Пожалуй, можно было согласиться с мнением Александра Петровича, но вначале, когда только Юзя появился на террасе, присутствие там Полтора-Героя его только удивило и - в первую же минуту - нахлынуло воспоминание о последней встрече с Нюточкой и о неожиданном свидетеле этой встречи, казавшейся сейчас нескромной, даже тайной. Застенчивость овладела на некоторое время юношей, и он что-то несвязное пробормотал в ответ на приветствие Вертигалова.
Но последний, не замечая этого, спешил уже выполнить свои задачи вежливого хозяина:
- Вы не знакомы? Напрасно. Это - Юзя: мой друг и великолепный юноша… А это - Платон Сергеевич Стародубский… Отлично. А теперь, Юзя, садитесь вот сюда (он усадил его рядом с собой), можете читать московскую газету - вот она, а мы с Платоном Сергеичем закончим нашу беседу. Правда?
- Безразлично: ни я вас, ни вы меня не переубедите! - широко улыбнулся Полтора-Героя, показав белую дужку ровных, прямых зубов.
Юзя со своего места украдкой посмотрел на военрука: зеленые из-под мохнатых темных бровей глаза спокойно и с едва уловимым любопытством смотрели на подвижное лицо Александра Петровича и изредка бросали осторожный короткий взгляд на Юзю, не понимавшего еще, какую именно беседу он невольно прервал своим приходом. А что он прервал ее - в этом тотчас же убедился.
- Во всяком случае, - сказал Вертигалов, обращаясь к Полтора-Герою, - расскажите нам то, что вы хотели привести в подтверждение вашей спорной - для меня, повторяю, спорной! - мысли. Приход Юзи вам не помешает, Платон Сергеич, а?
- Нисколько.
- А ну, ну, - мы слушаем! - нетерпеливо сказал Александр Петрович и с шумом пододвинул свой табурет в сторону гостя.
- Чего-либо особенного и интересного я вам не собираюсь рассказывать! - усмехнулся Полтора-Героя. - Это всего лишь бытовой штришок, не больше, но, правда, он не будет лишним для нашего сегодняшнего спора. Ну, так я вам начал уже рассказывать, Александр Петрович… Иду это я по здешнему базару. Остановился у воза одного из мужиков, продававшего скороспелые яблоки, - решил купить несколько штук. И тут же невольно заметил того, кто будет, как говорят романисты, "героем" моего рассказа.
- Занятно! - разгоралось любопытство у Вертигалова, и Юзя вместе с ним внимательно вслушивался в слова Полтора-Героя.
- Это был, - небрежно покуривал тот, - это был долговязый худой паренек лет шестнадцати-семнадцати. Лицо у него было изрыто оспой, подбородок заострен, губы сухие, синие, а глаза беспокойные, голодные. Он ходил среди возов и - не знаю уж - то ли он подаяния просил, то ли…
- …То ли подготовлял покушение на чужую собственность… Понятно! - перебил Александр Петрович.
- Совершенно верно. Он подошел к тому самому возу, у которого стоял и я, расплачиваясь за яблоки. Мужик мой, пересчитывая деньги, стоял спиной к этому парню. Едва я отошел на несколько шагов, - как услышал злой, захлебнувшийся крик:
- Эй, держи… держи его! Яблок покрал сколько…
Я обернулся: паренька уже не было. Ну, ясно - это он уворовал яблоки. А крик уже взметнулся по соседним мужичьим рядам, по всему базару: "Держи его, сволоча, держи… Бей! Бей его!" Понимаете? У всей этой толпы, которая до сего была занята самым мирным обыденным разговором, была теперь только одна разъяренная мысль: "Бей!" А кого бить - еще никто, поверьте, не знал! Вы поверите - я сам на секунду подпал под влияние этого звериного рева, я сам, помню, крикнул:
- Ах ты, подлец!…
Со всех сторон уже неслось:
- Лови, лови ворюгу! Держи-и!
