Однако доброе расположение прихожан выказывалось главным образом в подношениях кофе, разбавленного водкой, и в угощении, что производилось на месте и потому не могло служить к возвышению благосостояния пасторского дома, а, напротив, скорей невыгодно действовало на физическое и нравственное состояние пастора. Кроме того, жители шхер знали отлично по собственному опыту, как в жизни на море счастие помогает только тому, кто сам о себе печется; они точно так же были неспособны установить связь между сильным восточным ветром и догматами аугсбургского исповедания. Поэтому они мало думали о маленькой деревянной часовне, которую они выстроили. Поездки в церковь, осложненные продолжительной греблей, зачастую невозможные вследствие неблагоприятного ветра, были скорей своего рода веселым базаром, где встречались знакомые, совершались сделки, узнавались новости. И пастор представлял из себя единственное начальство, с которым жители приходили в сношение; ленсман, исправлявший обязанности полицейской власти, жил далеко, и его никогда не утруждали по судебным делам. Их решали между собой сами обыватели либо дракой, либо при помощи водки.
Ни следа знания латыни или греческого языка нельзя было бы увидеть в этой фигуре, освещенной в данную минуту огнем из печки и двумя сальными свечами, фигуре, представляющей смешение мужика и моряка. Когда-то белая рука, только перелистывавшая в продолжение всей молодости листки книг, теперь коричневая и корявая, покрыта веснушками от действия соленой воды и солнечного припека, жестка и мозолиста от работы веслами, парусом и рулем; ногти на руках наполовину отломлены и окружены черными краями, вследствие прикосновения к земле и земледельческим орудиям. Ушные раковины обросли волосами, и в них, как средство против катара и флюсов, пропущены свинцовые колечки. Из пришитого к шерстяной фуфайке кожаного кармана торчал волосяной шнур с привязанным к нему часовым ключиком из желтого металла с карнеолом . Большой палец ноги проделал дырки в сырых шерстяных чулках, которые он старался скрыть, для чего беспрестанно прятал под столом ноги. Фуфайка пожелтела под мышками от пота, а брюки были полуоткрыты, так как отлетело несколько пуговиц.
Он при воцарившемся всеобщем почтительном молчании вынул из кармана брюк коротенькую трубку и вытряхнул из нее золу, ударяя ею по краю стола, так что на полу образовалась довольно заметная кучка из золы и скисшего табака. Но рука тряслась, и набивание трубки плохо клеилось; это было настолько очевидно, что возбудило беспокойство.
- Как вы сегодня чувствуете себя, господин пастор? Мне кажется, вам сегодня нездоровится,- заметила старуха.
- Я? - сказал он, высыпая щепотку табаку мимо трубки. Потом он покачал головой, как бы желая сказать, что он хочет, чтобы его оставили в покое, и погрузился в неопределенные, но тяжелые мысли.
Карлсон понял, в чем дело, и шепнул старухе:
- Он нетрезв!
Думая, что надо и ему вмешаться, Карлсон взял кофейник и налил пастору чашку кофе, поставил перед ним водку и попросил его покушать.
С уничтожающим взглядом приподнял старик свою седую голову так, что, казалось, он хотел ударить ею Карлсона.
- Ты кто здесь? Работник? - проговорил он, отталкивая с отвращением от себя чашку.
- Дайте мне чашку кофе, фру Флод! - обратился он затем к старухе.
Потом он погрузился на время в глубокое молчание, вспоминая, быть может, величие прежних дней и раздумывая о том, как сильно развивается в народе бесстыдство.
- Проклятый работник! - зашипел он еще раз.- Убирайся и пойди помоги Роберту справиться с лодкой.
Карлсон хотел было прибегнуть к ласке, но старик сразу прервал его.
- Разве ты не знаешь, кто ты?
Карлсон исчез в дверях.
Освежившись несколькими глотками кофе, пастор напустился на старуху, старавшуюся сказать что-нибудь в извинение работника.
