не было случая, чтобы пароход приставал к острову.
Карлсон руководил причаливанием, давал приказы и указания, пока пароход старался подойти к мосткам. Но при этом он ступил ногой на почву, которая удерживать его не могла, потому что морская жизнь была ему совсем незнакома, и в то самое мгновение, когда была брошена веревка и он желал в присутствии Иды и господ выказать свою ловкость, он получил по голове удар канатом, так что с него сбило фуражку, которая упала в море. В ту же самую минуту он вздумал потянуть за трос и поймать фуражку, но нога попала в какую-то щель; он несколько раз припрыгнул и упал, что вызвало ругань со стороны капитана и насмешки матросов. Ида, недовольная неловкостью своего героя, отвернулась; она готова была расплакаться, так ей было за него стыдно. При входе на сходни она сухо с ним простилась; пока он старался удержать ее руку и желал поговорить о будущем лете, о переписке и об ее адресе, сходни стали вырывать у него из-под ног; он подался всем телом вперед, и мокрая фуражка скользнула на затылок, а с мостика раздался громкий окрик штурмана:
- Бросишь ли ты наконец канат!
Новый залп отборных ругательств обрушился на несчастного влюбленного раньше, чем ему удалось освободить причал.
Пароход отошел и спустился по проливу, а Карлсон, как собака, хозяин которой уезжает, побежал по берегу, прыгая по камням, спотыкаясь о корни, чтобы попасть скорей на мыс, где у него за кустом ольхи было спрятано ружье для выстрела в виде прощального приветствия. Но надо думать, что он сегодня встал с левой ноги, потому что в ту минуту, как раз когда проходил пароход и он хотел выстрелить из высоко приподнятого ружья, оно дало осечку. Он бросил ружье в траву, вытащил платок из кармана и начал им махать; побежал вдоль берега, махая голубым платком, кричал "ура" и сопел изо всей мочи.
Но с парохода никто не отвечал; ни одна рука не поднялась, ни один платок не развевался в воздухе. Ида исчезла.
Он же неутомимо, неистово бежал через гранитные глыбы, попадал в воду, ударялся об ольховые кусты, добежал до плетня, наполовину проскочил через него, так что изодрался о колья. Наконец в ту минуту, когда пароход огибал мыс, он добежал до камышовой бухты. Не соображаясь с тем, что делает, он прыгнул в воду, еще раз замахал платком, и из его груди вырвалось последнее отчаянное "ура". Пароход исчезал за камышами, но Карлсон еще разглядел, как профессор замахал шляпой на прощанье. Затем пароход скрылся за лесом, потянув за собой сине-желтый флаг с изображенным на нем почтовым рожком, который еще раз промелькнул между ольхами. Затем уже все исчезло, только еще длинная полоса черного дыма стлалась по воде и омрачала воздух.
Карлсон побрел, плюхая по воде, к берегу и поплелся за ружьем. Он со злобой во взоре взглянул на него, как будто вместо ружья он видел перед собой ту, которая покинула его. Он встряхнул полку, надел новый капсюль и выстрелил.
Потом он опять вернулся на пристань и вновь представил себе всю сцену; как он, подобно паяцу, прыгал по доскам на мостках; он услышал снова ругань и взрывы смеха, вспомнил смущенный вид Иды и ее холодное рукопожатие, он еще ясно чувствовал чад от каменного угля и машинного сала, запах масляной краски, покрывающей пароход.
Пароход явился сюда, в его будущие владения, и привез с собой горожан, которые презирали его, которые в одно мгновение сорвали его с лестницы, по ступеням которой он успел уже довольно высоко подняться, которые - и что-то защемило у него в горле - унесли все счастье, всю радость проведенного лета.
Он взглянул на мгновение на воду, которую пароходные винты привели в кипение, на поверхности которой виднелись клоки сажи и масляные звезды, сиявшие всеми цветами радуги, как старое оконное стекло. В незначительное время успело чудовище изрыгнуть из себя всевозможную нечисть и этим загрязнило светло-зеленую воду: пивные пробки, яичные скорлупки, кружочки лимона, кончики от сигар, обгорелые спички, клочки бумаги, которыми играли уклейки. Казалось, сюда провели отводные каналы всего города и бросали здесь всю нечисть и все отходы.
