Элинор вынула из волос шпильку и принялась разделять фитиль под чайником на волокна. Мартин некоторое время наблюдал за ней молча.
- Я любил там бывать, - наконец сказал он. - Я любил Эжени.
Элинор ответила не сразу.
- Да… - проговорила она без уверенности. Она никогда не чувствовала себя рядом с Эжени непринужденно. - Хотя она все преувеличивала, - добавила Элинор.
- Ну, разумеется, - засмеялся Мартин, по-видимому что-то вспомнив. - Чувства меры в ней было меньше, чем… Его пора выбросить, Нелл, - перебил себя он, раздраженный ее возней с фитилем.
- Нет-нет, - возразила Элинор. - Он вскипает вовремя.
Она помолчала. Протянув руку за чайницей, она отмерила чай для заварки, считая:
- Одна, две, три, четыре.
Она пользуется все той же старинной серебряной чайницей, отметил Мартин, - с задвижной крышкой. Он молча смотрел, как сестра методично отмеряет чай: одна, две, три, четыре ложки…
- Мы не спасем свои души ложью, - вдруг резко выговорил он.
О чем это он? - подумала Элинор.
- Когда я была с ними в Италии… - сказала она вслух.
Но тут открылась дверь, и вошла Кросби с блюдом. За ней в комнату вбежала собака.
- Я хотела сказать… - продолжила было Элинор, но она не могла сказать то, что намеревалась, пока Кросби крутилась в комнате.
- Мисс Элинор нужен новый чайник, - сказал Мартин, указав на старый медный чайник с почти стершимся орнаментом в виде роз, который он всегда терпеть не мог.
- Кросби, - сказала Элинор, все еще орудуя шпилькой, - не одобряет новых изобретений. Кросби и метрополитену себя не доверит, верно, Кросби?
Кросби усмехнулась. Они всегда говорили о ней в третьем лице, потому что она никогда не отвечала - лишь усмехалась. Собака принюхалась к блюду, которое Кросби только что поставила на стол.
- Кросби слишком раскормила животину, - сказал Мартин, указывая на собаку.
- Я постоянно это ей говорю, - откликнулась Элинор.
- На вашем месте, Кросби, - сказал Мартин, - я урезал бы ее рацион и каждое утро устраивал бы ей пробежки по парку.
Кросби широко открыла рот.
- Ах, мистер Мартин! - возмутилась она его жестокости.
Собака последовала за ней вон из комнаты.
- Кросби все та же, - сказал Мартин.
Элинор приподняла крышку чайника и заглянула внутрь. Пузырьков пока не было.
- Чертов чайник, - сказал Мартин. Он взял одну из вырезок и начал скручивать из нее жгут.
- Не надо, папа хочет сохранить их, - сказала Элинор. - Он был совсем не такой. - Она положила руку на вырезки. - Ничего общего.
- А какой он был? - спросил Мартин.
Элинор помолчала. Она могла ясно представить себе дядю: он держит в одной руке цилиндр, а другую положил ей на плечо; они остановились перед какой-то картиной. Но как описать его?
- Он водил меня в Национальную галерею, - сказала она.
- Человек он был весьма образованный, - сказал Мартин, - но при этом жуткий сноб.
- Только с виду, - сказала Элинор.
- И всегда придирался к Эжени по мелочам, - добавил Мартин.
- Представь, каково было жить с ней. Эти манеры…
Она выбросила руку в сторону, но не так, как это делала Эжени, подумал Мартин.
- Я любил ее, - сказал он. - Любил бывать там.
Он вспомнил неприбранную комнату: пианино открыто, окно тоже, ветер раздувает занавески, и тетя идет к нему навстречу, протягивая руки. "Какая радость, Мартин! Какая радость!" - обычно говорила она. Из чего состояла ее личная жизнь? - задавался он вопросом. У нее были романы? Должны были быть - разумеется, еще бы.
- Кажется, была некая история, - начал он, - насчет письма?
Он хотел сказать: "Кажется, у нее был с кем-то роман?" - но с сестрой говорить откровенно было труднее, чем с другими женщинами, потому что она все еще обращалась с ним как с мальчиком. Влюблялась ли когда-нибудь Элинор? - думал он, глядя на нее.
