- Нам пора, - сказала Сара, обернувшись к сестре.
Она положила книгу на стол, закрыла ее и слегка хлопнула по обложке.
- Нам пора, - повторила она и пошла вслед за мужчинами на лестницу.
Мэгги встала. Еще раз она окинула взглядом комнату в дешевом доходном доме. Глиняный горшок с пампасной травой; зеленую вазу с волнистым краем; стул из красного дерева. На столе стояло блюдо с фруктами. Тяжелые сочные яблоки лежали рядом с желтыми пятнистыми бананами. Странное сочетание - округлости и заостренности, розового и желтого. Мэгги выключила свет. В комнате стало почти совсем темно, только водянистый отблеск переливался на потолке. В этом смутном, неверном свете были видны лишь контуры: призраки яблок, призраки бананов, стул-привидение. По мере того как глаза Мэгги привыкали к темноте, цвет медленно возвращался к предметам, они наполнялись материей… Мэгги стояла и смотрела. Затем до нее долетел крик:
- Мэгги! Мэгги!
- Иду! - крикнула она в ответ и вышла на лестницу.
- А как представить вас, мисс? - спросила прислуга у Пегги, топтавшейся за спиной у Элинор.
- Мисс Маргарет Парджитер, - сказала Пегги.
- Мисс Маргарет Парджитер! - объявила прислуга в комнату.
Голоса загудели, лампы ярко блеснули навстречу Пегги, Делия вышла вперед.
- Ах, Пегги! - воскликнула она. - Как мило, что ты здесь!
Пегги вошла; но она чувствовала себя точно обтянутой холодной кожей. Они явились слишком рано: комната была почти пуста. В ней стояло лишь несколько человек, которые говорили слишком громко - чтобы заполнить пространство. Делают вид, подумала Пегги, пожав руку Делии и проходя дальше, будто должно произойти нечто приятное. Она необычайно четко увидела персидский ковер и резной камин, но посередине комнаты было пустое место.
Что все это значит? - спросила она себя, как будто анализировала больного. Копи впечатления. Взболтай их во флаконе с зеленой глянцевой наклейкой. Копи впечатления, и боль пройдет. Копи впечатления, и боль пройдет, повторила она про себя, стоя в одиночестве. Мимо торопливо прошла Делия. Она говорила то с одним, то с другим, но наугад, урывками.
А это что? - удивилась Пегги: вид ее отца в довольно стоптанных туфлях вызвал у нее сильное и непроизвольное ощущение. Внезапная нежность? Она пыталась поставить диагноз. Пегги смотрела, как отец идет через комнату. Его обувь всегда производила на нее странное действие. Отчасти чувственное, отчасти жалостливое, подумала Пегги. Можно ли назвать это "любовью"? Но - она заставила себя сдвинуться с места. Ну ют, я обработала себя до относительного бесчувствия, сказала она себе, - теперь можно смело перейти на ту сторону; приблизиться к дяде Патрику, который стоит у дивана, ковыряя в зубах, и сказать ему… что же я ему скажу?
По пути в ее голове - без всякого повода - сложился вопрос: "Как поживает тот человек, что разрубил себе ступню мотыгой?"
- Как поживает тот человек, что разрубил себе ступню мотыгой? - слово в слово повторила она вслух.
Красивый пожилой ирландец наклонился, поскольку был очень высок, и приложил к уху ладонь, потому что был глуховат.
- Монтэ́го? Монтэ́го? - переспросил он.
Она улыбнулась. Ступени лестницы, ведущей от мозга к мозгу, надо делать очень низкими, чтобы мысль могла по ним пройти, заметила про себя Пегги.
- Разрубил себе ступню мотыгой, когда я у вас гостила, - еще раз сказала она. Она запомнила, что, когда она была у них в Ирландии, садовник разрубил себе ногу мотыгой.
- Монтэ́го? Монтэ́го? - повторил он. Он был озадачен. Наконец его осенило. - А, Монтэгю! Старина Питер Монтэгю - конечно! - Оказалось, что в Голуэе жили некие Монтэгю, и ошибка дяди, на которую Пегги не стала указывать, пришлась кстати, поскольку дала ему повод пуститься в рассказы о семье Монтэгю, когда он и Пегги сели рядом на диван.