Одну минуту ему сделалось жутко на душе от мысли, что если он действительно захочет последовать за своей возлюбленной, то ему надо отправиться в город, в эти улицы с этими проточными каналами, где дорогая поденная плата и тонкие платья, газовые фонари, красивые магазинные выставки и девушки с воротничками, рукавчиками и башмаками на пуговках, где имеется все, что заманчиво. Но в то же время он ненавидел город, где он всегда будет последним, где смеются над его наречием, где тонкая работа не по его грубой руке, где ни к чему не пригодны его сила и ловкость. А все же приходилось ему помышлять о городе, потому что Ида сказала, что за простого работника она замуж не пойдет, а хозяином ему не бывать никогда! Разве никогда?
Свежий ветер все крепчал и заволновал воду; она ударялась о сваи мостков, смывала грязь, а ветер рассеял дым и очистил вечернее небо. Шум ольховых веток, плеск волн, дерганье привязанных лодок - все это рассеяло его мысли. Закинув ружье за плечо, пошел он домой.
Дорога шла по пригорку среди кустов орешника, над ним высилась еще стена серого камня, поросшая соснами; там он еще ни разу не был.
Подстрекаемый любопытством, пополз он среди папоротников и дикой малины и скоро очутился на самом верху, на большой серой скале, на которой установлен был морской значок.
Перед ним лежал освещенный солнечным закатом остров; одним взглядом мог он окинуть его леса и пашни, луга и дома, а за ним высились холмики, скалы шхеры вплоть до открытого моря. Это был большой кусок прекрасной земли, а также вода, камни, деревья; и все это могло ему принадлежать, если только он протянет руку, одну только, а другую, направленную к тщеславию и бедности, отведет назад. Не нужно было искусителя, который бы стоял возле него и упрашивал его пасть на колени перед этой картиной, освещенной чарующими лучами заходящего солнца, на которой синие воды, зеленые леса и желтые пашни сливались в радугу и которая омрачила бы более острый разум, чем тот, которым отличался деревенский работник.
Раздраженный намеренным пренебрежением вероломной, забывшей через каких-нибудь пять минут последнее обещание ему на прощанье помахать платком, настолько оскорбленный ругательствами заносчивых городских невеж, как будто его побили палкой, восхищенный видом жирной земли, богатых рыбою вод и теплых хижин, он принял решение: сделать последнюю попытку, самое большее две, чтобы испытать коварное сердце, пожалуй уже позабывшее его, а уж потом взять то, что можно было, без кражи, просто взять.
Когда он, придя домой, увидел голую большую стену, опущенные шторы, лежащие вокруг солому и пустые ящики, ему что-то сдавило горло, как будто он подавился куском яблока.
Запрятав в мешок все полученные им на память от уехавших дачников вещи, он по возможности тихо прокрался в свою каморку. Там он скрыл свои сокровища под кровать, сел к письменному столу, достал бумаги и перо и приготовился писать письмо.
Первая страница представляла из себя излияние целого потока слов, частью из своего собственного запаса, частью извлеченных им из "Сказок" и из "Шведских народных песен" Афцелиуса; эти книги произвели на него сильное впечатление, когда он прочел их у управляющего в Вермланде.
"Дорогой, любимый друг! - начал он.- Сижу я один в своей каморке и страшно тоскую о тебе, Ида. Я помню, как ты сюда приехала, будто это было вчера: мы сеяли яровое, а в кустах куковала кукушка. Теперь осень, и парни выехали на шхеры за килькой. Я бы не так тосковал, если бы ты не уехала, не простившись еще раз со мной, с парохода, как это любезно сделал профессор, стоя на палубе. Без тебя сегодня вечером пусто как в бездне, и это главным образом причина тому, что горе мое так тяжело давит меня. Тогда, во время танцев по случаю покоса, ты мне кое-что обещала. Помнишь ли, Ида? Я помню так ясно, как будто оно у меня записано; но я в состоянии и сдержать то, что обещал. Но не все в состоянии так поступить; однако это все равно, и я не строг к тому, как относятся ко мне люди; но кого я раз полюблю, того уж не забуду; это я хотел бы сказать".
Грусть, вызванная разлукой, улеглась, но зато пришло чувство горечи; всплыл страх перед неизвестными соперниками и искушениями большого города с его удовольствиями. Сознавая, что он лишен возможности бороться с искушением, которого он боялся, он прибегнул к благородным чувствам. В нем тут же пробудились старинные воспоминания того времени, когда он был странствующим проповедником. Он сразу стал высокопарен, строг, исполнен нравственности - словом, превратился в мстителя, устами которого говорит другой.