- Да, - сказала она, - была история…
Но в этот момент резко прозвенел электрический звонок. Она не договорила.
- Папа, - сказала Элинор и привстала.
- Не надо, - возразил Мартин. - Я схожу, - он встал. - Я обещал ему партию в шахматы.
- Спасибо, Мартин. Ему будет приятно, - сказала Элинор, чувствуя облегчение от того, что он вышел, оставив ее одну.
Она откинулась на спинку кресла. Как ужасна старость, думала она. Она отнимает у человека его способности - одну за другой, оставляя лишь что-то живое в сердцевине, оставляя - она сгребла в кучу газетные вырезки - лишь партию в шахматы и вечерний визит генерала Арбатнота.
Лучше умереть, как Эжени и Дигби, в расцвете сил, не потеряв ни одной из своих способностей. Но он был совсем не такой, думала Элинор, глядя на вырезки. "Мужчина исключительно привлекательной внешности… рыбачил, охотился, играл в гольф…" Нет, ничего похожего. Он был странным человеком. Слабым, чувствительным, любящим титулы, живопись. Часто его подавляла, как догадывалась Элинор, чрезмерная эмоциональность жены. Элинор отодвинула вырезки и взяла свою книгу. Удивительно, как по-разному двое воспринимают одного и того же человека, думала она. Вот Мартину нравилась Эжени, а ей - Дигби. Она начала читать.
Ей всегда хотелось больше знать о христианстве - с чего оно началось, что оно означало у своего истока. Бог есть любовь, Царствие Небесное внутри нас - все эти изречения, думала она, листая страницы, что они значат? Сами слова были прекрасны. Но кто сказал их - и когда? Носик чайника выпустил в нее струю пара, и она отодвинула его. Ветер гремел окнами в глубине дома, гнул низкорослые кусты, на которых все еще не было листьев. Эти слова сказал человек под фиговым деревом на горе, думала она. А другой человек записал их. Но что если сказанное тем человеком так же ложно, как и то, что этот человек - она прикоснулась ложкой к газетным вырезкам - говорит о Дигби? И вот я, думала она, глядя на фарфор в голландском буфете, сижу в гостиной, и во мне звучит отголосок сказанного кем-то много лет назад - слова дошли до меня (фарфор стал из голубого сине-серым) - через горы, через моря.
Ее мысли прервал звук, донесшийся из передней. Кто-то вошел? Она прислушалась. Нет, это ветер. Дул жуткий ветер. Он прижимал дом к земле; хватал его мертвой хваткой, а потом отпускал - чтобы тот развалился на части. Наверху хлопнула дверь; там в спальне, вероятно, открыто окно. Штора постукивает. Трудно сосредоточиться на Ренане. Впрочем, он ей нравился. По-французски она, конечно, читала легко. И по-итальянски. И немного по-немецки. Но какие большие пустоты, какие пробелы, думала она, опираясь на спинку кресла, есть в ее знаниях! Как мало она знает обо всем. Взять хотя бы эту чашку. Она подняла чашку перед собой. Из чего она состоит? Из атомов? А что такое атомы и что держит их вместе? Гладкая и твердая фарфоровая поверхность с красными цветами на секунду показалась ей чудесной тайной. Однако из передней опять что-то послышалось. Это был ветер, но и чей-то голос, кто-то говорил. Наверное, Мартин. Но с кем он может говорить? Элинор прислушалась, но не смогла разобрать слов из-за ветра. И почему он сказал: "Мы не спасем свои души ложью"? Он имел в виду самого себя. Всегда понятно по интонации, когда человек говорит о самом себе. Возможно, он оправдывал свою отставку из армии. Мужественный поступок, подумала Элинор, но не странно ли - она прислушалась к голосам, - что он при этом такой франт? На нем новый синий костюм в белую полоску. И усы он сбрил. Ему не надо был становиться военным, подумала она, - он слишком задиристый… В передней все еще разговаривали. Она не слышала, что он говорит, но звук его голоса навеял ей мысль, что, наверное, у него было много романов. Да - ей стало это совершенно ясно по его голосу, звучавшему за дверью - у него было очень много романов. Но с кем? И почему мужчины придают романам такое значение? - задала она себе вопрос, когда дверь открылась.