Взрослая женщина, думала Пегги, едет через весь Лондон, чтобы поговорить с глухим стариком о неведомых ей Монтэгю, хотя собиралась спросить о садовнике, разрубившем себе ступню мотыгой. Но какая разница? Мотыга или Монтэгю? Она рассмеялась, как раз когда дядя пошутил, так что это не показалось неуместным. Но человек хочет смеяться вместе с кем-то. Удовольствие сильнее, если его с кем-нибудь делишь. Относится ли это и к страданию? - задумалась она. Не потому ли мы столько говорим о недугах? Разделить значит ослабить? Отдай часть боли, отдай часть удовольствия иному телу, и, увеличив поверхность, ослабишь их… Но мысль ускользнула от нее. Дядя рассказывал и рассказывал. Спокойно, размеренно, как будто погоняя послушную, но изможденную клячу, он вспоминал былое время, былых собак, былые образы, которые, по мере того как он все больше воодушевлялся, медленно складывались в сценки из жизни провинциальной семьи. Слушая вполуха, Пегги представляла себе старинный фотоснимок игроков в крикет или охотничьей компании на ступенях сельского особняка.
Многие ли, думала она, вообще слушают? Этот "дележ" - всегда отчасти фарс. Она заставила себя напрячь внимание.
- Да, старое доброе время! - сказал дядя Патрик. Его угасшие глаза блеснули.
Она еще раз мысленно бросила взгляд на снимок: мужчины в гетрах, женщины в развевающихся юбках стоят на широких белых ступенях, к их ногам жмутся собаки. Но дядя опять заговорил:
- Ты слышала от своего отца о человеке по имени Родди Дженкинс, который жил в небольшом белом домике по правую руку, если идти по дороге? Ты, наверное, знаешь эту историю.
- Нет, - сказала Пегги, прищурив глаза, будто перебирала воспоминания. - Расскажите.
И он рассказал.
Собирать факты я умею хорошо, думала Пегги. Но вот понять человека в целом - она сложила ладонь лодочкой, - объемно, нет, в этом я не сильна. Взять ее тетку Делию. Пегги наблюдала, как та быстро перемещается по комнате. Что я знаю о ней? Что она носит платье в золотых блестках; что у нее густые вьющиеся волосы - некогда рыжие, теперь седые; что она красива; что она разорена; что у нее богатое прошлое? Но какое прошлое? Она вышла замуж за Патрика… Длинная история, которую все рассказывал Патрик, тревожила поверхность сознания Пегги, как весла, погружающиеся в воду. Никакого покоя. В рассказе тоже фигурировало озеро, потому что речь шла об утиной охоте.
Она вышла за Патрика, думала Пегги, глядя на его изношенное лицо с растущими тут и там одинокими волосками. Почему, интересно, Делия стала его женой? Как у них это было - любовь, рождение детей? Люди прикасаются друг к другу и возносятся в облаке дыма - красного дыма? Его лицо напоминало розовую кожуру крыжовника с волосинками. Но ни одна из его черт не обладала достаточной четкостью, чтобы объяснить, как они с Делией сошлись и произвели на свет троих детей. Одни морщины были результатом любви к стрельбе, другие - следами тревог, ведь старое доброе время позади, как он сказал. Приходится туже затягивать пояс.
- Да, мы все с этим сталкиваемся, - произнесла Пегги рассеянно. Она незаметно повернула руку, чтобы посмотреть на часы. Прошло всего пятнадцать минут. Тем временем комната наполнялась незнакомыми ей людьми. Среди них был индиец в розовом тюрбане.
- Ох, наскучил я тебе этими старыми байками, - сказал ее дядя, помотав головой. Он был обижен, почувствовала она.
- Нет, нет, нет! - возразила Пегги. Ей стало неловко. Дядя опять пустился в разглагольствования, но теперь уже из вежливости, почувствовала она. Наверное, мучение всегда превосходит удовольствие вдвое - во всех человеческих отношениях, подумала Пегги. Или я исключение, не такая, как все? Ведь другие на вид вполне довольны. Да, думала она, глядя перед собой и опять чувствуя вокруг рта и глаз натянутую, напряженную от усталости кожу (накануне ей пришлось до поздней ночи заниматься роженицей), - да, я исключение. Я жесткая, холодная, я двигаюсь своей колеей - в общем, врач.
Вылезать из колеи чертовски неприятно, думала она, - тут же поджидает смертный холод, точно надеваешь заледеневшие сапоги… Она склонила голову, показывая, что слушает. Улыбаться, кланяться, делать вид, будто тебе интересно, когда тебе скучно, - какая это мука. И так, и эдак - сплошная мука, думала она, глядя на индийца в розовом тюрбане.
- Кто это? - спросил Патрик, кивнув в его сторону.
- Один из индийцев Элинор, вероятно, - сказала она, а сама подумала: о, если бы милосердные силы тьмы окутали мой обнаженный нерв, я смогла бы встать и… В разговоре повисла пауза.
- Но я не имею права держать тебя здесь и докучать старыми байками, - сказал дядя Патрик. Старая кляча с разбитыми коленями остановилась.
- А скажите, старый Бидди до сих пор держит лавочку, - спросила Пегги, - где мы покупали сладости?
- Бедный старик… - начал дядя и опять пустился в рассказы. Все мои больные просят об одном, думала Пегги: "Дайте мне покоя, дайте отдохнуть". Как притупить ощущения, как перестать чувствовать? Об этом молила рожавшая женщина: отдохнуть, перестать быть. В средние века существовали келья, монастырь; теперь - лаборатория, профессия: не жить, не чувствовать, зарабатывать деньги, только деньги - а в конце, когда я стану старой и выдохнусь, как кляча, нет - корова… - это сравнение навеял рассказ Патрика: "…Скот теперь не продашь, - говорил он. - Совсем нет спроса. А, Джулия Кромарти!" - Патрик помахал очаровательной соотечественнице рукой - своей большой кистью с разболтанными суставами.
Пегги осталась одна сидеть на диване. Дядя встал и пошел, протягивая обе руки, чтобы поприветствовать старушку птичьего вида, которая, тараторя, появилась в комнате.
Пегги осталась одна. Она была рада этому. Ей не хотелось говорить. Но через секунду рядом с ней кто-то вырос. Это был Мартин. Он сел. И ее настроение сразу совершенно изменилось.
- Здравствуй, Мартин! - сердечно сказала Пегги.
- Отдала долг старому коняке? - Мартин имел в виду истории, которые старый Патрик всегда им рассказывал.
- Я очень уныло выглядела? - спросила Пегги.
- Ну, - он посмотрел на нее, - особенного восторга заметно не было.
- Финалы всех его историй давно известны, - попыталась она оправдаться, глядя на Мартина. В последнее время он взял обыкновение зачесывать волосы назад, как официант. Он никогда не смотрел ей прямо в глаза. Никогда не чувствовал себя рядом с ней непринужденно. Она лечила его и знала, что он боится рака. Надо отвлечь его от назойливой мысли: "Не видит ли она какие-то симптомы?"
- Я все думаю: как это они поженились? - сказала Пегги. - Была ли между ними любовь? - Она говорила все что попало, стараясь отвлечь его.
- Конечно, он был влюблен, - сказал Мартин и посмотрел на Делию. Она стояла у камина и беседовала с индийцем. Она все еще была очень хороша - и внешностью, и манерами. - Все мы были влюблены, - добавил он, искоса взглянув на Пегги. Молодые так серьезны.
- О, конечно, - сказала Пегги с улыбкой. Ей нравилось то, что он вечно был в погоне за новой любовью, галантно ловил ускользающий шлейф молодости - даже сейчас…
- Но ты, - сказал он, подтянув брюки на коленях, - то есть твое поколение - вы многое теряете… многое теряете, - повторил он. Пегги подождала. - Любя только свой собственный пол, - добавил он.
Этим он подчеркивает, что сам еще молод, подумала Пегги, - говоря то, что считает очень современным.
- Я не поколение, - сказала она.
- Ладно, ладно, - усмехнулся Мартин, пожимая плечами и глядя искоса на Пегги. Он очень мало знал о ее личной жизни. Но она выглядела серьезной. И усталой. Слишком много работает, решил он.
- Я живу, как могу, - сказала Пегги. - Погрязаю в своей колее. Так мне сегодня сказала Элинор.
Но ведь и она заявила Элинор, что ту "подавляли". Одно стоит другого.
- Элинор - старая жизнелюбка, - сказал Мартин. - Смотри! - указал он.
Элинор, в своей красной накидке, говорила с индийцем.
- Только что вернулась из Индии, - продолжил он. - А на ней небось сувенир из Бенгалии?
- В будущем году она поедет в Китай, - сказала Пегги.
- А Делия? - Пегги вернулась к оставленной теме, потому что Делия прошла мимо. - Она-то любила? (И что ваше поколение понимало под этим - "любить"? - мысленно продолжила она.)
Мартин поджал губы и покачал головой. Он всегда любил пошутить, вспомнила Пегги.
- Не знаю, насчет Делии не знаю, - сказал он. - У них был общий интерес, видишь ли, - "Дело", как она тогда выражалась. - Мартин сморщился. - Ну, Ирландия. Парнелл. Ты слыхивала о Парнелле?
- Да, - сказала Пегги.
- А Эдвард? - спросила она. Эдвард только что вошел. Внешность его была изысканна и исполнена простоты - тщательно продуманной и разве что чуть нарочитой.
- Эдвард - да, - сказал Мартин. - Эдвард был влюблен. Ты, разумеется, знаешь эту старую историю - об Эдварде и Китти?
- Которая вышла за… Как его звали? За Лассуэйда? - тихо проговорила Пегги, когда Эдвард проходил мимо них.
- Да, она вышла за другого, Лассуэйда. Но он был влюблен, сильно влюблен, - прошептал Мартин. - А вот ты… - Он быстро глянул на нее. Что-то в ней остудило его. - Конечно, у тебя есть твоя профессия. - Он посмотрел в пол. Опять думает о своих страхах перед раком, предположила Пегги. Боится, что она заметила какой-нибудь симптом.
- А, врачи - большие обманщики, - обронила она на всякий случай.
- Отчего ж? Люди теперь живут дольше, чем раньше, разве нет? - сказал Мартин. - Во всяком случае, умирают не так мучительно, - добавил он.
- Мы научились нескольким трюкам, - признала Пегги.
Мартин смотрел перед собой взглядом, вызывавшим у нее жалость.
- Ты доживешь до восьмидесяти - если ты этого хочешь, - сказала она.
Он посмотрел на нее.
- Разумеется, я полон желания дожить до восьмидесяти! - воскликнул он. - Я хочу поехать в Америку. Хочу увидеть их здания. Я такой. Люблю жизнь.
Да, жизнь он любил, причем изо всех сил.
Ему, наверное, за шестьдесят, подумала Пегги. Но он прекрасно одет и выглядит лет на сорок, и в Кенсингтоне его ждет подруга в канареечном платье.
- А я вот не знаю, - сказала Пегги.
- Брось, Пегги, брось. Не говори, что тебя не радует… А вот и Роза.
Подошла Роза. Она сильно располнела.
- Ты не хочешь дожить до восьмидесяти? - спросил ее Мартин. Ему пришлось сказать это дважды. Она была глуха.
- Хочу. Конечно, хочу! - ответила она, когда расслышала. Она повернулась к ним лицом. Странный у нее делается вид, когда она откидывает голову назад, подумала Пегги, - она становится похожа на военного. - Конечно, хочу, - повторила Роза, плюхнувшись на диван рядом с ними.
- Да, но, с другой стороны… - начала Пегги. Она сделала паузу. Роза глухая, вспомнила она. Ей надо кричать. - Люди так не валяли дурака в ваше время, прокричала она. Но у нее не было уверенности, что Роза разобрала слова.
- Я хочу увидеть, что будет дальше, - сказала Роза. - Мы живем в очень интересном мире, - добавила она.
- Чепуха, - поддел ее Мартин. - Ты хочешь жить, - проорал он ей в ухо, - потому что любишь жизнь!