Если бы паренек догадался в эту минуту затесаться в толпу и вместе с ней кричать: "Бей! держи!" - вероятно, никто и не подумал считать его вором и он благополучно улизнул бы. Однако произошло не так. Паренек вынырнул из толпы, пересек базарную площадь в сторону церковной ограды: он норовил свернуть за угол и скрыться. Толпа ринулась за ним, ринулась за уворованным яблоком. И десятки хриплых, взбудораженных голосов орали:
- Милиционер! Бей его, держи - слышь?!
- Чего стоишь колодой? Обязанностей своих не знаешь?
Я видел этого милиционера: он топтался нерешительно на одном месте, несколько раз подносил к губам свой свисток, свистел и растерянно озирался.
На тротуаре, перед самой уже церковью, вымелькнула голова паренька. Еще несколько секунд, и он исчезнет.
- Стреляй, сволочь! - яростно заревела толпа и набросилась в исступлении на милиционера. И вот он делает несколько прыжков, расталкивает мужиков и горожан и стремглав бежит за долговязым парнем, держа в руках наган.
- Бей его!
И вдруг что-то коротко, гулко, шмякнуло.
- Выстрел? - вскочил с места Юзя.
Полтора- Героя иронически посмотрел на него и, сделав последнюю папиросную затяжку, спокойным, безразличным тоном сказал:
- А вы думали? Выстрелил. И не стало перед глазами парня: не то за угол успел скрыться, не то - чик-чирик, как говорит мой квартирный хозяин. Кстати, - вдруг прервал свой рассказ военрук Стародубский, пристально всматриваясь в Юзю, - вы знаете - Анна Сидоровна скоро выходит замуж. Слыхали? Нашелся-таки охотник… ха-ха-ха!
"Издевается надо мной", - подумал Юзя и кротко, застенчиво кивнул головой.
- Да-а… Ну, а что же дальше с парнем? - в один голос с Вертигаловым спросил он.
- Конечно, его в церковной ограде припечатало! И знаете, - продолжал зло Полтора-Героя, - все вдруг успокоились и утихли. Только и слышно было кругом: "Господи, прости! Убил, кажись…" - "Хоть бы за что - а то… за яблоки!" А кто-то старался самого себя успокоить: "Вот так, понимаете, сволочь разная в грех вводит!…"
Вместе со всеми я подошел к тротуару посмотреть на долговязого паренька. Он лежал на боку, скрючась - словно примостился здесь уснуть. На грязный, засаленный ворот из уха текла кровь. Да-а… знакомая картина для того, кто был на войне. И кровь была не обычного цвета, не чистая: она была перемешана с чем-то серым, мокрой слипшейся жижей… И кто-то жалобно простонал: "Господи, прости! Невже мозгами исходит?" А другой кто-то резонно отвечал: "Вышибло. Как не вышибить - пуля!" - "А у человека хрящ слабый был…" - "От голода, надо полагать, - давал ответ тот же голос резонера. -Известно - голод: кишка кишке фигу показывала!"
Украденное яблочко тут же, у ограды, лежало: оно было надгрызано, и на нем остался след от жадных, голодных зубов. И сама-то жадность, так сказать, тут же осталась: на яблоко брызнули какой-то жирной серой кляксой неловкие парнишкины мозги.
И опять я увидел милиционера. У него был начальственный вид, он яростно разгонял столпившихся людей и беспрестанно вытирал рукавом пот со своего побагровевшего лица.
- Р-расходись, граждане! Которые для протокола нужны, выходь в очередь!…
- Вот вам и бытовая "притча", Александр Петрович! - закончил свой рассказ Полтора-Героя, слезая с перил и протягивая руку к своей фуражке, лежавшей на выступе подоконника. - Народ наш - темный, волчий, и всегда над ним надо держать увесистую палку, а не разводить с ним демократическую антимонию всякую, как вам того хочется… Верить в этот народ, так?
