"Полтора-Хама" - рассказ о преступлении, которое выходя наружу, находит все новые жертвы.
Содержание:
ГЛАВА ПЕРВАЯ. О ничем не замечательной девушке, Нюточке Сыроколотовой 1
ГЛАВА ВТОРАЯ. В городе появилось новое лицо - Полтора-Героя 1
ГЛАВА ТРЕТЬЯ. Полтора-Героя превращается в Полтора-Хама 3
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Семья Сыроколотовых 4
ГЛАВА ПЯТАЯ. Туберкулезный Юзя и жизнелюб Вертигалов 6
ГЛАВА ШЕСТАЯ. Дыровское яблочко 8
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Слухи и сплетни; компрометирующий разговор военрука с извозчиком Давидом Сендером 10
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Нюточка Сыроколотова - невеста 11
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ. Документ, лучше всего говорящий о Полтора-Хаме 13
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ. Последнее преступление Полтора-Хама 14
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ. "Мещаниния" 16
Михаил Эммануилович Козаков
Полтора-Хама
ГЛАВА ПЕРВАЯ. О ничем не замечательной девушке, Нюточке Сыроколотовой
Имя у города - Дыровск.
На географической карте Ильина он не значился. Никак не значился.
Иные русские города квадратиками на карте представлены, иные - цветными кружочками, Дыровск же ни того, ни другого знака для себя не обрел - обидели город…
В прогимназии, бывало, на уроках географии, старый Поликарп Иванович учил класс искать Дыровск так
- …На север простирается наша великорусская губерния - розовый неправильный четырехугольник. Следите, господа; к к ну губерния имеет причудливые очертания: как бы жирная запятая… Понятно? Запятаечка эта как бы хвостиком соприкасается с границами Малороссии - зеленая краска. Вот, госпо-да, в конце этой запятой - на хвостике, господа, - если его чуть-чуть мысленно продлить к югу живем мы с вами. Запомните этот знак препинания: за-пя-тая…
Трудно было ученикам дыровской прогимназии мысленно удлинять каждый раз этот "хвостик" - порешили меж собой дополнить раз навсегда отечественную карту: долговязый Петька Рыжник пырнул ножиком в конец розовой запятой - пырнул так, что учинил видимую прореху на обоих красках - розовой и зеленой (сгубил ножиком добрый десяток чужих губернских верст).
И произнес при этом с гордостью историческую фразу
- Здесь будет город заложен!
С тех пор никто из учеников дыровской прогимназии не ошибался насчет расположения родного города - с закрытыми глазами, на ощупь, ковыряли пальцем Петькину прореху - Дыровск.
Кстати: старую карту и по сей день приносят на уроки географии в дыровской трудовой школе - учиненный долговязым парнем знак прежде всего бросается в глаза молодым школьникам. Его на старой карте никак не удалить, как не удалить много ветошного , что и по сей день осталось в самом городе.
Каждым утром, к девяти, Анна Сидоровна Сыроколотова (для всего города - короче: Нюточка Сыроколотова, Нюточка) спешила по улице Третьего Интернационала к зданию местного партийного комитета, где служила машинисткой. Всегда чистенькая, опрятненькая - она обходила пыльные залежи так, чтобы не запачкать белых туфелек, не запылить вуалевого пестрого шарфа, накинутого на белокурую, чуть-чуть завитую голову.
Такой она и сохранилась - впоследствии - в памяти здешних горожан: опрятно одетой, быстро, мелкими шажками семенящей по улицам, с тонкой худощавой талией, с слегка наклоненной набок белокурой, покрытой шарфом головой. В витрине местного фотографа была выставлена, в числе прочих, и ее карточка; после всего того, что произошло с Нюточкой, фотограф поместил ее карточку на видном месте - и первое время дыровские девушки считали своим долгом, проходя, остановиться у витрины.