- Что, у вас невода заброшены?
- Да, дорогой господин пастор,- сказала старуха,- все сети и невода. Около шести часов еще никто не знал, что к ночи поднимется шторм; и я знаю Густава. Он скорей пойдет ко дну, чем согласится в такую ночь не забрасывать сетей.
- Ну что же, уж этот сумеет выйти из затруднения,- сказал в утешение пастор.
- Не скажите, господин пастор! По-моему, пусть пропадут сети, хотя они стоят не мало, лишь бы малый вернулся благополучно…
- Не будет же он настолько глуп, чтобы в такую погоду вытягивать сети? Ведь под ним море лежит!
- Этого-то именно и надо от него ожидать! Как отец, он всегда выкинет что-нибудь особенное, и он был бы в состоянии жизнью своей пожертвовать, лишь бы не пропали невода.
- А если уж так суждено, фру, то сам черт ему не поможет! Впрочем, рыба хорошо ловится! На прошлой неделе мы были с шестью неводами возле ольхового залива и поймали восемнадцать раз восемьдесят штук.
- Что, килька была жирна?
- Еще бы! Жирна как масло. Но скажите-ка, фру Флод, что это за болтовня носится по поводу вас: будто бы вы подумываете вторично выйти замуж? Правда ли это?
- Ах! Тьфу, пропасть! - воскликнула старуха.- Неужели об этом говорят? Это невообразимо, о чем только люди не болтают.
- Меня это мало касается,- возразил пастор.- Но если правда то, что говорят, будто дело идет о работнике, то мне жаль сына.
- О! Малому опасаться нечего, и видали мы отчимов похуже того.
- Итак, это правда, как я понимаю. Неужели еще так сильно горит огонь в старом теле, что вы дольше выдержать не можете? Тело хочет получить свое! Ха! ха! ха!
- Не желаете ли вы еще чашку кофе с водкой, господин пастор? - прервала его старуха, испугавшись оборота, который принял разговор.
- Пожалуйста, фру, будьте любезны! Благодарю! Но мне пора в постель, а вы еще, вероятно, не постлали мне.
Послали Лотту в каморку приготовить там постель, после того как пришли к соглашению, что Карлсон и Роберт проведут ночь в кухне.
Пастор зевнул, потер одну ногу о другую, провел рукой по лбу до блестящей лысины, как бы желая стереть неизъяснимое горе, потом голова короткими толчками склонилась к столу, пока наконец подбородок не нашел в доске стола поддержку.
Старуха, увидав, в каком он состоянии, приблизилась, осторожно положила руку ему на плечо и тихо потрясла его.
- Дорогой господин пастор,- попросила она трогательным голосом,- не прочтете ли вы нам сегодня вечером, перед тем как нам идти спать, поучительное слово? Подумайте о старухе и ее сыне, ушедшем в море.
- Поучительное слово? Да! Дайте мне книгу; ведь вы знаете, где она находится.
Старуха взяла кожаную дорожную сумку и вынула из нее черную книгу с золотым крестом. Обыкновенно вынимали эту книгу как дорожный ящичек, из которого давали укрепительные капли старухам и больным. Благоговейно, точно она внесла в свою низкую хижину частицу церкви, понесла она таинственную книгу обеими руками, как теплый хлеб, осторожно отставила в сторону чашку пастора, вытерла стол своим фартуком и положила священную книгу перед отяжелевшей головой пастора.
- Дорогой пастор,- шепнула старуха, пока ветер по-прежнему шумел в дымовой трубе,- вот книга.
- Хорошо, хорошо,- отвечал пастор, как бы во сне, протянул руку, не поднимая головы, ощупал чашку с кофе и так неловко задел пальцем, что опрокинул чашку; двумя ручьями потекла жидкость по грязному столу.
- Ах, ах! - завопила старуха, спасая книгу.- Ничего не выйдет! Вам спать хочется, господин пастор, и вам надо лечь.