- Роза, здравствуй! - воскликнула она, с удивлением увидев сестру. - Я думала, ты в Нортумберленде!
- Ты думала, что я в Нортумберленде! - засмеялась Роза, целуя ее. - С какой стати? Я сказала, восемнадцатого.
- Разве сегодня не одиннадцатое? - спросила Элинор.
- Ты отстала от времени всего на неделю, Нелл, - сказал Мартин.
- Значит, я на всех письмах поставила неверные даты! - Элинор с тревогой посмотрела на письменный стол. Моржа с потертой щетинкой там уже не было. - Чаю, Роза? - спросила она.
- Нет, я хочу в ванну, - сказала Роза. Она сбросила шляпку и провела рукой по волосам, пропуская их между пальцев.
- Ты прекрасно выглядишь, - сказала Элинор, думая о том, как хороша ее сестра. Однако на подбородке у нее была царапина.
- Ну просто красавица! - засмеялся Мартин.
Роза вскинула голову, точно кобылица. Вечно они пикируются, подумала Элинор, - Мартин с Розой. Роза была хорошенькая, но Элинор считала, что ей стоит получше одеваться. На ней был зеленый ворсистый жакет и юбка с кожаными пуговицами, а в руках - залоснившаяся сумка. Она устраивала митинги на Севере.
- Хочу в ванну, - повторила Роза. - Я грязная. А это что такое? - Она указала на газетные вырезки. - А, дядя Дигби, - небрежно добавила она, отодвигая в сторону бумажные полоски. С его смерти прошло уже несколько месяцев, вырезки пожелтели и съежились.
- Мартин говорит, дом продан, - сказала Элинор.
- Вот как? - безразлично откликнулась Роза. Она отломила кусочек кекса и стала жевать его. - Порчу себе аппетит, - сказала она. - Пообедать было некогда.
- Какая деловая женщина! - поддразнил ее Мартин.
- А как митинги? - спросила Элинор.
- Да, как там Север? - спросил Мартин.
Они стали говорить о политике. Роза выступала на дополнительных выборах. В нее бросили камнем, - она поднесла руку к подбородку. Но ей понравилось.
- Думаю, мы дали им пищу для размышлений, - сказала она, отламывая еще кусочек от кекса.
Это ей надо было стать военным, подумала Элинор. Она была копией старого дяди Парджитера, командовавшего кавалерийским отрядом. Мартин, особенно такой - без усов, так что видны губы, - мог бы стать - кем? - возможно, архитектором. Он такой… - она посмотрела в окно. Начался град. Белые прутья секли окно задней комнаты. Резкий порыв ветра пригнул к земле побледневшие кустики. Наверху, в спальне матери, хлопнуло окно. Наверное, надо пойти и закрыть его, подумала Элинор. Дождь, поди, заносит в комнату.
- Элинор… - сказала Роза. - Элинор…
Элинор вздрогнула.
- Элинор хандрит, - сказал Мартин.
- Вовсе нет, вовсе нет, - возразила Элинор. - Что ты сказала?
- Я хотела спросить, - сказала Роза. - Помнишь скандал, когда сломали микроскоп? Так вот, я встретила того мальчишку - того гадкого мальчишку с лицом, как у хорька, - Эрриджа, там, на Севере.
- Он был не гадкий, - сказал Мартин.
- Гадкий, - упрямо повторила Роза. - Гадкий маленький подлец. Он сказал, что микроскоп сломала я, а на самом деле это сделал он. Помнишь тот скандал? - Она повернулась к Элинор.
- Того скандала я не помню, - сказала Элинор. - Их было так много.
- Тот был из худших, - сказал Мартин.
- Да, - подтвердила Роза. Она поджала губы, что-то живо припомнив. - А после него, - она повернулась к Мартину, - ты пришел в детскую и позвал меня на Круглый пруд ловить жуков. Помнишь?
Она помолчала. В этом воспоминании было что-то особенное, поняла Элинор. Роза говорила слишком эмоционально.
