- Ида! Да она сама по себе отличная девушка; мне стоило бы только пальцем поманить ее, и она была бы моей! Но, тетка, у нее нет настоящих убеждений. Я хорошо не знаю, как мне это выразить, но ведь, вы понимаете меня, тетка, ведь у вас настоящее направление.
- Да, это верно.
Старуха присела к столу, чтобы лучше понять намеки Карлсона, чтобы как-нибудь не пропустить случая сказать свое "аминь", когда он наконец выскажет свое "да".
- Но, Карлсон,- начала она с другого конца,- не думал ли он о вдове из Овассы, которая живет одна и ничего большего бы не желала, как выйти вторично замуж?
- Ах! нет! я ее знаю, но у нее нет настоящих убеждений, а кто меня хочет в мужья, у той должны быть настоящие убеждения! Деньги, наружность и красивые платья, это не производит на меня впечатления; я не из таких! И кто меня действительно знает, тот не может другого сказать.
Теперь почва казалась укрепленной со всех сторон; надо было, чтобы один из двух сказал последнее слово.
- Ну-с, о ком же Карлсон подумал? - спросила старуха, отважившись на решительный шаг.
- Подумал! Подумал! Думаешь и о том и о сем; а впрочем, я еще ни о ком не думал. Кто о чем-нибудь думает, тот должен говорить, а я молчу! Нельзя будет никогда сказать, чтобы я кого-нибудь сманил: нет, не таких я убеждений.
Теперь уж они так долго вертелись рядом да около, что можно было опасаться, что они так на этом и застрянут, если старуха не даст еще толчка.
- Ну-с, что бы сказал Карлсон, если бы нам обоим соединиться?
Карлсон начал отбиваться обеими руками, говоря, что хочет сразу отогнать малейшее помышление о подобной низости.
- Да ведь об этом и вопроса быть не может! - добавил еще Карлсон.- Мы об этом и думать не будем, тем более не будем говорить. Что стали бы болтать люди? Что я взял вас за ваши деньги. Но я не таков и не таковы мои воззрения. Нет! мы ни слова больше говорить об этом не будем. Обещайте мне это, тетка, и дайте мне на этом вашу руку (и он протянул свою руку), что вы никогда об этом говорить не будете! Дайте вашу руку!
Но фру Флод не намерена была ему на этом слове пожать руку, а напротив, она хотела основательно об этом вопросе переговорить.
- Почему же не говорить о том, что может осуществиться? Я стара, это Карлсону известно, а Густав не тот человек, который мог бы заняться мызой. Мне нужно кого-нибудь, кто шел бы со мной и помогал бы мне; но я понимаю, что Карлсон не хочет посвятить себя другим и ни за что ни про что мучить себя тяжелой работой: поэтому иного ничего я не могу посоветовать, как чтобы нам жениться. Пускай люди болтают; они сплетничают и без того! Если Карлсон ничего особенного против меня не имеет, то я не понимаю, что может нам помешать. Что у Карлсона против меня?
- Против вас я ничего не имею, тетка; отнюдь нет; но эти глупые толки; да кроме того, нам этого Густав никогда и не простит.
- Что такое? Если Карлсон недостаточно тверд, чтобы держать малого за узду, то я уж об этом позабочусь. Я немолода, но все же еще не так стара и с глазу на глаз скажу Карлсону… что, если уж правду сказать, то я не хуже девушек.
Лед был сломан. Теперь последовал целый поток планов и совещаний по поводу того, как об этом сообщить Густаву и как сыграть свадьбу.
Долго длились переговоры, так долго, что старухе пришлось поставить варить кофе и подать бутылку водки. До поздней ночи все не прекращались переговоры.
Глава V
Карлсону скоро пришлось узнать, что нет лучшего человека, как покойник, и что нет хуже человека, как того, кто собирается жениться. Густав ревел, как голодный тюлень; три дня подряд, пока Карлсон под каким-то предлогом уезжал, он неистовствовал.