Голос его звучал зло, презрительно, лицо Стародубского исказила на минуту резкая гримаса ожесточения, и он с какой-то особой, непонятной запальчивостью добавил:
- Вы вот все твердите - "Россия, Россия"… Дались вам эти обольстительные шесть букв! А я вам скажу: нет никакой России теперь! Нет, черт побери!… Нет, потому что…
Но тут он вдруг замолчал, словно вспомнил о чем-то, а потом вновь заговорил, но уже спокойно, улыбаясь:
- Ну, бросим! Бесцельны эти разговоры, Александр Петрович, и вообще не вольны мы с вами принимать какие-либо решения. Займемся каждый самим собой - так лучше будет. Честь имею откланяться! - по-военному козырнул он и, бросив внимательный взгляд в сторону приподнявшегося Юзи, направился к выходу.
- До свидания, Платон Сергеич, до свидания, - провожал его Вертигалов. - Эх, дезертируете, уклоняетесь "от последнего, решительного" боя со мной! Ладно, я вас еще положу на обе лопатки…
И, как только военрук ушел, Александр Петрович громко и как-то по особенному надрывно послал ему вдогонку отборную русскую ругань.
- Слыхали? Видали? - горячился он, напирая на Юзю своим широким тяжелым животом. - Как будто бы я - я, Вертигалов! - не знал до него, что в России много темноты и жестокости, а? Подумаешь - откровение! На! На! - неприлично жестикулировал он, стараясь быть как можно грубей в прикосновениях к своему животу и смежной части туловища.
- Дыровское яблочко… - в раздумье, словно отвечая собственным мыслям и не слушая собеседника, тихо и укоризненно сказал вдруг Юзя.
- Вот именно: дыровское яблоко! - подхватил Александр Петрович. - А?
- Жуткая история, - он прав.
- Верно. Жуткая. Но в чем же дело, черт бы вас всех побрал?! В чем, а? Юзя, я ведь не хочу вам объяснять, почему такие жуткие истории возможны именно у нас, в России! Не хочу, потому что теперь это всякому известно. Всякому известно, что виновато в этом паршивое, омерзительное прошлое. Так? Я вам не хочу об этом говорить, потому что это уже сказано: я не хочу говорить чужими словами - вы это отлично знаете. У Вертигалова достаточно своих слов, а? - уронили на минуту соломинку иронии глазки-муравьи. - Нет? Он, мерзавец, смеет спорить со мной насчет России, а? (Вертигалов уже самыми недобрыми словами поминал военрука Стародубского). Он, стотысячный какой-то капитан! Как будто я не знаю, чем была Россия, а? Была! Это - обожравшаяся, прожорливая, тупая баба. Объедалась эта баба, от Ивана Калиты начиная - вплоть до последнего безмозглого царя… Она давала дарма себя щупать французским и английским хахалям - вместо того, чтобы вступить в законный брак с германским учителем… О, он бы ее оплодотворил культурой! Нет?
Юзя улыбался.
- Чего вы смеетесь? - кричал Вертигалов. - Чего вы так скептически улыбаетесь, а? Разве я неправду говорю? Жрала баба, обжиралась… А вот набил ей немец морду и рыхлые телеса, и изрыгнула баба в крови: финну - Финляндию, хохлу - "самостийную" Украину, "чистильщику сапог" - Азербайджан, словом, - все то, что обозначалось раньше в манифестах подлым, ехидным словом - "и прочая, и прочая"… Верно, сволочью была та Россия: вместо мозга - дворянская спесь была, мужикопорка повсюду, погромы да церковноприходские школы. Я вот, Юзя, на всех перекрестках готов трижды большевикам в ножки кланяться - трижды кланяться за то, что добили до конца эту смердящую русскую бабу… Вот оно откуда это "дыровское яблочко", как вы сказали. Отрыжечка это, а он с… сын (ругань вновь была адресована ушедшему военруку) - он, видите ли, думает, что это "яблочко" теперь только созрело! Кстати, Юзя, о немцах… Нам, подлецам и скотам, стоять бы перед ними на коленках да учиться только.
- Вы известный германофил, - вставил Юзя. - Неисправимый.
- Пусть так! Мы вот никак еще от дыровского "яблочка" избавиться не можем, у всякого дылды-капитана возникает мысль о вечности и незыблемости палочной системы, а "кровожадные" немцы (ведь иначе, подлецы, не писали о них во время войны!) вот что делают…
Он схватил со стола газету и заметался по террасе, ища свои очки, но, не найдя их, отшвырнул газету и с шумом опустился рядом с Юзей.
- Словом, вот что… В этом году стали прибывать в Германию письма немецких моряков, затопленных англичанами еще в начале войны в Тихом океане. Понимаете, все, что называется, входит в "свою колею"! Поэтому валявшиеся где-то, в каком-нибудь Циндао, письма умерших, убитых сочли необходимым отправить по адресу - родным: отцу, жене, невесте, брату. Жуть! И немцы, чтобы не причинять родственникам лишнего горя, проставили на всех письмах жирными траурными цифрами: "1914 г.". Ну, что вы скажете, Юзя? Да я гуманность додумавшегося до этого немецкого почтового чиновника - черт побери! - ставлю выше в тысячу раз всех этих знаменитых "прав человека и гражданина", засморканных теперь гнилыми люэсниками! (Французов так и называл Вертигалов - "люэсники") Слышите, Юзя? В школьные хрестоматии всех наций эту газетную заметку! Вы всегда - по молодости своей и наивности - спрашиваете меня: кто выше - Кох или Пастер, Наполеон или Бисмарк?… Вас приводит в умиление Хартия вольностей Иоанна Безземельного - так не в этом же дело, голубчики мои! Все это хорошо и… велико. А в мелочах вы умеете усматривать великое, а? В мелочах! Вы обладаете для этого нужным человеческим зрением?… А этот дылда говорил…
Надо думать, что он долго еще распространялся бы на свою излюбленную тему о "превосходстве германской культуры", но приход кого-то из заказчиков прервал его жаркую, полную своеобразного пафоса речь - прервал его гневные возражения ушедшему Полтора-Герою, в которые Александр Петрович только что собирался посвятить своего покорного слушателя - Юзю.
Это же обстоятельство, нарушившее беседу двух приятелей, понуждает повествователя оставить их и последовать именно за тем человеком, которого ругал и собирался еще нещадно ругать неистовый в спорах Александр Петрович.
Нам придется вместе с военруком Стародубским следовать по уже отчасти знакомым читателю дыровским улицам, видеть, как и он, их невзыскательных обитателей, быть передатчиком некоторых его мыслей и свидетелем кое-каких разговоров с дыровским извозчиком Давидом Сендером - с тем самым человеком, который невольно через неделю-другую привел к крушению служебную карьеру Полтора-Героя.
Вместе же с военруком Стародубским читатель вновь очутился в квартире бывшего купца Сыроколотова и познакомится, наконец, с женихом Нюточки…
ГЛАВА СЕДЬМАЯ. Слухи и сплетни; компрометирующий разговор военрука с извозчиком Давидом Сендером
О, как знал хорошо военрук Стародубский эти дыровские улицы, дыровских горожан, нравы их, привычки, повседневную жизнь!
Одно ухо было у городка, один глаз: скажешь что - всем слышно, моргнешь - и это заметят! Через несколько дней после своего приезда Платон Сергеевич не только знал уже свое причудливое прозвище, но и был в курсе всех местных дел и интересов.
И сейчас, скучая и бесцельно бродя по городу, он сам уже невольно присматривался и прислушивался к жизни этого - недавно еще чужого - городка, куда судьба забросила его, не указуя никакой другой цели, кроме служебной.
Глаз и ухо знали, что было здесь так.
Смолистым оскалом вгрызается июньское солнце в зачерствевшие буханки домов. А на траве, в садах и за прикрытыми ставнями в домах - потными, размякшими тушами лежали, прячась от солнца, люди. После раннего воскресного обеда - тяжела и тепла сытая отрыжка, смыкает глаза безделье и сон. Люди поочередно роются гребенками в взлохмаченных волосах друг у друга, ища там - в тупом азарте - таких же сытых насекомых и выскребывая жирную перхоть, люди пыхтят, пьют кефир и квас, наполняют вокруг себя воздух кислой пудовой испариной. И роются еще в осовелом, плешивом житьишке других, смежных - тех, что так же лежат и так же роются за забором.