- Ты сказал: "Я предложу тебе три раза, и если после третьего ты не ответишь, то я пойду один". И я про себя поклялась: "Он пойдет один". - Ее голубые глаза сверкнули.
- Так и вижу тебя, - сказал Мартин, - в розовом платье, с ножом в руке.
- И ты пошел, - продолжила Роза. В ее голосе слышалась подавляемая ярость. - А я бросилась в ванную и нанесла себе эту рану. - Она обнажила запястье. Элинор посмотрела на него. Запястный сустав пересекал тонкий белый рубец.
Когда она это сделала? - подумала Элинор и не смогла вспомнить. Роза заперлась в ванной с ножом и порезала себе руку. А она ничего об этом не знала. Элинор присмотрелась к белой отметине. Наверное, было много крови.
- Роза всегда была смутьянкой, - сказал Мартин, вставая. - У нее с детства дьявольский характер, - добавил он. Он немного постоял, оглядывая гостиную, заставленную жуткими предметами мебели, от которых он избавился бы, окажись на месте Элинор. Но ее, вероятно, такие вещи не трогали.
- Ужинать куда-то идешь? - спросила она. Он каждый вечер ужинал не дома. Ей хотелось бы спросить его, куда он идет.
Он молча кивнул. Он встречал самых разных людей, незнакомых ей, и не хотел о них говорить. Мартин отвернулся к камину.
- Картину надо почистить, - сказал он, указывая на портрет матери. - Хорошая работа, - добавил он, глядя на него оценивающим взором. - Но разве там в траве не было цветка?
Элинор подняла глаза на портрет. Много лет она смотрела на него, не видя.
- А разве был? - удивилась она.
- Да, маленький голубой цветок, - сказал Мартин. - Я помню его с детства.
Он обернулся. При виде Розы, которая сидела за чайным столиком, все еще сжав кулак, Мартина посетило воспоминание из детства. Он увидел ее стоящей спиной к двери классной комнаты, красную как рак, с туто поджатыми губами - как сейчас. Она чего-то хотела от него. А он скатал бумажный шар и бросил в нее.
- Как ужасно быть ребенком! - сказал Мартин и помахал ей рукой, пересекая комнату. - Верно, Роза?
- Да, - сказала Роза. - И дети никому об этом не могут рассказать.
При очередном порыве ветра послышался звон разбитого стекла.
- Оранжерея мисс Пим? - предположил Мартин, остановившись в дверях.
- Мисс Пим? - переспросила Элинор. - Она уже двадцать лет как умерла!
1910
За городом был вполне обычный день, один из бесконечного хоровода дней, сменяющих друг друга, покуда годы чередуют зелень и багрянец, всходы и жатву. Было ни жарко, ни холодно: английский весенний день, достаточно ясный, но с неизменным лиловым облаком за холмом, которое может принести дождь. По траве то неслись тени, то солнечный свет заливал ее.
В Лондоне, однако, уже чувствовались напор и давление грядущего сезона - особенно в Вест-Энде, где развевались флаги, стучали трости, струились платья, а на свежевыкрашенных стенах торчали полотняные козырьки и висели корзинки с красными геранями. Готовились и парки: Сент-Джеймсский, Грин-парк, Гайд-парк. Еще утром, до того как могло начаться какое-либо шествие, среди пухлых коричневых клумб с кудрявыми гиацинтами были расставлены зеленые складные стулья; они будто ждали событий, ждали, когда поднимется занавес, когда королева Александра, наклонившись, войдет в ворота. У нее было лицо, как цветочный лепесток, и она всегда носила розовую гвоздику.
Мужчины лежали на траве, расстегнув пиджаки и читая газеты. На голой выскобленной поляне под Марбл-Арч собирались ораторы, их безучастно созерцали няньки, а матери, сидя на траве, наблюдали за игрой своих детей. По Парк-Лейн и Пикадилли, словно по прорезям, двигались повозки, автомобили и омнибусы, то останавливаясь, то дергаясь вперед опять, - как будто головоломку собирали, а потом опять разрушали. Наступал Сезон, и улицы были переполнены. Облака же над Парк-Лейн и Пикадилли были все так же свободны, все так же порывисто блуждали по небу, то окрашивая окна в золото, то замазывая их чернотой, облака проносились и таяли, хотя даже итальянский мрамор с желтыми прожилками, сверкающий в карьерах, не выглядел более твердым и монолитным, чем облака над Парк-Лейн.