Старого Флода вырыли из-под земли, вертели во все стороны и признали в нем лучшего человека, который когда-нибудь существовал. Зато Карлсона перевернули как старое платье и указали на то, что изнанка у него полна пятен. Узнали, что он был рабочим на железной дороге и странствующим пастором, что его прогнали с трех мест, что раз он прямо спасся бегством и что другой раз он был наказан за драку.
Все это преподносилось фру Флод; но в ней разгорелось пламя от мысли, что подходит конец ее вдовьему положению, она оживилась, как бы покрылась плотной чешуей и, казалось, была в состоянии все перенести.
Корни вражды против Карлсона скрывались в том, что он, чужеземец, теперь, благодаря вступлению в брак, завладеет этим клочком земли, на который местные уроженцы смотрели в известной степени как на свою собственность.
Ввиду того, что старуха, вероятно, еще проживет несколько лет, уменьшались надежды сына стать наконец самостоятельным, а положение его на мызе должно было стать в будущем похожим на положение работника и притом под опекой и в зависимости от доброй воли прежнего слуги. Итак, было вполне естественно, что отставленный неистовствовал. Он напустился на мать с жестокими упреками, угрожал, что отправится в полицию жаловаться и выгонит будущего отчима.
Он еще пуще рассердился, когда Карлсон вернулся из своей поездки в черном праздничном сюртуке и в тюленьей шапке покойного Флода, которые он после первых ласк получил в виде утреннего подарка. Густав ничего не сказал, но науськал Рундквиста сыграть над Карлсоном шутку.
В одно прекрасное утро, когда все собрались к завтраку, на месте Карлсона лежали какие-то вещи, прикрытые полотенцем. Не предвидя ничего дурного, Карлсон поднял полотенце и увидел, что весь конец стола, где он обыкновенно сидит, покрыт всем хламом, собранным им в мешок и спрятанным под кроватью в своей каморке. Тут были пустые жестянки из-под омаров, пустые коробки из-под сардинок, банки из-под шампиньонов, портерная бутылка, бесконечное количество пробок, треснутый цветочный горшок и многое другое.
У него потемнело в глазах; но он не знал, на кого ему напуститься.
Рундквист вывел его из недоумения, объявив, что это обычная в этой местности "шутка", когда кто-нибудь женится.
К несчастью, как раз в это время подоспел Густав и высказал удивление по поводу того, что так рано осенью появился старьевщик, обыкновенно не показывающийся раньше Нового года. В это вмешался Норман и объяснил, что это не старьевщик, а что это вещи Карлсона, сохраняемые им на память об Иде, что, притащив их, Рундквист хотел подшутить над Карлсоном, так как теперь между ним и Идой все кончено.
Последовала перебранка. А кончилось дело тем, что Густав отправился на лодке к дому священника. Там удалось ему отсрочить на шесть месяцев брак Карлсона, так как его бумаги оказались не все в порядке.
Это расстраивало расчеты Карлсона, но он постарался вознаградить себя, выцарапав себе кое-что.
Сначала он хотел придать важности своему новому положению, но, увидав, какой плохой оборот приняло дело, он постарался, по крайней мере с жителями мызы, стать на шутливую ногу. Это ему удалось, только не с Густавом; этот непрестанно поддерживал скрытую борьбу, не выказывая ни в чем желания примириться.
Так тихо и спокойно прошла зима. Рубили лес, чинили сети, ловили подо льдом рыбу. В перерывах играли в карты и пили кофе с водкой. Рождество отпраздновали шумным пиром. Занимались птичьей охотой.
Снова наступила весна. Перелет гагар заманил парней на море. Но Карлсон употреблял все силы на обработку земли, чтобы можно было рассчитывать на хороший урожай. Это было необходимо, чтобы окупились расходы, необходимые для свадьбы; в особенности ввиду того, что он намерен был сыграть такую свадьбу, о которой будут годами все вспоминать.