"Когда я,- писал он,- думаю о том, как ты теперь одна в большом городе без поддержки верной руки, которая бы отстраняла от тебя все опасное и все искушения; когда я думаю о всех греховных случайностях, делающих путь широким, а поступь шаткой, то я чувствую укол в сердце; мне тогда кажется, что я виноват перед Богом и перед людьми в том, что отпустил тебя в сети греха. Я должен был бы быть тебе отцом, Ида; и ты доверилась бы старому Карлсону, как настоящему отцу…"
Слова "отец" и "старый Карлсон" смягчили его, и он вспомнил последние похороны, на которых он присутствовал.
"…отцу, в сердце и на устах которого неизменное снисхождение и всепрощение. Кто знает, сколько еще времени проживет старый Карлсон (он уже полюбил это слово); кто знает, не сочтены ли его дни, как капли воды в море и звезды на небе; быть может, он раньше, чем мы этого ожидаем, будет лежать, как высушенное сено… Тогда, быть может, кто-нибудь, кто теперь об этом не думает, пожелает его откопать. Но будем надеяться и будем молиться о том, чтобы он дожил еще до того дня, когда снова из-под земли покажутся цветы и в наших местах снова раздастся воркованье горлицы. Тогда настанет дорогое время для того, кто теперь стонет и вздыхает и кто хотел бы повторять слова псалмопевца…"
Он забыл, что поет псалмопевец, и ему пришлось достать из ящика Библию и начать ее перелистывать. Но надо было выбирать между сотней псалмов, а Клара уже звала к ужину. Ему, следовательно, надо было из массы выбрать один, и он написал так:
"Пастбища и в пустыне тучны, а кругом пригорки веселят глаз. На выгонах пасутся овцы, а нивы густо поросли хлебом, так что люди ликуют и поют".
Перечитав это место, он нашел в нем удачный намек на преимущества деревенской жизни перед городской; а так как именно это было больным местом, то он решил к нему больше не прикасаться, а предоставить намеку говорить самому за себя.
Потом он подумал о том, что бы ему еще написать, но почувствовал себя усталым и голодным; он как-никак не мог скрыть от себя, что в конце концов все равно, что бы он ни писал, но Ида для него потеряна до возвращения весны.
Поэтому он подписал "верный и преданный" и пошел вниз в кухню ужинать.
Стало темно, и поднялся сильный ветер. Старуха, казавшаяся взволнованной, пришла и села к столу, у которого уселся Карлсон, зажегший перед этим сальную свечку.
Девушки молча и в ожидании ходили от печки к столу.
- Карлсону надо сегодня выпить стакан водки,- сказала старуха.- Я вижу, что ему это будет полезно.
- Да, да! Было нелегко втащить все вещи на судно,- ответил Карлсон.
- Поэтому-то ему теперь следует отдохнуть,- заметила старуха и пошла за бутылкой.- Но что же это сегодня за ветер! Он дует с востока. Трудно эту ночь придется парням с сетями.
- В этом я им помочь не могу. Я над погодой не властен! - сказал Карлсон, как бы отрезая нитку.- Но на будущей неделе, должно быть, будет хорошо; тогда я соберусь в город на рыбацкой лодке, чтобы самому переговорить с рыботорговцем.
- Так-так! Вот он что хочет, Карлсон!
- Да, я нахожу, что парни не устанавливают настоящей цены на рыбу. Это от чего-нибудь да должно зависеть, кто бы ни был в этом виноват.
Старуха схватилась пальцами за стол и подумала, что не торг рыбой, а другое дело тянет его в город.
- Гм!..- промолвила она.- В таком случае не будет ли он так любезен и не навестит ли профессора?
- Да! Охотно, если успею. Он между прочим забыл здесь корзину из-под бутылок…
- Как-никак, а это славные люди… [Не желает ли] Карлсон еще кофе с водкой?
- Спасибо, тетка! Да, это хорошие люди, и я думаю, что они опять вернутся; по крайней мере, я слышал это от Иды.
С большим удовольствием произнес он это имя и вложил в него всю силу своего чувства. Старуха почувствовала при этом, насколько он ее покорил; жар бросился ей в лицо, глаза запылали.
- Я думала, что все кончено между ним и Идой,- пролепетала старуха.
- Нет, избави бог! Далеко до этого! - ответил Карлсон, который отлично сознавал, как ему тянуть за шнур, и знал, что к концу прикреплен крючок.
- Что же, собираетесь жениться?
- Несомненно, когда подойдет время. Но я сначала должен найти себе новое место.
Испуганное лицо старухи дрогнуло, а исхудалая рука все держала стол, как рука горячечного больного теребит простыню.
- Он собирается нас оставить? - решилась она вымолвить дрожащим, безжизненным голосом.
- Когда-нибудь должно же это случиться,- отвечал Карлсон.- Рано или поздно всякому хочется стать своим собственным господином, и никто не согласится утомлять себя, работая для других, не имея чего-либо впереди.