- И не стыжусь этого, - сказала Роза. - Я люблю себе подобных - в целом.
- Ты любишь сражаться с ними! - крикнул Мартин.
- Ты надеешься вывести меня из себя в это время суток? - спросила она, похлопав его по руке.
Сейчас они будут вспоминать детство, думала Пегги, и как они лазали по деревьям в саду за домом, как обстреливали кошек. У каждого в голове есть линии, вдоль которых текут старые мысли, производя старые фразы. Сознание, наверное, исчерчено этими линиями, как ладонь, подумала она и взглянула на свою ладонь.
- Она всегда была, как порох, - сказал Мартин, обернувшись к Пегги.
- А они всегда все сваливали на меня, - сказала Роза. - У него-то была комната для занятий. А где мне было сидеть? "Беги, поиграй в детской!" - Она взмахнула рукой.
- Поэтому она пошла в ванную и разрезала себе ножом запястье, - язвительно напомнил Мартин.
- Нет, это было из-за Эрриджа и микроскопа, - поправила его Роза.
Точно котенок, ловящий свой хвост, подумала Пегги: они все вьются и вьются кругами. Но им это и нравится, ради этого они и ходят в гости. Мартин продолжал дразнить Розу.
- А где же твоя красная ленточка? - спросил он.
Ее чем-то наградили, вспомнила Пегги, за работу во время войны.
- Или мы не достойны увидеть тебя в боевой раскраске? - не унимался Мартин.
- Парень завидует, - сказала Роза, опять повернувшись к Пегги. - Он за всю жизнь пальцем не пошевелил.
- Я работаю, работаю, - возразил Мартин. - Целыми днями сижу в конторе…
- Ради чего? - спросила Роза.
Вдруг они замолчали. Сцена "старший брат и сестра" была сыграна, раунд завершен. Теперь они могли только повторить все заново.
- Так, - сказал Мартин. - Надо пойти и исполнить свой долг. - Он встал. Компания распалась.
- Ради чего? - повторила Пегги, пересекая комнату. - Ради чего? - Она чувствовала полное безразличие. Все, чем бы она ни занималась, не имело значения. Она подошла к окну и раздернула занавес. Иссиня-черное небо было утыкано звездами. На переднем плане темнел ряд труб. А за ним были звезды. Непостижимые, вечные, равнодушные - такие эпитеты им причитались. Но я этого не чувствую, подумала Пегги, глядя на звезды. Так зачем притворяться? На самом деле, думала она, щурясь, это кусочки холодной-прехолодной стали. А луна - вон она - отполированная крышка для блюда. Но она по-прежнему ничего не чувствовала - даже настолько принизив луну и звезды. Затем она обернулась и оказалась лицом к лицу с молодым человеком, которою она вроде бы знала, но не могла вспомнить, как его звали. У него был высокий чистый лоб, но скошенный подбородок и бледное, одутловатое лицо. - Здравствуйте, - сказала Пегги. Как же его фамилия - Ликок или Лэйкок? - В последний раз мы виделись на скачках. - Она с трудом связала его облик с полем в Корнуолле, каменными стенами, фермерами и прыгающими косматыми пони.
- Нет, это был Пол, - сказала молодой человек. - Мой брат Пол. - Он скорчил кислую мину. Что же он такого совершил, что так возвысило его в собственных глазах по сравнению с Полом?
- Вы живете в Лондоне? - спросила Пегги.
Он кивнул.
- Пишете? - отважилась она. Но зачем, даже если ты писатель - она вспомнила, что видела его фамилию в газетах, - откидывать голову назад, говоря "Да"? Ей больше нравился Пол, у него был здоровый вид, а этот - со странным лицом, нервный, скованный. - Стихи? - спросила Пегги.
- Да.
Но зачем откусывать это слово точно вишню от черенка? - подумала она. К ним никто не подходил, они были обречены сидеть бок о бок на креслах у стены.
- Как же вы успеваете, работая в конторе? - спросила Пегги. - Вероятно, в свободное время.
- Мой дядя… - начал молодой человек. - Вы с ним знакомы?