И на певучий зазыв тянутся уже из домов, из садов, со стаканами, кружками, блюдцами: мясистая дебелая горожанка в нижней просвечивающейся юбке, не скрывающей смежения оборовевших ног, и с грудями, почти открытыми, не умещающимися под легким ситцем. ("Аким, почему сегодня нет фисташкового?"); худая, угреватая мать семейства - с одним стаканом на пятерых детей ("Аким, должок я вам завтра отдам. Нет, нет - вы не беспокойтесь: муж получит жалованье!"); мужчина в шлепанцах, с сонными пролежнями на помятом небритом лице и с захваченной почему-то из сада под мышку подушкой. ("А комиссары берут у тебя, Аким? Наверно, больше всех жрут, хэ-хэ-хэ!"); детишки, жадно сующие в открытые банки мороженного свои невысморканные носы, и на сладкий запах - рой прожорливых мух…
После Акима - опять час-другой дремота, опять пересуды и уютная сплетнишка. А потом выкиснет и начнет свертываться солнечный блин - и люди целыми семьями, с полотенцами и простынями в руках, потянутся к речке -купаться.
Часом позже, мыча, откидывая во все стороны плотный вихор пыли, - запрудит улицу коровья "череда", ведомая так, несменяемо уже полстолетия, пастухом Егором, безошибочно знающим, чья корова - чей приплод; и навстречу каждой корове и телке выйдет, растворив ворота, деловитая хозяйка, приготовившая у сарая подойники; резвый грохот подымет на каменной площади здешняя пожарная команда с брандмейстером Сашей-Спиртиком во главе, любящим пугать дыровских горожан "пробными" пожарами; за пожарной командой промарширует по главной улице караульная рота, и все городские мальчишки, плетясь за ней, будут орать: "Все мы на бой пойдем"; выйдут "на гулянье" освежившиеся после купанья, сильно напудренные дыровские барышни…
Потом все это стечет с улиц к летнему саду наробраза, где бывший мировой судья Гриша Душечкин будет играть сегодня - почти не прибегая к гриму - "буржуазного фата", с розеткой в петличке и стеклышком в глазу, или будет дирижировать местным "симфоническим оркестром"…
Потом - ночь у людей: сытый, перекормленный боров. Утробная ночь…
- Скука… скука!… - нарочито вслух повторял свою мысль Платон Сергеевич; он сам уже прислушивался к своему громкому голосу, и ему было приятно оттого, что он хоть чем-нибудь мог нарушить вялый, ленивый покой улицы.
- Ску-ука, ску-ука, - нараспев, повышая голос на всю улицу, тянул он апатично, заглядывая через низенькие полуразрушенные заборчики, в тени которых валялись рыхлые, потные тела людей.
И вдруг он услышал за своей спиной:
- Это верно: скучно, конечно, вам тут, в городе, товарищ военрук. Прошу прощенья, значит, за свой разговор… Платон Сергеевич повернул голову в сторону говорившего: у заборчика, над которым, как зонт, свисали мохнатые густые ветви дерев, стоял, поглядывая на улицу, Давид Сендер. Была видна только плохо расчесанная голова его, упершаяся подбородком в верхнюю доску забора, и пальцы обеих рук, ухвативших эту доску; голубые глаза, прищурившись, выжидательно смотрели на Стародубского, а кривые короткие пальцы с темно-желтыми следами от махорки - которую всегда курил - медленно подымаясь и опускаясь, словно кивали военруку Стародубскому.
- А-а… - оживившись, протянул он и остановился у забора. - Что ты здесь делаешь?
- Живу тут, на траве валяюсь, бабское общество имею… - ухмылялся Сендер. - Не целый же день мне извозчиком на козлах сидеть. А не то… может, сегодня хотите ехать, так пожалуйста, мне это недолго…
- Куда сегодня?… - тихо спросил Платон Сергеевич, оглядываясь по сторонам. - Опять на хутор? Мне твои хуторские бабы, Давидка, уже надоели. А потом… прекратить надо поездки: понимаешь - некоторое неудобство может для меня случиться… И так уже, наверно, кто-нибудь сплетничает! А? Ведь говорят, Давидка? Говорят?
- Э, я знаю, что могут говорить? Подумаешь - говорят!
- А что? - чуть взволновался Платон Сергеевич, удивленный неожиданным ответом извозчика.
- Что? Может, кому-нибудь из извозчиков завидно, что такой человек, как вы, дружит только с Давидом Сендером, ездит за город только с Давидом Сендером… ну, и вообще… насчет другого им тоже завидно! - словно на что-то намекая, тихо закончил фразу Сендер.
- Но они уже говорят? - сердито спросил военрук. - Неужели кто-то уже говорит… болтает?
- Нет, нет… - спохватился давший маху Давид Сендер. - Кто имеет право об этом говорить? И кто должен знать про то одолжение, что вы мне делаете?…
- Так зачем же ты только что совсем другое говорил? -настаивал Платон Сергеевич и опять осторожным взглядом осмотрел все вокруг. - Зачем?
- Они могут завидовать, например, Давиду Сендеру, они могут, что угодно, про себя думать - вот что я хотел сказать. Но никто не будет болтать. Никто! Никому это не выгодно - чтоб вы знали!
Из ворот напротив кто-то вышел, и Платон Сергеевич поторопился прервать свою встречу с извозчиком.
- Ладно. Прощай… Ты мне еще все расскажешь. - И он медленно, насвистывая какую-то веселую песенку, зашагал по улице, направляясь домой.
Не сумел скрыть извозчик того, что в скором времени стало известно его сотоварищам по промыслу. Знали дыровские извозчики, что Давид Сендер - "любимец" военрука Стародубского, что часто возит его Давид Сендер, как возил раньше различных "господ", по мужичьим хуторам - к гостеприимным, веселым "солдаткам", что пьют там вместе и бравый военрук, и дыровский извозчик.
И знают еще, что при помощи Давида Сендера можно теперь дешево купить в военкомате с торгов "бракованную" лошадь и перепродать ее в соседний уезд. Толковать теперь нечего: пристают ли бумажки к крепким ладоням Давидкиного "друга" - военрука Стародубского.
А Давид Сендер говаривал:
- Чтоб вы знали все, что он взятками не занимается. Слышите - не занимается! Ему не для богатства это надо - ему свою душу промыть, чтоб хватило! А чтоб жажда у него к взятке была - никогда, можете мне поверить!
И дыровские извозчики были довольны теперь и Давидом Сендером, и военруком Стародубским. И тайну сию старались строго соблюдать.
Однако тайна эта стала вскоре известна всем дыровским горожанам, и это было наибольшим, что они могли узнать о Полтора-Герое, потому что то, в чем его впоследствии кое-кто заподозрил, военрук самым настойчивым образом отрицал, а сокровенное его, подлинно тайное - ушло из жизни вместе с Нюточкой Сыроколотовой.
А что это тайное, не исчезни оно, могло бы предрешить судьбу военрука в самом худшем для него смысле - в этом четко будет убедиться, прочтя одну из последующих глав нашей повести.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ. Нюточка Сыроколотова - невеста
Придя домой, Платон Сергеевич застал и увидел, наконец, того, кто вот уже несколько дней считался Сыроколотовыми женихом их единственной дочери. Вернее, об этом Платон Сергеевич догадался, так как до сего времени никогда не встречался с бывшим городским головой - Герасимом Трофимовичем Мельниковым.
Да, да, уважаемый читатель, - за круглым сыроколотовским столом по правую руку от хозяина сидел бывший голова Дыровска: в черном старомодном сюртуке, с высоким гуттаперчевым воротником, с такими же гуттаперчевыми широкими манжетами, выползавшими из рукавов как неловкие медвежата из своей темной берлоги.
Поиски жениха закончились успешно: Сидор Африканович не отказался пообещать некоторую часть своих сбережений, а вдовый сорокапятилетний Мельников согласился их принять вместе с сыроколотовской дочерью.
И Герасим Трофимович не замедлил уже сделать Нюточке официальное предложение.
- Согласны вы, - говорил, - Анна Сидоровна, творить со мной супружескую жизнь? Будете вполне, надеюсь, довольны… Уж я к вам с превеликим почтением, уверяю вас, и к тому же место мне обещано в Шлепковском совхозе. Хозяйкой будете - ах, какой хозяйкой!
Два дня не давала Нюточка ответа, два дня не решалась (а ночи крепко держали ее в своих темных душных объятиях, в горячий шепот своей собственной мысли вплетались неотступно предостерегающие слова Стрепачевского…) - а потом уступила самой себе: всем горожанам позволила называть себя невестой бывшего городского головы Мельникова.
Она думала всю жизнь о любимом, и всегда представлялся он ее слепой и узкой мечте таким, точно таким, каким был он для глаза на синей гравюре Salon de Paris: молодой, бритый, с нежными и крепкими губами, которые так часто видела - в жарком бреду - слившимися с ее собственными.
Но уездная ворожея-судьба подбросила руками старика Сыроколотова нежданную, чужую карту - "короля пик"…
Именно таким показался Нюточке бывший городской голова: нос - длинный, высокий, брови срослись на лбу, что неполотая крапива на огородной грядке, борода - курчавая, оттопыренная - забрала под себя тонкую трубку заросшего горла с "петушиным горбиком".
Глаза у Герасима Трофимовича бурые, рыжие - не разберешь сразу! - мокрыми осколочками кирпича торчат в узенькой канавке век, обнесенной по краям густой порослью жирных ресниц. Таков был с виду бывший городской голова -жених.
Но не все ли равно теперь Нюточке? Нужно уступить себе.
Большего о бывшем городском голове Мельникове, по ходу нашего повествования, и не следует говорить, чтобы не быть пристрастным в худую сторону к этому дыровскому горожанину; пожалуй, достаточно будет вспомнить о том несколько грубом, но метком эпитете, который был упомянут в связи с личностью Герасима Трофимовича чертыхавшимся Вертигаловым…
…Платон Сергеевич мельком посмотрел на гостя, присесть к столу не пожелал, а обед попросил прислать к нему в комнату. А когда через час спустя Нюточка встретила в коридоре Полтopa-Xамa, он неожиданно подошел к ней и, добродушно улыбаясь, сказал:
- Ну-с, поздравляю… с приобретением!
- Каким? - смутилась Нюточка.
- Необходимым! Ведь жених это… Жених, не так ли?
- А вам что?
- Да ничего, - так же беззлобно продолжал улыбаться Платон Сергеевич. - Спешу выразить соболезнование… то есть, виноват, поздравление! Впрочем, искренно печалюсь, Анна Сидоровна. Выбор, так сказать, ограниченный: этот… (Полтора-Хама небрежно махнул рукой в сторону столовой, где сидел бывший городской голова) и другой, слабенький: того и гляди, умрет при… первой ночной близости. Я ведь видал этого юношу…
- Вы… вы нахал! - вскрикнула Нюточка. - Я буду на вас жаловаться… - уже сама испугалась она своего резкого тона.
- Я не нахал, а искренний человек… ей-богу, - загородил ей дорогу Полтора-Хама. - Ну-с, а кому же вы хотите жаловаться, а? - равнодушно спросил он. - Неужели жениху… ему?
- В партком пожалуюсь, - растерянно сказала Нюточка. - Пропустите, пожалуйста. И вообще, как вам не стыдно?
- В партком? ха-ха-ха… Так я ведь не партийный. И в чем мой проступок, а?
- Пропустите - слышите?
И она убежала в свою комнату.
А когда через несколько дней пришел Юзя и опять они сидели на крылечке, Нюточка нервно, взбудоражено говорила ему:
- Стану гражданкой Мельниковой… Понимаете, Юзик? Обвенчаемся, поедем в волость, в совхоз… Ой, Юзик! А мне хочется не туда… Хочется в город, в настоящий город - хоть бы в губернский! Хоть бы на недельку, Юзик! На одну недельку…
- В Москву! В Москву! - болезненно усмехнулся Юзя.
- Ну, куда уж там в Москву! Я даже не мечтаю…
- Нет, это я так только сказал. Вспомнил слова из произведения одного писателя… Замечательного!
И он не захотел назвать имени этого писателя, боясь, что даже его Нюточка никогда не читала!
- А-а, - протянула безразлично Нюточка, - Юзик, приедете ко мне в совхоз… в имение, ха-ха-а! Я вас салом, маслом, молоком всего-всего наштопаю, - переменила она тему разговора. - Я вас во каким сильным, здоровым сделаю… Ведь я хозяйкой буду… Дамой буду! И буду там с вами флиртовать… Хотите?
Она возбужденно, неестественно смеялась, больно теребила его, а потом вновь притихала, и опять Юзя видел, как подергивается совсем по-ребячески, плаксиво ее раздвоенный ямочкой подбородок, как вот-вот выхлюпнется из глаз беспокойно плывущая по ним слеза.
Это состояние передавалось и ему самому, он чувствовал время от времени приступы нервной спазмы, стягивавшей горло, отнимавшей язык, чувствовал лихорадочный стук в висках и соленый (такой знакомый уже!) привкус во рту - после чего, знал, заноет грудь, встревоженная колючим кашлем.
"Не надо волноваться. Вредно волноваться" - словно кто-то другой уже, вместо него, Юзи, неслышно говорил ему простые, житейски мудрые слова.
- Прощайте, - поспешно поднялся он. - Я рад за вас, Анна Сидоровна: все же какая-то своя жизнь у вас будет. Что ж… каждому свое. Прощайте.
- До свидания, Юзик милый… Приходите в церковь, когда я буду венчаться. Придете?
- Хорошо… посмотрим, - торопился он уходить, крепко пожимая ее руку.
Это была его последняя встреча с Нюточкой. В течение последних дней, когда случилось печальное происшествие, навсегда разлучившее Нюточку с жизнью, - Юзе не довелось уже повидать девушку.
…Приходил теперь каждый вечер Герасим Трофимович. Елизавета Игнатьевна выносила тогда в палисадник чайный столик, и все семейство Сыроколотовых степенно ужинало и пило чай с лимоном, а мужчины были заняты еще и другим делом: с осторожкой поглядывая вокруг (не подслушивает ли кто за забором), поругивали коммунистов и отсчитывали дни "царям иудейским".
Сидор Африканыч наклонялся близко к своему будущему зятю и, весело подмигивая, говорил:
- Герасим Трофимович, я так думаю, что годик, не больше, осталось им хозяйничать. Никак не больше - заверяю честным словом. Атмосфера показывает… Ха-ха-ха…
- , Дай Бог! Вашими устами мед пить, -оживлялся бывший городской голова. - Дай Бог. А потом бы мы такие дела… такие дела, Господи!
Герасим Трофимович снижал тут свой голос до таинственного, торжественного шепота и, цепляясь одним глазом за своего будущего тестя, а другим подмигивая невесте, говорил:
- Если полагать, господа, что закон в полной силе вернется в наше государство, - то, само собой, я и есть только городской голова тут. Пересеклась общественная власть и - продолжается. А? Кому же другому тут мое место занять?
- Да, Боже сохрани, - никому! - поддакивала Елизавета Игнатьевна. - