- Нет, - сказала Мэгги. - С какой стати?
Цветок упал у нее с колен на пол.
- Я тут все думала… - сказала Сара. - Эти люди в саду…
Она махнула рукой в сторону окна. Какое-то время они молчали, слушая танцевальную музыку.
- А с кем рядом ты сидела? - наконец спросила Сара.
- С мужчиной в золотых галунах, - ответила Мэгги.
- В золотых галунах? - повторила Сара.
Мэгги промолчала. Она постепенно привыкала к комнате, ощущение контраста между захламленной спальней и шиком бального зала покидало ее. Она завидовала сестре, лежавшей в постели, с открытым окном, в которое дул ветерок.
- Он разоделся к приему, - сказала Мэгги и опять замолчала. Что-то привлекло ее взгляд. Ветка под ветром качалась вверх-вниз. Мэгги отодвинула штору. Теперь ей было видно все небо, дома и ветви деревьев в саду.
- Это от луны, - сказала она. Листья были белыми из-за луны. Обе девушки посмотрели на луну, сиявшую, как серебряная монета, тщательно отполированная, очень твердая и четкая.
- Но о чем же тогда говорят на званых вечерах, - спросила Сара, - если не о разбитых сердцах?
Мэгги смахнула с руки белую нитку от перчатки.
- Одни говорят одно, - сказала она, вставая, - а другие - другое.
Она сняла с покрывала коричневую книжку и расправила простыни. Сара взяла книжку у нее из рук.
- Он считает, - сообщила она, похлопав по невзрачному коричневому томику, - что мир - это лишь мысль, Мэгги.
- Вот как? - откликнулась Мэгги, кладя книгу на умывальник. Она знала, что это уловка, призванная задержать ее для разговора.
- Ты согласна? - спросила Сара.
- Возможно, - сказала Мэгги, не задумываясь. Она протянула руку, чтобы задернуть штору. - Он считает, что мир - это лишь мысль? - переспросила она, держась за штору, но не задергивая ее.
Она думала о чем-то подобном, когда экипаж пересекал Серпантин - когда мать перебила ее мысли. Она думала: "Что я такое? Мы одно целое или мы разделены?" - что-то в этом роде.
- А как же деревья и цвета? - спросила она, оборачиваясь.
- Деревья и цвета? - повторила Сара.
- Деревья существовали бы, если бы мы их не видели?
- Что такое "я"?… Я… - Она замолчала, не зная, что хочет сказать. Она говорила чепуху. - Да, - сказала Сара. - Что такое "я"? - Она уцепилась за сестрину юбку, желая то ли просто задержать ее, то ли поспорить. - Что такое "я"? - повторила она.
Но тут за дверью послышался шелест, и вошла их мать.
- Ах, дорогие мои дети! - воскликнула она. - Все еще не спите? Опять разговоры?
Она прошла через комнату, лучась и сияя, словно еще была под впечатлением от бала. На ее шее и руках сверкали драгоценности. Она была необыкновенно хороша. Эжени огляделась.
- И цветок на полу, и все в беспорядке, - сказала она. Она подобрала цветок, который уронила Мэгги, и поднесла к губам.
- Просто я читала, мама, и ждала, - сказала Сара. Она взяла обнаженную руку матери и погладила ее. Она так точно копировала мать, что Мэгги улыбнулась. Внешне одна была полной противоположностью другой: леди Парджитер такая вальяжная, Салли такая угловатая. Но имитация получилась идеально и произвела действие: леди Парджитер позволила, чтобы ее притянули на кровать.
- Но тебе пора спать, Сал, - запротестовала Эжени. - Что сказал доктор? Лежать прямо, лежать спокойно. - Она откинулась на подушки.
- Я лежу прямо и спокойно, - сказала Сара. - Так, - она посмотрела на мать, - расскажи мне о приеме.
Мэгги стояла у окна. Она смотрела, как по железной лестнице спускаются парочки. Скоро сад наполнился бледными белыми и розовыми пятнами, которые двигались туда-сюда. Разговор о приеме у себя за спиной она слушала вполуха.