Но пастор уже захрапел; он спал, положив руку на стол и как-то нелепо вытянув указательный палец, как будто он указывал им невидимую цель, которая в данную минуту была недостижима.
- Как же нам теперь уложить его? - спросила старуха у девушек.
Она знала, в какое он может прийти настроение, если его теперь, когда он пьян, внезапно разбудить. Оставить его в кухне не годилось, ради девушек; тоже и в комнату нельзя его внести из опасения, что будут болтать злые языки.
Все три женщины вертелись вокруг спящего, как крысы, окружившие кошку, чтобы надеть на нее цепи, но не решавшиеся к этому приступить.
А пока что погас огонь в печке; и ветер дул в окно и в неплотные стены. Старик, сидевший в одних чулках, вероятно озяб, потому что несколько раз подряд бессознательно поднялась голова, рот широко зевнул и раздался глухой стон, похожий на предсмертный стон лисицы, от которого содрогнулись женщины.
- Я, кажется, поспал,- сказал пастор.
Он встал и с полузакрытыми глазами пошел к скамейке, стоящей у окна; он лег, растянулся на спине, скрестил руки на груди и задремал, протяжно вздохнув.
Нечего было и думать его унести оттуда. Карлсон и Роберт, вошедшие теперь, тоже не решились тревожить его.
- Он спит! Осторожней! - заметил Роберт.- Дайте ему только подушку под голову, накройте его одеялом, и он проспит до утра.
Старуха взяла девушек с собой в комнату. Роберту было приказано идти спать на сеновал над кладовой, а Карлсон пошел в свою каморку. Потушили свечи, и в кухне стало тихо.
Вскоре все в доме погрузилось в более или менее спокойный сон.
* * *
На следующее утро, когда петух и фру Флод встали, чтобы разбудить всех своих, пастора и Роберта уже не было. Шторм улегся, холодные белые осенние тучи неслись с востока к материку, и небо снова просветлело.
Около восьми часов старуха пошла к восточному мысу посмотреть, не покажется ли в открытом море лодка. Вдали, в проливе, между островками выплывала то одна, то другая зарифованная парусная лодка, исчезала и снова появлялась. Море синело, как сталь, а наружные шхеры едва светились, они как бы висели на платках, окрашенных в цвет воздуха, как будто они из воды выплыли кверху, собираясь подняться в виде ночного тумана. Молодые тюлени лежали на бухтах и на мысах и бежали по воде, они погружались в воду, когда над ними тяжело пролетал морской орел, а потом опять выплывали, снова бежали, так что от воды летели брызги.
Когда фру Флод видела, что над какой-нибудь шхерой взлетали чайки, и слышала их крик, она решала, что идет парусник; и действительно, появлялись парусники, но все проходили мимо острова, то на север, то на юг. У старухи заболели глаза от холодного ветра и белых тучек; утомившись от ожидания, она пошла в лес. Она стала собирать в фартук бруснику, так как никак не могла оставаться без занятия, ей надо было что-нибудь делать, чтобы отвлечь беспокойство. Сын был как-никак ей всего дороже, и она и наполовину не была так озабочена в тот вечер, когда стояла у забора и когда на ее глазах исчезла в темноте другая смутная надежда, как теперь. Сегодня она особенно тосковала о сыне, потому что предчувствовала, что он вскоре оставит ее. Слова пастора, сказанные накануне вечером относительно сплетни, зажгли фитиль; скоро произойдет взрыв! У кого тогда насупятся брови - нельзя сказать, но можно допустить, что с кем-то что-нибудь тогда случится.
Наконец она тихонько побрела домой. Дойдя до дубовой рощи, она услыхала голоса со стороны мыса. Сквозь дубовые ветки она увидела людей, двигающихся вокруг навеса на берегу моря; говорили что-то, обсуждали, спорили. Что-то произошло, пока она оттуда ушла! Но что?
Беспокойство подстрекнуло любопытство, и она спустилась с возвышения, чтобы увидеть, что случилось.