Вот - рассказывают десятки языков о том, как агент жилотдела с неблагополучной еврейской фамилией Дреккер подал прошение об изменении ее, и как какой-то шутник из исполкома выдал ему паспорт с новой дарованной фамилией - Помёткин…
Рассказывают и о другом забытом приключении, случившемся с шестипудовым Яшей Опешкиным, завсегдатаем дыровского бильярда и человеком неизвестной профессии, обладателем самого грузного и выпуклого живота в городе. У Яши Опешкина было шуточное прозвище Щепка, а о животе его так и слыло в городе: "Плевать вперед Яша станет - на животе слюна застрянет".
Приятели споили Щепку и позабавились над ним: нарядили его, пьяного, в бабье платье, закутали в платок и отвезли в родильный дом. В ту пору рожала двойню Гликерия Онуфриевна, жена здешнего брандмейстера Саши-Спиртика; рожала в первый раз после революции, и весь родильный дом с нескрываемым трепетом и любопытством столпился у дверей палаты, не обращая внимания на толстую "роженицу", спавшую в приемной. Двух наследников принесла Гликерия Онуфриевна Саше-Спиртику - а об Яше-Щепке на следующий же день пошла по всему городу веселая песенка:
Не принесть Гликерии
Двоих в одну серию,
Если б заммамашей
Не был Щепка- Яша.
Будут потешаться и над беспартийным следователем Сеней Буйченко, по прозвищу - Свинья-Баран (а прозвище это еще с детских лет; диктовал учитель в прогимназии: "Звеня и подпрыгивая, тащилась борона", а Сеня усердно вписывал в тетрадку: "Свинья, подпрыгивая, тащила барана")…
На Сеню Буйченко, рассказывали соседи, "лунатик напал": будто, потеряв всякое сознание, Сеня бродил в легкой одежде по квартире своего хозяина, механика с мельницы. И, находясь в болезненном состоянии "лунатика", пошел Сеня не по карнизу, как водится в таких случаях, и не по двору, а зашел в комнату дочери механика Серафимы. И во изменение формы лунной болезни, при коей люди токмо без остановки всякой ходят, - накренил вдруг свой корпус над постелью (Серафимы, накренил манером обыкновенным, известным и другим людям, никогда "лунной" болезнью не страдавшим.
Закричала тут несведущая в этой болезни механикова дочь, прибежали на крик папаша и мамаша - и выпала сразу лунная порча из Свиньи-Барана. Голос появился - извинительный, неловкий:
- Извините, это у меня с детства: лунатик я несчастный… Лечиться мне надо.
- Лунатик? - вопрошал механик. - Лунатик?… Так на светило небесное и полезай, а не на дочь мою!
- Пардон, товарищ, - пятился Сеня, - лечиться буду.
- Прими на леченье! - рявкнул механик и приложил тяжелую ладонь к Сениной скуле.
- Стой! Уйду… - жалобил Сеня.
- И на дорогу прими! - упер папаша Серафимы с размаху свою босую ногу под селезенку "лунатика".
Будут потешаться над следователем Сеней Буйченко и будут расспрашивать его ехидно, почему целую неделю не сходит с его лица предательский синяк.
О чем только не говорят сейчас, о ком только не идут в этот ленивый, осоловелый час горячие пересуды!
В городе было: дерево, солнце, человечья одурь и юркая сплетнишка.
А по улицам так же лениво, осоловело движутся: инвалид с ведром мучного завара и с пачкой афишек-приказов, наклеивая их на заборах и на протухлых тумбах; бродяжная бездумная коза с отвислым выменем-сумкой, босой разносчик телеграмм - в исполком; из подворотни - петух и гусья пара, и у ворот - уставший, вспотевший продавец мороженного, нараспев предлагающий свое сладкое прохладное изделие.