Если омнибус остановится здесь, подумала Роза, посмотрев вбок, она выйдет. Омнибус остановился, и она встала. Жаль, подумала она, ступив на тротуар и увидев свое отражение в витрине швейного ателье, - можно было бы и одеваться лучше, и выглядеть привлекательнее. Всегда только дешевая готовая одежда, жакеты и юбки от "Уайтлиз". Зато - экономия времени, да и годы - ей было за сорок - позволяли уже почти не заботиться о том, что думают другие. Раньше они говорили: почему ты не выходишь замуж? Почему не делаешь то или это, вмешивались. Теперь перестали.
По привычке она зашла постоять в одну из маленьких ниш на мосту. Люди всегда останавливаются посмотреть на реку. В это утро она текла быстро, грязнозолотая, где гладкая, где покрытая рябью: был прилив. Как обычно - буксир и баржи с зерном и черной просмоленной парусиной. У быков моста бурлила вода. Роза стояла, смотрела вниз, и постепенно вид потока вызвал у нее давно схороненное воспоминание. Оно было болезненным. Она вспомнила, как однажды вечером, после одного свидания, она стояла здесь и плакала. Текли ее слезы, и вместе с ними, казалось ей, утекало ее счастье. Она обернулась - и тогда, и сейчас - и увидела церкви, мачты и крыши города. Все на месте, сказала она себе. Вид, безусловно, был великолепный… Она посмотрела какое-то время, а потом повернулась в другую сторону. Здание парламента. Странное выражение - нахмуренная улыбка - появилось на ее лице, и она выпрямилась, слегка откинув голову назад, - как будто вела вперед армию.
- Чертовы мошенники! - сказала Роза громко, стукнув кулаком по парапету. Проходивший мимо клерк удивленно посмотрел на нее. Она засмеялась. Она часто разговаривала сама с собой. А почему бы нет? Это тоже было одним из ее утешений, как жакет и юбка, как шляпка, которую она нацепила, не взглянув в зеркало. Если людям охота смеяться - пусть. Она зашагала дальше. Ей предстоял обед на Хайямз-Плейс с двоюродными сестрами. Она сама напросилась недолго думая, когда встретила Мэгги в магазине. Сначала она услышала голос, потом увидела руку. Удивительно - учитывая, сколь мало она была знакома с ними, ведь они жили за границей, - какое сильное ощущение она испытала, сидя там, у прилавка, еще до того, как Мэгги увидела ее, - наверное, это родственное чувство, это дает себя знать родная кровь? Она встала и сказала: "Можно, я зайду к вам?" - хотя, как всегда, была занята и не любила ломать свой день посередине. Она пошла дальше. Сестры жили на площади Хайямз-Плейс, за рекой. Хайямз-Плейс - несколько старых домов, стоящих полукругом, с резным названием посередине - она очень часто ходила мимо, когда жила там. В те давние дни она не раз задавалась вопросом: "Кто такой был этот Хайям?" Но так и не получила ответа. Она пошла дальше, за реку.
На убогой улице к югу от реки было очень шумно. То и дело какой-нибудь голос отделялся от общего гама.
Женщина кричала своей соседке; ребенок плакал. Мужчина толкал тачку и открывал рот, что-то крича в окна. В тачке лежали остовы кроватей, каминные решетки, кочерги и кривые железяки непонятного назначения. Но продавал он железный лом или покупал его, сказать было невозможно: все поглощал ритм, слова были почти стерты.
Уличный гул, шум движения, возгласы лоточников, отдельные крики и общий смешанный крик доносились до комнаты верхнего этажа на Хайямз-Плейс, в которой Сара Парджитер сидела за пианино. Она пела. Затем она умолкла и стала смотреть на сестру, накрывавшую на стол.
- Иди бродить в долины, - опять вполголоса напела Сара, - там розы все сорви, - она помолчала. - Очень мило, - сказала она мечтательно.