Правда, внимание дыровских девушек могла привлечь, по вполне понятным причинам, и другая карточка: эта последняя была выставлена рядом с Нюточкиной - предприимчивый фотограф как нельзя лучше учел любопытство дыровцев к обоим "героям" случившегося происшествия. Во всяком случае, о Нюточке в городе говорили долгое время.
Дом, где помещался партийный комитет, принадлежал раньше Сыроколотовым.
Незадолго до революции Сидор Африканович, отец Нюточки, понеся крупные убытки в каком-то коммерческом деле, продал этот дом другому, приезжему купцу. Дом был прадеда, деда и отца - широкий, просторный, добротный, и раньше висели в комнатах фамильные сыроколотовские портреты в дубовых тяжелых рамах; дуб был в стульях, столах, во всей мебели - и, казалось, пудами его откладывалось время старой сыроколотовской жизни. Словно врастало все в дом, и - не сдвинуть.
Нюточка помнит: вот здесь, где теперь комната женотдела, - была ее спаленка. Икона в углу, а над самой кроватью - дубовый овал, чуть наклонивший пытливый образ бабки Анфисы, что снималась раньше в старомодном платье, в оттопыренных фижмах.
Не хотелось иметь в спаленке бабкин портрет - пожелала повесить над кроватью цветные английские открытки - и услышала в ответ от родителей:
- Не балуй, Анна. Не балуй. Ишь что задумала! Бабка твоя Анфиса восемьдесят один год прожила в довольствии, в счастьи. Да-да… Завещала изображение свое внучке оставить. Что сама имела на своем веку, того и ей желать хочу", - говорила…
Так и смотрела всегда на Нюточку с портрета бабушка в фижмах, а лицо у бабки Анфисы совиное, нос крючком пригнулся, и ввечеру всегда, когда сумеречные тени играют лицами, чудилось Нюточке, что нахохлилась бабушка в дубовой оправе, зло нахохлилась - гляди, прикрикнет с портрета.
Теперь отец взял в аренду небольшой флигелек, в нем низкие и - кажется так - легкие комнаты, и над кроватью Ню-точки висят для украшения комнаты две синие гравюры из легкой серии Salon de Paris. Они говорят о жадной молодости и о не менее жадной человеческой любви, они изображают то и другое, - и часто Нюточка подолгу смотрит на синюю матерчатую бумагу гравюры, вдруг расплывающуюся перед глазами в одно неясное волнующее пятно… Тогда можно уже уронить голову на подушку, зарыться в ней, лежать неподвижным разгоряченным пластом: так начинался всегда тихий, немой бред - мечты.
Вот:
"Все равно, кто… Любимый. На Кавказ уехать. В Ташкент!…"
И на службе: щелкает по клавишам, бегают тонкие пальцы по металлической лестничке букв, вяжет Нюточка Сыроколотова тесьму чужих мыслей, а в голове неотступно - свои: о жизни, о судьбе, о неузнанной любви.
Кто из девушек не думает так в пыльном городе Дыровске!…
Дома часто открывала шкатулку из крымских черепашек, брала оттуда узенькую записную книжку, служившую дневником, перечитывала все с первой страницы, делала очередную запись, долго просиживая над ее составлением. А на дне шкатулки лежал документ - давно известный, слегка уже пожелтевший. На нем была наклеена марка в восемьдесят копеек; ее кто-то перечеркнул косым тонким крестом - и всегда казалось Нюточке, что так перечеркнул кто-то и ее собственную жизнь.
И если нужны читателю некоторые дополнительные сведения к тем кратким, что даны до сих пор о Нюточке, - то их восполнит этот документ:
"Сим свидетельствуем, г. Дыровска, Церкви Покрова Пресвятыя Богородицы, что в Дыровске в метрической книге за 1897 год, части первой о родившихся женска пола под № 103, значится таю у Дыровского купца Сидора Африканова Сыроколотова и законной жены его Елизаветы Игнатьевой, обоих православного исповедания и первобрачных, родилась двенадцатого июня, а крещена двадцать первого июня 1897 года дочь Анна. При крещении восприемниками были: Харьковской губернии, Чугуевского уезда купец Алексей Иванов Стрельников и Курской губернии, Старо-Оскольского уезда купца Василия Прокопиева Сини-цына жена Мария Федорова".