С перелетными птицами появились и дачники. Профессор, как и в прошлом году, любезно кивал головой и, как прежде, находил, что все "хорошо", а в особенности то, что предстоит свадьба. К счастью, Иды с ними не было. Она в апреле месяце ушла с места, и скоро должна была состояться ее свадьба. Ее заместительница не отличалась привлекательностью; да у Карлсона было слишком много железа под наковальней, чтобы с нею связываться; у него в руках были карты, и он не намерен был проигрывать игру.
Среди лета было объявлено о вступлении в брак, а свадьбу должны были сыграть между покосом и жатвой; в это время всегда бывала передышка в работе, как в поле, так и на море.
После оглашения в поведении Карлсона явилась перемена, произведшая не особенно приятное впечатление. Первая почувствовала ее фру Флод. По обычаям страны они с момента помолвки жили как супруги, и жених, которому грозила отсрочка свадьбы, должен был постоянно подчинять свое поведение обстоятельствам. Когда же опасность миновала, он высоко поднял голову и выпустил когти.
Но это, однако, у фру Флод, чувствовавшей тоже себя уверенной, имело лишь то последствие, что и она с своей стороны показала остававшиеся еще у нее зубы. Так, враждуя друг с другом, дожили они до дня третьего оглашения.
Все население острова, кроме Лотты, отправилось в церковь к причастию. Как бывало обыкновенно, выбрали самую маленькую лодку, чтобы в случае, если бы пришлось грести, было бы насколько возможно менее трудно. В лодке было, следовательно, тесно, тем более что были взяты с собой провизия, рыба для пастора и свечи для кистера ; кроме того, взяли всевозможное платье для перемены, не считая парусов и ремней, посуды для выкачивания воды, ведер и скамеек.
По обыкновению был предварительно подан более изысканный завтрак; пили за здоровье друг друга целые кружки и бутылки. Было жарко на море, и никто не хотел грести; разгорелся спор между мужчинами, из которых никто не желал явиться в церковь покрытым потом. Вмешались женщины, а когда въехали в церковную бухту и раздался звон колокола, которого не слыхали уже целые годы, то спор кончился полюбовно.
Звонили в первый раз; следовательно, времени еще было много. Поэтому фру Флод отправилась с рыбой к дому пастора.
Пастор брился как раз в это время и был в дурном настроении.
- Редкие гости сегодня посетят церковь, так как приехали жители Хемсё,- сказал он в знак приветствия, пробуя бритву об указательный палец.
Карлсон, который нес рыбу, должен был пройти в кухню, где ему поднесли рюмочку.
Потом отправились со свечами к кистеру; и там была поднесена рюмочка.
Наконец все собрались перед церковью, осмотрели лошадей крупных землевладельцев, перечитали надгробные надписи и здоровались со знакомыми. Фру Флод в сопровождении Карлсона посетила могилу Флода.
Когда позвонили в последний раз, прихожане вошли в церковь.
Так как после пожара старой церкви у жителей Хемсё не было своих церковных стульев, то им пришлось стоять у входа. Было жарко, и они чувствовали себя чужими среди обширной церкви; их от одного смущения бросало в пот; они похожи были на выходцев из смирительного дома.
Пробило одиннадцать часов, а еще не началось пение; жители Хемсё раз двадцать переминались с ноги на ногу. Солнце так сильно грело, что пот каплями выступал на их лбах; но они стояли, как в клещах, и не могли никак стать на более приятное место в тени.
Но вот выступает церковный служитель и выставляет № 158 книги песнопений. Орган играет прелюдии, и кистер провозглашает первую строфу. Ее поет вся церковь живо и охотно, потому что сейчас же за ней ожидается проповедь. Но вот за первой строфой следует вторая, а затем третья.
- Не может быть, чтобы он имел намерение пропеть все восемнадцать строф,- шепнул Рундквист Норману.
Но таково было его намерение! В дверях ризницы показалось рассерженное лицо пастора Нордстрёма, глядевшего на прихожан упрямым и вызывающим взглядом; он решил, что раз они в кои-то веки в его власти, он задаст им хороший урок.