- Прием был очень милый, - сказала мать.
Мэгги приблизила лицо к стеклу. Квадрат сада затопили пятна разнообразных оттенков, которые, казалось, наплывали друг на друга, пока не попадали под прямой свет из дома, внезапно превращаясь в дам и мужчин в вечерних нарядах.
- Рыбных ножей не было? - услышала она вопрос Сары.
Мэгги обернулась.
- С кем рядом я сидела? - спросила она.
- С сэром Мэтью Мэйхью, - сказала леди Парджитер.
- Кто такой сэр Мэтью Мэйхью? - спросила Мэгги.
- Весьма уважаемый человек, Мэгги! - сказала мать, взмахнув рукой.
- Весьма уважаемый человек, - эхом откликнулась Сара.
- Но это действительно так. - Леди Парджитер улыбнулась, глядя на дочь, которую особенно любила, возможно, за ее плечо.
- Сидеть с ним рядом - большая честь, Мэгги, - сказала она с неодобрением. - Большая честь. - Она задумалась, как будто вспомнила какую-то сценку, а затем подняла взгляд.
- А когда Мэри Палмер, - опять заговорила леди Парджитер, - спросила меня: "Где ваша дочь?" - я смотрю и вижу Мэгги, за милю от меня, на другом конце зала, беседующей с Мартином, которого она может встретить в любой день своей жизни в омнибусе!
Она акцентировала слова так сильно, что казалось, будто они взлетают и падают. При этом она отбивала ритм своей речи пальцами по голой руке Салли.
- Но я не вижу Мартина каждый день, - возразила Мэгги. - Я не видела его с тех пор, как он вернулся из Африки.
Мать перебила ее:
- На приемы ходят, дорогая Мэгги, не для того, чтобы говорить с кузенами. На приемы ходят для того…
Тут снаружи опять ворвалась музыка. Первые аккорды были преисполнены неистовой энергией, будто властно сзывали танцоров обратно. Леди Парджитер не договорила фразу. Она вздохнула. Ее тело словно обмякло. Тяжелые веки чуть прикрыли большие темные глаза. Она медленно покачивала головой в такт музыке.
- Что это играют? - пробормотала Эжени. Она стала мурлыкать мелодию, отбивая рукой ритм. - Я когда-то под это танцевала.
- Станцуй сейчас, мама, - попросила Сара.
- Да, мама. Покажи, как ты раньше танцевала, - стала уговаривать ее Мэгги.
- Без кавалера? - удивилась леди Парджитер.
Мэгги отодвинула кресло.
- Кавалера ты представь себе, - не отступала Сара.
- Ну что ж, - сказала леди Парджитер и встала.
Примерно вот так. - Она выдержала паузу, взяла одной рукой край юбки, другую - с цветком - слегка согнула и стала кружиться на расчищенном Мэгги пространстве. Она двигалась с необыкновенной величавостью. Все ее тело изящно подчинялось ритму и переливам музыки, которая зазвучала громче и яснее, как только Эжени начала свой танец. Она кружилась и кружилась между столами и стульями, а когда музыка затихла, воскликнула: "Вот!" Ее тело как будто сложилось и закрылось, она еще раз выдохнула: "Вот!" - и опустилась - одним движением - на край кровати.
- Чудо! - воскликнула Мэгги. Она смотрела на мать с восхищением.
- Глупости, - засмеялась леди Парджитер. Она немного запыхалась. - Я уже стара танцевать. Вот в молодости, в вашем возрасте… - Она перевела дух.
- Ты танцевала и танцевала, и выбежала на террасу, и нашла записку, вложенную в твой букет, - сказала Сара, поглаживая руку матери. - Расскажи эту историю, мама.
- Не сегодня, - отказалась леди Парджитер. - Слышите, часы бьют!
Аббатство располагалось очень близко, и бой часов наполнил спальню, мягко, но тревожно, будто в окно влетела стая вздохов, которые спешили один вослед другому, скрывая за собой что-то грозное. Леди Парджитер стала считать. Было очень поздно.
- Я расскажу вам, как это было, на днях, - сказала она, наклоняясь, чтобы поцеловать дочь на прощанье.
- Сейчас! Сейчас! - закричала Сара, не отпуская мать.
- Нет, не сейчас, не сейчас! - Леди Парджитер опять засмеялась, выдергивая свою руку. - Меня папа зовет!
Из коридора послышались шаги, а потом - из-за двери - голос сэра Дигби:
- Эжени! Очень поздно, Эжени!
- Иду! - крикнула она в ответ. - Иду!
Сара ухватилась за шлейф ее платья.
- Ты еще не рассказала нам историю про букет, мама!
- Эжени! - опять позвал сэр Дигби, в его голосе слышалась властность, не допускающая возражений. - Ты заперла…
- Да, да, да, - сказала Эжени. - Я все расскажу вам в другой раз.
Она освободилась от рук Сары, быстро поцеловала обеих дочерей и вышла.
- Не расскажет, - с горечью сказала Мэгги, подбирая свои перчатки.
Они прислушались к голосам в коридоре. Говорил отец. Он сердито ворчал, порицая мать.
- Вытанцовывает верхом на своей шпаге. Верхом на шпаге и с цилиндром под мышкой, - сказала Сара, ожесточенно взбивая подушки.
Голоса стали слабеть: родители пошли по коридору, а затем вниз по лестнице.
- Как думаешь, от кого была та записка? - спросила Мэгги и посмотрела на сестру, которая зарывалась в подушки.
- Какая записка? А, в букете. Не помню. - Она зевнула.
Мэгги закрыла окно и сдвинула шторы, оставив узкую щель, через которую проникал свет.
- Задвинь совсем, Мэгги, - раздраженно попросила Сара. - Надоел этот шум.
Она свернулась калачиком спиной к окну, надвинув на голову подушку, чтобы не слышать музыку, которая все еще доносилась снаружи, и вдавив лицо в ложбину между подушками. Она была похожа на куколку, туго закутанную в белые простыни. Виден оставался только нос. Под простыней ясно определялись очертания бедра и стоп, торчавших над краем кровати.
Сара издала глубокий вздох, перешедший в сопение. Она уже спала.
Мэгги пошла по коридору и увидела, что внизу горит свет. Она остановилась и перегнулась через перила. Передняя была освещена. Мэгги увидела большое итальянское кресло с позолоченными ножками-лапами. На нем лежал брошенный матерью плащ, его золотистые складки мягко ниспадали на фоне темно-красной обивки. На столе стоял поднос с виски и сифоном. Затем Мэгги услышала голоса родителей, поднимавшихся по кухонной лестнице. Они возвращались с цокольного этажа. Недавно в одном из домов на их улице было совершено ограбление, и мать обещала врезать новый замок в дверь кухни, но забыла. Мэгги услышала, как отец сказал:
- …расплавят, и поминай как звали.
Мэгги поднялась на несколько ступенек.
- Мне очень стыдно, Дигби, - сказала Эжени, когда они вошли в переднюю. - Я завяжу узелок на носовом платке. И схожу завтра утром сразу после завтрака… Да, - она подхватила с кресла плащ, - пойду сама и скажу: "С меня хватит ваших оправданий, мистер Той. Вы слишком часто меня обманывали. После стольких лет!"
Последовала пауза. Мэгги услышала, как журчит, наливаясь в бокал, газированная вода, затем звякнуло стекло, после чего свет погас.