Высчитывала: девяносто семь - девятьсот двадцать три - еще неделя, другая, и исполнится Нюточке двадцать шесть лет. И каждый раз, когда думала Нюточка о том, - становилось жаль себя самой, и, чтоб никто не видел, плакала у себя в комнате.
Вот и все, что может пока сообщить читателю о Нюточке бесстрастный повествователь. Ничего особенного в ней не было - ни красоты, ни талантов, ни возвышающих ее душевных качеств; она ничем не отличалась от очень многих здешних девушек и, как и город ее на географической карте, ничем не была отмечена до сих пор во внимании дыровских горожан.
Тем не менее именно ей суждено было стать "героиней" этой повести.
ГЛАВА ВТОРАЯ. В городе появилось новое лицо - Полтора-Героя
Когда строили железную дорогу, то и тогда обидели заштатный город Дыровск; не дойдя до него восемнадцати верст, дорога, неизвестно почему, сделала в этом месте тупой угол, словно повернувшись задом, и свернула к югу, налево, оставив дыровских горожан в бессильном недоумении. Еще больше усугубило эту обиду гордое и недосягаемое железнодорожное наначальство: там, где образовался на путейской карте тупой угол, выстроили станцию и окрестили ее именем соседнего села -"Пески".
Поистине, оскорбление, нанесенное городу, было незаслуженным. Это могли бы засвидетельствовать железнодорожному начальству и станционный кассир, и единственный станционный носильщик, и, наконец, все дыровские извозчики, выезжавшие к каждому поезду: село Пески никак не могло претендовать на выстроенную близ него станцию, так как всякий, кто высаживался на ней, следовал отсюда только и Дыровск, и, наоборот, уезжали только из города. Но и здесь безропотным горожанам пришлось смириться. Из всех них только извозчики имели некоторое основание не сетовать на железнодорожное начальство: пешком от станции до города никак не пойдешь - и дыровские извозчики, пользуясь этим, назначали за проезд такие цены, что высаживавшиеся из поезда, впервые сюда приехавшие, искренно присоединяли свой возмущенный голос к ропоту обойденных начальством дыровских горожан.
А из всех извозчиков, вызывавших негодование приезжих пассажиров, выделялся этим владелец пары серых в яблоках - Давид Сендер.
Вот - о Давиде Сендере: еврей, а у него лицо румяное, бурое - мужичье лицо, глаз - голубой, славянский и силища - десятерых: пятью пудами бросается играючись, легче и быстрей, чем кто другой, - руганью.
И нравом своим отличался Давид Сендер от всех остальных извозчиков-евреев: крепко пил, но почти никогда не видели его пьяным; семьи у него не было, но некоторые дети торговок, крестьянок, модисток могли бы по справедливости считать его своим отцом; он был упрям, как все извозчики, но упрямство его иногда переходило в надменное озорство - тогда, когда другой бы на его месте обратился к пассажиру если не подобострастно, то уж во всяком случае услужливо.
О Давиде Сендере же рассказывали, например, вот такое.
Случилось ему брать со станции приезжего пассажира в тот момент, когда двое остальных извозчиков отъехали уже со своими и свернули далеко на тракт. Сендер, не слезая с козел, поджидал высадившегося из поезда молодого человека, бегавшего по зданию станции следом за носильщиком, выкупавшим багаж приезжего. Молодой человек выскочил к стоянке извозчиков и, увидев свободный фаэтон, торопливо бросил извозчику:
- Извозчик, я тебя беру…
Сендер, ухмыльнувшись, кивнул головой. Приезжий привлек его внимание своим необычным для здешних людей видом: на нем были коротенькие штаны, а снизу, до колен, были надеты плотные черные чулки, заканчивавшиеся вверху скрученным утолщенным ободком и обтягивавшие толстые, как у женщины, икры; из кармана модного покроя пиджачка торчал цветной шелковый платочек: он, желтые длинноносые ботинки, четырехугольные стеклышки пенсне подчеркивали, в представлении дыровского извозчика, и без того бросавшийся в глаза фатоватый вид пассажира.