И все восемнадцать строф были пропеты. Была половина двенадцатого, когда пастор наконец поднялся на кафедру. Тут прихожане так размякли, что склонили головы и заснули.
Но недолго удалось им поспать, потому что пастор так закричал на них, что задремавшие встрепенулись, подняли головы, и каждый глупо взглянул на своего соседа, как бы спрашивая, не горит ли где.
Карлсон и старуха протиснулись так далеко вперед, что отступление к двери было невозможно, не возбудив внимания. Старуха расплакалась от усталости и от узких башмаков, тем более жавших ей ногу, чем сильней становилась жара. По временам она бросала на жениха умоляющий взгляд, как бы прося его снести ее назад к морю; но он, стоя в широких сапогах Флода из конской кожи, был так поглощен церковной службой, что только наказывал нетерпеливую злыми взглядами.
Остальные чувствовали себя свободнее: они стали под выступом органа; там было свежее и не пекло солнце. Там Густав обнаружил пожарную трубу, сел на нее и посадил Клару себе на колени.
Рундквист прислонился к столбу, а Норман стоял возле него, когда началась проповедь.
Это был рассказ, а не песня, и он длился в продолжение шести четвертей часа. Текст касался мудрых и нерадивых дев; так как никто из присутствующих не принимал этого на свой счет, то все общество заснуло; спали сидя, в висячем положении, стоя. По прошествии получаса Норман толкнул Рундквиста, который прислонил руку ко лбу, как бы чувствуя себя нехорошо, и большим пальцем указал на сидевших на пожарной трубе Густава и Клару. Рундквист осторожно обернулся, выпялил глаза, как будто перед ним сам черт, покачал головой и улыбнулся, как бы поняв, в чем дело. Дело в том, что Клара закрыла глаза и высунула язык, будто погруженная в тяжелый, болезненный сон. Густав же пристально воззрился на пастора Нордстрёма, как бы желая проглотить малейшее слово и расслышать ход песочных часов.
- Да ведь они с ума сошли! - шепнул Рундквист и тихо попятился назад, осторожно ступая пятками, чтобы не производить шума, по кирпичному полу.
Норман угадал мысль Рундквиста; быстрее угря протиснулся он до церковного двора. Туда за ним вскоре последовал и Рундквист, и оба поспешили к лодке.
Там веяло свежим морским ветром, и наскоро проглоченная освежительная влага быстро обновила их силы. Так же тихо, как при выходе, вернулись они опять в церковь.
Клара задремала в объятиях заснувшего Густава; но этот последний так высоко обхватил ее руками, что Рундквист нашел нужным потянуть девушку книзу. Тут проснулся Густав и снова обнял свою добычу, как бы думая, что у него собираются отнять девушку.
Еще целых полчаса длилась проповедь; потом еще прошло полчаса во время церковного пения до того, как началось причастие.
Прихожане приобщились Святых Тайн в сильном возбуждении. Рундквист плакал.
После торжественного таинства фру Флод хотелось протиснуться до церковного стула. Но тут дошло дело чуть ли не до спора, и ее вытеснили со стула. Итак, она последние полчаса провела стоя за стулом церковного старосты, поднявшись на каблуки, как будто каменные плиты жгли ей подошвы. Когда пастор прочел оглашение, она пришла в волнение, так как все на нее смотрели.
Наконец все кончилось, и все поспешили к лодке. Дольше выдержать фру Флод не могла, и, как только кончились поздравления перед церковью, она сняла башмаки и понесла их к лодке. Придя туда, она опустила ноги в воду и выбранила Карлсона.
Потом все набросились на провизию. Поднялся шум, когда было обнаружено, что недостает блинов. Рундквист высказал предположение, что они забыты дома; Норман был того мнения, что кто-нибудь съел их, едучи в церковь, при этом он бросил подозрительный взгляд на Карлсона.
Наконец сели в лодку. Тут только вспомнил Карлсон, что ему надо было взять из церковного сарая бочку со смолой. Поднялась целая буря. Женщины завопили, что они не желают брать с собой в лодку смолу ни за что на свете, потому что у них новые платья. Однако Карлсон пошел за смоляной кадкой и вкатил ее в лодку.