Дойдя до забора, она увидела штевень рыбацкой лодки. Значит, они на веслах обогнули остров!
Ясно слышен был голос Нормана, описывающего происшествие:
- Он, как камень, пошел ко дну, потом опять показался на поверхности, но тут смерть ударила его в левый глаз; было совсем темно, как будто затушили огонь.
- Господи Иисусе! Он умер? - вскрикнула старуха и бросилась через забор.
Но никто не расслышал ее, так как в эту минуту Рундквист, стоя в лодке, продолжал надгробную речь:
- Тогда бросили мы дрек, и, когда якорное крыло хватило его в спину, то…
Старуха добежала до жердей, на которых сушились сети, и не могла через них пройти дальше, но она через растянутые сети разглядела, как в зеркале, затянутом вуалью, что все мужчины с мызы возились вокруг мокрого тела, распростертого в лодке, лежали перед ним, стояли на коленях, ползли по дну лодки. Она вскрикнула и хотела пробраться под сетью, но поплавки застряли в ее волосах, а бечевка била по лицу, как щетка.
- Что у нас там попалось в камбаловой сети? - крикнул Рундквист, обративший внимание на то, что сеть задвигалась.- Да ну! Неужели? Мне кажется, что это тетка!
- Все ли с ним кончено? - крикнула фру Флод изо всей силы.- Кончено?
- Кончено…
Старуха наконец высвободилась и поспешила к пристани. Густав лежал на дне лодки, без шапки, на животе, но он двигался, а под ним виднелась большая меховая туша.
- Это ты, мама? - приветствовал ее Густав, не оборачиваясь.- Посмотри-ка, что мы поймали!
Старуха не верила глазам, когда увидела жирнягу тюленя, с которого Густав сдирал кожу. Не каждый день попадались тюлени; мясо можно было есть в настоящем виде; ворвани хватит на смазку многих пар сапог; мех может стоить двадцать крон. Но более необходима была зимняя килька, а ее не видно было в лодке нисколько. Она по этому поводу расстроилась, забыв как благополучно вернувшегося сына, так и неожиданного тюленя, набросилась на сына с упреками.
- А где же килька? - спросила она.
- К ней нельзя было и приступиться,- ответил Густав.- Но ее ведь, в конце концов, можно и купить, а тюлени попадаются не каждый день.
- Да! Ты так всегда рассуждаешь, Густав! Но ведь прямо стыдно быть в море три дня и не привезти ни одной рыбы! Что же мы будем есть зимой?
Но сочувствия она не нашла. Кильки всегда много, она надоела, а мясо всегда останется мясом. К тому же теперь все внимание было обращено на рассказы охотников об удивительных приключениях.
- Да,- сказал, пользуясь случаем, Карлсон, отпихивая от себя ласт мертвого тюленя,- не будь у нас теперь хлебопашества, то есть было бы нечего!
В этот день уже больше рыбу не ловили; на огонь поставили большой бельевой котел для варки ворвани; на кухне варили и жарили, а тем временем пили кофе, разбавленный водкой. Вдоль южной стороны сарая, как трофей, растянули шкуру. Велись надгробные речи, и все приходящие и проходящие маловерные должны были вкладывать пальцы в отверстия, сделанные зарядами, и выслушивать, как попал заряд, как тюлень заполз на камень, что сказал Густав Норману в последнее мгновение перед выстрелом, что делал тюлень в последнюю минуту, когда жизнь его была перерезана, как нитка.
В этот день не Карлсон был героем, но он тихонько ковал-таки свое железо, а по окончании рыбной ловли он сел с Норманом и Лоттой в лодку и отправился в город.
* * *
Когда фру Флод спустилась к пристани навстречу возвращающимся из города, то по тому, как был любезен и вежлив Карлсон, она сразу поняла, что что-то произошло.
После ужина она позвала его в комнату, чтобы он пересчитал деньги. Он должен был сесть и доложить о поездке. Но дело шло вяло; работнику, казалось, не хотелось многого рассказывать. Однако старуха не унималась, пока он подробно не рассказал о поездке.
- Ну-с,- вытягивая из него слова, спросила старуха,- Карлсон был ведь и у профессора, не правда ли?
- Да, я, конечно, был у него,- ответил Карлсон, на которого это напоминание, видимо, действовало неприятно.
- Ну-с, как же они поживают?
- Они просили кланяться всем на мызе. Они были так любезны, что пригласили меня к завтраку. В квартире у них очень хорошо, и нас хорошо угостили.
- Как же вас угостили?
- Ах, мы ели омаров и шампиньоны и запивали это портером.
- Так, вероятно, Карлсон и девушек видел?
- Да, понятно,- откровенно ответил Карлсон.
- А они не изменились, не так ли?
Этого никак нельзя было сказать; но это слишком обрадовало бы старуху, поэтому Карлсон не отвечал вовсе на этот вопрос.
- Да, они были очень милы! Мы вечером отправились в Бернс-салон послушать музыку; там я угощал шерри и бутербродами. Было, повторяю, очень мило.
В действительности же было отнюдь не мило; дело произошло совсем иначе.
Карлсона в кухне приняла Лина, потому что Иды не было дома: он, сидя в конце кухонного стола, выпил полбутылки пива. В это время вошла в кухню жена профессора и сказала Лине, что ей надо пойти за омаром, так как вечером будут гости, после чего она вышла из кухни.
Когда Карлсон опять остался один с Линой, она показалась ему смущенной, и наконец Карлсон добился от нее того, что она рассказала, что Ида получила его письмо и прочла его вслух, когда однажды к ней вечером пришел жених; дело было в кухне, где жених пил портер, а Лина чистила шампиньоны. И они хохотали до полусмерти. Жених два раза вслух прочел письмо громко, как пастор. Всего больше развеселили их слова "старый Карлсон и его последний час". Когда же они дошли до "искушений и заблуждений", то жених (он развозчик пива) предложил отправиться на искушение в Бернс-салон. И они пошли туда, и жених угостил их шерри и бутербродами.
Отуманили ли рассказы Лины разум Карлсона и потрясли ли его память, или он пожелал так живо быть в одежде развозчика пива, что почувствовал себя на его месте, смешал ли он себя с гостем, кушающим омара, вообразил ли он себя пьющим портер жениха и кушающим шампиньоны Лины - словом, он дело так представил старухе, что достиг того результата, которого желал, а это было главное.
Зайдя так далеко, он почувствовал себя достаточно спокойным, чтобы перейти к наступлению. Парни отправились на море, Рундквист уже лег, девушки покончили на этот день работу.
- Что это за сплетня носится здесь в округе, я о ней постоянно слышу? - начал он.
- О чем это опять болтают? - спросила фру Флод.
- Да это все старая сплетня, будто мы собираемся жениться.
- Это не ново! Мы уж так часто это слышали.
- Но ведь это просто невероятно, чтобы люди утверждали то, чего нет! Это мне просто не верится,- заметил хитрый Карлсон.
- Да, что бы он, молодой, красивый парень, стал бы делать со старой бабой, как я?
- Ну, что касается возраста, то в этом ничего дурного нет. Если мне разрешено говорить о себе, то я скажу, что если бы я когда-нибудь задумал жениться, то я не взял бы кокетки, которая ничего делать не может и не умеет; видите ли, тетка, ухаживание - одно, а женитьба - дело другое! Ухаживание и плотская любовь проходят, как дым, а верность похожа на живительный табак, когда кто вам подарит сигару. Видите, тетка, вот я каков: на ком я женюсь, той я буду верен; таким я был всегда, и если кто другое говорит, тот врет.
Старуха насторожила уши и подметила намек.
- Ну, а Ида? Разве между ним и ею дело не серьезно? - допрашивала она.