Когда багаж был выкуплен и носильщик положил уже чемодан в кузов, Давид Сендер мельком посмотрел на приезжего и сказал:
- А сколько дадите?
- Да столкуемся: ты ведь не жид и не агмянин, чтоб тохговаться!… (Молодой человек картавил и говорил капризным тоном избалованного юноши.)
- Почти что! - прищурил с усмешкой Сендер свой голубой глаз. - Только знать все-таки полагается: я ведь вольный - сам себе хозяин.
- Мне же в самый Дыговск, мне - к моему кузену: в Липовцы, к доктору Юзлову. Потом, ты знаешь, учти (не пгавда, носильщик) - кгоме меня тут уже нет пассажигов, и ты… ты поедешь иначе домой погожняком!
- Верно! - продолжая щуриться, согласился Сендер. - Что ж тут делать - проиграл я. Проиграл - это верно. Так в Липовцы вам, барин, говорите?
- В Липовцы. Сколько? Ну, скорей…
- Пять целковых! - равнодушно сказал Сендер и открыл свой, до сего прищуренный, глаз, весело посмотревший на молчавшего все время носильщика.
Носильщик хитро улыбнулся: до Липовцов брали всегда не дороже зеленой бумажки.
- Ты с ума сошел, извозчик! - обиженно вскрикнул молодой человек и, словно ища сочувствия, недоумевающе посмотрел на носильщика. - Подтвегди ты ему, голубчик, что больше нет пассажигов: ему некого будет везти!…
- Окромя его, еще Никита был сегодня да Янкель у поезди - так те уже в город уехали… - не отвечая на вопрос, притворно-уныло пожал плечами носильщик. - Вы, барин, один, да и он, выходит, как бы один…
- Барин одного себя сосчитал. А, Василь? Снимай чемодан… вот так.
- Заговогщики… - брезгливо поморщился молодой человек. - Хищная пговинция. Ну, четыге рубля?
- Нет, - сказал Сендер и взялся за вожжи.
- Еще полтинник.
- Прощай, Василь… Эй, вы ходуны мои, ходунчики!
- Эй! Остановись! Получай пять…
Сендер остановился и обернулся к приезжему:
- Согласны, барин?
- Согласен.
- А на что согласны, барин? - серьезно и как будто даже озабоченно спросил Сендер?
- Пятегку даю.
- Так я же шесть просил!
Молодой человек был в отчаянии; он робко и заискивающе смотрел на носильщика, который, кстати сказать, не понимал теперь, чего хотел Давид Сендер.
- Голубчик, носильщик! Скажи ему, что говоил про пягегку!
- Вроде… - согласился тот.
И тихо добавил, махнув угрюмо рукой:
- Давайте, барин, сейчас его цену да езжайте. Лошади у него получше других.
- Даю!… - истерически выкрикнул молодой человек и схватился рукой за карман.
- Семь? Невже, барин, семь даете? - насмешливо улыбался издали холодный голубой глаз, упрямо засевший в круглом буром лице извозчика.
- Как?! Семь уже?! Да что ж это тут у вас - разбой?! Ты что, смеешься?…
- Семь да рубль на водку, - коротко засмеялся Сендер и ударил кнутом пыльное кожаное сиденье.
- Тьфу! - плюнул озадаченный носильщик.
- Что ж это?… Что ж это такое?… - смотрело на него жалкое, как будто похудевшее в одну минуту, желтое лицо с ребячески маленьким носом, на котором еле держались теперь четырехугольные стеклышки пенсне. - Меня ведь ждут там… я могу жаловаться, но я не такой…
- Ша! - сердито вдруг отозвался Сендер. - И за пятнадцать не повезу. Порожняком поеду, чтоб не было моим лошадям обидно такого пассажира везти! Обязан я возить? Не обязан: я не земский ямщик, а сам себе барин. Не нравитесь вы мне - и все тут.
И прежде чем молодой человек успел ответить, Давид Сендер дернул вожжами, и пара застоявшихся почти галопом понесла его к тракту.
С тех пор прошло много лет. В короткий, полукруглый ус вошла седина, и стал он, вместо русого, сивым - чуть светлее мохнатой оттопыренной брови, убыло озорство, но своенравным как был Давид Сендер, так и остался.
Вместе с зрелым возрастом пришла хозяйская деловитость, которая смешивалась еще в нем с грубоватой хитрецой и жуликоватостью, а местные извозчики - если послушать их - склонны были даже обвинить его в темных проделках и в связи с преступным миром, хотя прямых доказательств тому не имели. К тому же они все побаивались Давида Сендера и предпочитали жить с ним в дружбе, и он нередко оказывал им услуги.
Даже тогда, когда прочное, казалось, извозчичье благоденствие его было прервано неожиданным арестом Сендера и всего его имущества (а это случилось тогда же, когда у всего Дыровска было уже на устах имя Нюточки Сыроколотовой), - даже тогда приятели извозчики не верили в окончательную гибель этого благоденствия. Они ошиблись на этот раз, так же, как по-своему ошибся в Давиде Сендере еще один человек, для которого эта ошибка оказалась роковой.
Но - будем последовательны в нашем повествовании.
В один из весенних дней во двор к Давиду Сендеру явился и посыльный местного военного комиссариата и передал ему под расписку бумажку за печатью и подписью комиссара. Комиссар предлагал ему выехать обязательно к сегодняшнему вечернему поезду и доставить в город прибывающего в Дыровск нового военрука, товарища Стародубского.
- Чего так? - спросил Сендер. - Пускай ваш комиссар свой выезд пошлет, а у меня свои дела имеются.
- Так что все казенные лошади в срочном разгоне. Деньги свои получишь. Доставишь - и утром получишь.
- А почему казенные лошади в разгоне? - посмотрел на посыльного Сендер. - У кого это такие важные дела?
- Известно, какие бывают дела… Сендер тотчас же сообразил:
- Банды? Опять? Может, опасно ехать?
- Эх, трусило! Где Пески, а где Снетин!
- Ладно, - сказал Сендер. - Готовьте завтра денежки: мои кони нэп уважают!
За час до прихода поезда он вместе с остальными тремя извозчиками расположился у станционного подъезда.
- Давидка! - удивлялся один из его сотоварищей. - А где же наш уговор - ездить всем по очереди и четвертому не приезжать?..
- Что это за свинство!…
- Без волнений! Я уже своего пассажира знаю. И он показал предписание из военкомата.
Он действительно узнал "своего пассажира" среди кучки торопившихся к выходу людей, только что вылезших из поезда. И даже не столько потому, что прибывший был в военной форме, сколько по тому, на ком она была надета.
Военрук Стародубский был громадного, почти саженного роста, черты лица у него были крупные, усы, брови, бачки -смолянисто-черные, густые. В обеих руках у него было по чемодану (они были велики и, как убедился Сендер через минуту, тяжелы), но приезжий нес их свободно и легко, не укорачивая и не заплутая шагов, что указывало, несомненно, на его большую силу.
Он посмотрел на извозчиков, словно ожидая встретить среди них кучера в военной форме - лошадей военкомата. Удивленно взмахнул бровями и чуть-чуть нахмурился, не найдя их. Но Давид Сендер уже дал знать о себе. Он быстро пошел навстречу к приезжему и протянул руки к его чемоданам.
- Товарищ военрук - пожалуйте! Лошади дожидаются. Приказано привезти вас.