Опять поднялся гвалт по поводу того, кто будет сидеть рядом с опасным сосудом.
- На чем же нам сидеть? - ныла фру Флод.
- Подыми повыше юбки и садись на корму,- ответил Карлсон, чувствовавший себя теперь после оглашения гораздо более хозяином положения.
- Что он говорит? - зашипела старуха.
- Да вот я что говорю: садись в лодку, чтобы нам можно было отчалить.
- Кто приказывает на море, хотел бы я знать? - вмешался Густав, найдя, что затрагивается его честь.
Густав сел к рулю, велел поднимать паруса и взял в руки шкот.
Лодка была тяжело нагружена, ветер дул крайне тихо, солнце сильно жгло, в головах бушевало. Лодка ползла, "как вошь по покрытой смолой бересте", и делу не помогло и то, что люди выпили по рюмочке.
Они скоро потеряли терпение, и воцарившееся на время молчание прервал Карлсон, требовавший, чтобы взяли рифы и опустили на воду весла. Но этого не желал Густав.
- Подождите! - заявил он.- Как только мы выйдем из залива, можно будет идти на веслах.
Подождали еще. Уже вдали между островами виднелась темно-синяя полоска, и слышно было, как море ударялось о наружные шхеры. Поднимался восточный ветер, и паруса стали надуваться. В ту самую минуту, как обогнули мыс, поднялся такой сильный ветер, что лодку накренило, потом она опять поднялась и понеслась вперед, так что вода сзади зашумела.
Теперь опять вся компания выпила по рюмочке. Все ожили, как только лодка пошла быстрей.
Но ветер посвежел; лодка накренилась на подветренную сторону; ее прижимало ветром.
Карлсон испугался; он крепко уцепился за канаты и просил, чтобы взяли рифы и спустили весла.
Густав ничего не отвечал, но подобрал шкот, так что в лодку налилась вода.
Тут Карлсон вскочил вне себя от бешенства и хотел спустить весло. Но старуха схватила его за платье и принудила сесть.
- Сиди смирно в лодке, ради бога! - закричала она.
Карлсон сел, но лицо его побледнело. Он недолго просидел, снова вскочил вне себя и поднял фалды сюртука.
- Черт возьми! Она течет! - зарычал он, развевая фалдами сюртука.
- Кто течет? - спросили все сразу.
- Смоляная кадка!
- Господи Иисусе! - закричали все и отодвинулись от смоляного ручья, который следовал за всеми движениями лодки.
- Сидите смирно в лодке,- закричал Густав,- или я вас опрокину!
Карлсон опять встал в ту минуту, как подул новый порыв ветра. Рундквист понял опасность, тихо приподнял конец каната и ударил им Карлсона так, что тот присел.
Можно было ожидать рукопашной. Фру Флод вознегодовала и вмешалась. Она схватила возлюбленного за шиворот и потрясла его.
- Что это за болван, никогда не ходивший под парусами! Неужели он не знает, что в лодке надо сидеть смирно?
Карлсон рассердился, вырвался из рук старухи, но зато пострадал его сюртук.
- Что ты, баба, вздумала рвать мое платье! - закричал он и поднял ноги на борт лодки, чтобы избавиться от смолы.
- Что он говорит? - воспламенилась старуха.- Его платье? От кого получил он этот сюртук? Я - баба для такого головастика, у которого своего ничего нет…
- Замолчи,- вскипел Карлсон, задетый за живое,- или я отвечу правдой!
Густав нашел, что дело зашло далеко, и стал напевать мелодию; его поддержали Норман и Рундквист. Резкая перебранка улеглась, и все напустились на общего врага, пастора Нордстрёма, заставившего их простоять целых пять часов и спеть восемнадцать строф.
Бутылка с водкой обошла всю компанию; ветер стал менее порывист, и настроение улеглось. Когда же лодка вошла в бухту и причалила к мосткам, то среди общества царило полное согласие.