Вошла Клара с киселем, и Карлсону вдруг захотелось с ней пошалить.
- Ну-с, Клара, не боитесь ли вы сегодня спать ночью одни, так как парней нет дома? Быть может, вы желаете, чтобы я к вам спустился и провел с вами ночь?
- Ах, не надо этого! - отвечала Клара.
На одно мгновение в кухне воцарилось молчание. Слышно было, как ветер бушевал в лесу, рвал листья с берез, раскачивал плетень, теребил флюгер и дождевой желоб на крыше. Порою вихрь ветра врывался в дымовую трубу, вгонял в кухню дым и огонь из печки, так что Лотте приходилось закрывать рукою глаза и рот.
Когда на мгновение стих ветер, то слышно было, как билось открытое море о восточный мыс. Вдруг на дворе залаяла собака, и слышно было, как лай удаляется; казалось, что собака побежала кого-то встречать с приветом или с угрозой.
- Пусть Карлсон посмотрит, кто там,- сказала старуха.
Он встал и направился к двери. Перед ним открылась такая густая тьма, что, казалось, ее можно ножом резать; ветер так ударил его, что волосы поднялись на голове, как стручки с горохом. Он позвал собаку, но лай раздавался теперь уже на заливном лугу и звучал дружественно, как будто животное узнало человека.
- Так поздно еще идут гости,- сказал Карлсон старухе, появившейся в дверях.- Кто бы это мог быть? Надо мне пойти посмотреть. Клара, зажги фонарь и дай мне мою шапку!
Он взял фонарь и начал, борясь с ветром, пробираться к лугу, шел по направлению лая и дошел до сосновой рощи, отделяющей луг от берега. Лай замолк; посреди шума и скрипа сосен слышно было, как стучали железные гвозди сапог по скалам, хрустели ветки, которые ломал кто-то, искавший дорогу; брызгала вода из луж; слышались проклятья в ответ на визг собаки.
- Кто там? - крикнул Карлсон.
- Пастор! - отвечал хриплый голос. Промелькнула искра, произведенная ударом железного каблука о гранитную плиту, и Карлсон разглядел в темноте спускающегося с пригорка маленького, широкоплечего человека. Грубое, жесткое лицо обрамляли серые, растущие в диком беспорядке бакенбарды, и оживляли его маленькие, острые глазки с похожими на старый мох ресницами.
- Адские дороги здесь у вас на острове! - заворчал он вместо приветствия.
- Господи Иисусе! Вы ли это, господин пастор? В пути в такую собачью погоду? - почтительно сказал Карлсон в ответ на приветственное ругательство своего духовника.
- Но где же лодка?
- Я на рыбацкой лодке, и ее привязывает Роберт к пристани. Скорей бы дойти до дому, а то сегодня ветер такой, что все тело пронизывает. Ну-с, вперед! Марш!
Карлсон пошел вперед с фонарем, пастор следовал за ним, а собака тем временем обнюхивала кругом кусты, в которых только что скрылся тетерев, поднявшийся с болота.
Старуха вышла на двор по направлению света фонаря. Узнав пастора, она очень обрадовалась и приветствовала его.
Пастор собирался отвезти в город рыбу, но дорогой его захватил шторм, и это принудило его причалить к берегу. Он ругался и проклинал судьбу, так как не успеет вовремя попасть в город и сбыть рыбу.
- Теперь все черти в море и гоняются за каждой рыбкой, живущей в воде.
Старуха хотела провести его в комнату, но он прошел прямо на кухню, предпочитая всему печку, так как там он мог высушиться.
Однако тепло и свет, казалось, не особенно хорошо подействовали на пастора; он заморгал глазами, как бы желая прийти в себя, в то время как снимал с себя мокрые сапоги. Карлсон помог ему снять с себя серовато-зеленую куртку, подбитую овчиной. Скоро сидел пастор в шерстяной фуфайке и в одних чулках у обеденного стола, который старуха прибрала и на который поставила кофейный прибор.
Кто не знал пастора Нордстрёма, не подумал бы, что за этой внешностью жителя стокгольмского архипелага скрывается духовное лицо - настолько тридцатилетняя служба пастором на шхерах изменила человека, когда-то бывшего изящным, когда он приехал из Упсальского университета. До крайности скудное содержание принудило его искать добавочных средств к пропитанию в море и в пашне, а так как и этого не хватало, ему пришлось прибегнуть к добровольной поддержке прихожан, с которыми он ладил благодаря своей обходительности и тому, что он умел приспособляться к окружающей среде.