1908
Был март, и дул ветер. Впрочем, он не "дул". Он рвал и хлестал. Он был так жесток. Так несносен. Он не только выбеливал щеки и покрывал красными пятнами носы, он задирал юбки, выставлял напоказ толстые ноги, заставлял штанины облеплять костлявые голени. В нем не было плавности, полноты. Он скорее напоминал серп, но не тот, что жнет колосья во благо, а тот, что губит, наслаждаясь бесплодной пустотой. Одним порывом он стирал цвет - отнимал его даже у полотен Рембрандта в Национальной галерее, даже у роскошного рубина в витрине на Бонд-стрит: один порыв - и все обесцвечено. Если где и была родина у этого ветра, то на Собачьем острове, среди консервных банок, сваленных рядом с серой ночлежкой, на окраине грязного города. Ветер взметал гнилые листья, даря им еще одну судорогу тленного существования, издевался над ними, высмеивал их, однако ему нечем было заменить свои осмеянные жертвы на их опустевшем месте. Они падали на землю. Бесцельный и бесплодный, визжащий от восторга разрушения, он мог лишь сдирать кору, сбивать цветы, обнажать голую кость, гасить свет в окнах, загонять пожилых господ глубже и глубже в пахнущие кожей пазухи клубов, а пожилых дам с пустыми глазами и дряблыми щеками обрекать на безрадостное сидение среди кисточек и салфеток в спальнях и кухнях. Торжествуя в своем распутстве, он опустошал улицы, гнал перед собой живую плоть, налетал на мусорный фургон, стоявший у Военно-Морского магазина, и разбрасывал по мостовой старые конверты, комки волос, бумажки, измазанные кровью, или чем-то желтым, или типографской краской, и швырял их в гипсовые ноги, в фонарные столбы, в стенки почтовых ящиков, заставлял их ожесточенно лепиться к окрестным оградам.
Мэтти Стайлз, смотрительница дома на Браун-стрит, которая, нахохлившись, сидела в цокольном этаже, подняла голову. По тротуару несло пыль. Она проникала под двери, сквозь оконные рамы, покрывала сундуки и шкафы. Но Мэтти это не трогало. Она была из невезучих. Она думала, что место будет надежное и на нем удастся скоротать лето. Хозяйка умерла, хозяин тоже. Мэтти получила работу через своего сына, полицейского. Дом с таким цокольным этажом ни за что не уйдет до Рождества - так ей сказали. Ей надо было только показывать дом покупателям, которые приходили от агента с разрешением на осмотр. Она всегда обращала их внимание на цокольный этаж, на то, какой он сырой. "Видите, на потолке пятно". Вон оно, отлично заметно. И все равно, покупателю из Китая дом пришелся по вкусу. Годится, сказал он. У него было свое дело в городе. Какая же она невезучая - всего через три месяца переселяться к сыну в Пимлико.
Зазвенел звонок. Пусть его звонит, пусть, пусть, проворчала она. Она больше не будет открывать дверь. Какой-то человек стоит у порога. Она видела ноги на фоне ограды. Пусть звонит, сколько ему угодно. Дом продан. Не видит, что ли, объявление на доске? Читать, что ли, не умеет? Или глаз у него нет? Она придвинулась поближе к огню, который еле пробивался из-под бледной золы. Она видит его ноги у порога - между клеткой для канареек и грязным бельем, которое она собиралась выстирать, но этот ветер не дал - из-за него плечо заныло адски. Пусть звонит, пока дом не рухнет, - ей все равно.
А стоял там Мартин.
"Продано", - было написано на полоске ярко-розовой бумаги, приклеенной к щиту агентства по продаже недвижимости.
- Уже! - сказал Мартин. Он сделал небольшой крюк, чтобы увидеть дом на Браун-стрит. А тот уже продан. Розовая бумажка поразила Мартина. Уже продан, а ведь Дигби всего три месяца как умер, Эжени - чуть больше года. Он постоял, глядя на темные окна, покрытые пылью. Это был своеобразный дом, построенный в восемнадцатом веке. Эжени гордилась им. А мне нравилось там бывать, подумал Мартин. Но сейчас на пороге лежала старая газета, между прутьями ограды застряли клочья соломы; на окнах не было штор, и он мог заглянуть в пустую комнату. Из-за решетки в окне цокольного этажа на него смотрела женщина. Звонить было бессмысленно. Он пошел прочь. На улице его охватило ощущение утраты.
Гадкий, жалкий конец, думал он. Я любил там бывать. Но ему не нравилось думать о неприятном. Что толку? - спрашивал он себя.
- "Дочь короля Испании, - напевал он, поворачивая за угол, - приехала ко мне…"
"Интересно, сколько еще, - думал он, звоня в дверь дома на Эберкорн-Террас, - старая Кросби заставит меня ждать?" Ветер был очень холодный.
Он стоял и смотрел на светло-желтый фасад большого, архитектурно ничем не примечательного, но, безусловно, удобного семейного особняка, в котором до сих пор жили его отец и сестра.
"Она стала неторопливой", - подумал Мартин, ежась от ветра. Но тут дверь открылась, и показалась Кросби.
- Здравствуйте, Кросби, - сказал Мартин.
Она широко улыбнулась ему, показав золотой зуб. Считалось, что Мартин всегда был ее любимцем, - эта мысль доставила ему удовольствие.
- Как поживаете? - спросил он, отдавая ей шляпу.
Она была все та же - разве чуть больше сморщилась, стала еще больше похожа на комара, и голубые глаза еще сильнее выпучились.
- Ревматизм беспокоит? - спросил Мартин, когда Кросби помогала ему снять пальто. Она молча ухмыльнулась. Он был настроен дружелюбно и рад увидеть ее почти не переменившейся.
- А где мисс Элинор? - Он открыл дверь гостиной. Комната была пуста. Элинор отсутствовала. Но она была здесь недавно, раз на столе лежала книга. Ничего не изменилось - Мартин был рад это увидеть. Он стоял у камина и смотрел на портрет матери. За последние годы это изображение перестало быть его матерью и превратилось просто в произведение искусства. Но картина была грязной.
Раньше в траве был цветок, подумал Мартин, глядя на темный угол картины, а теперь - только грязно-бурая краска. Интересно, что она читает? Он взял книгу, прислоненную к чайнику, и заглянул в нее.
- "Ренан", - прочел он. - Почему Ренан?
Он начал читать, чтобы скоротать ожидание.
- Мистер Мартин пожаловал, мисс, - сказала Кросби, открывая дверь кабинета.
Элинор оглянулась. Она стояла у отцовского кресла с ворохом газетных вырезок, как будто только что читала их вслух. Перед отцом была шахматная доска с расставленными для партии фигурами. Но он сидел, откинувшись на спинку, и выглядел сонно и мрачно.
- Сохрани их… Убери куда-нибудь, - сказал он, ткнув большим пальцем в сторону газетных вырезок. Это признак глубокой старости, подумала Элинор, - то, что он просит сохранить вырезки. После удара он стал вялым и неповоротливым, на носу и щеках были видны красные сосуды. Элинор тоже чувствовала себя старой, отяжелевшей и медлительной.
- Пожаловал мистер Мартин, - повторила Кросби.
- Мартин пришел, - сказала Элинор.
Отец будто не услышал. Он сидел, уткнув подбородок в грудь.
- Мартин, - повторила Элинор. - Мартин…
Он хочет его увидеть или нет? Она подождала, пока в голове отца медленно сформируется мысль. Наконец он что-то проворчал. Но что это означает, она точно не знала.
- Я пришлю его к тебе после чая, - сказала Элинор и еще немного постояла. Отец выпрямился и начал переставлять шахматные фигуры. Он по-прежнему не падает духом, с гордостью подумала она. Все так же стремится все делать сам.
Она вошла в гостиную и увидела Мартина, который стоял перед безмятежным, улыбающимся изображением матери. В руке он держал книгу.
- Почему Ренан? - спросил он, закрыл книгу и поцеловал сестру. - Почему Ренан?
Элинор слегка покраснела. Отчего-то ее смутило то, что он обнаружил раскрытую книгу. Она села и положила газетные вырезки на чайный столик.
- Как папа? - спросил Мартин.
Она поблекла, подумал он, глядя на Элинор, - и в волосах появилась проседь.
- Неважно, - сказала она и посмотрела на газетные вырезки. - Интересно, - добавила она, - кто все это пишет?
- Что именно? - спросил Мартин. Он взял измятую полоску бумаги и прочитал: - "…Незаурядный государственный служащий… человек широких интересов…" Ой, Дигби. Некрологи. Я сегодня проходил мимо их дома. Он продан.
- Уже? - удивилась Элинор.
- Вид такой заброшенный, - добавил Мартин. - В цокольном этаже сидит какая-то грязная старуха.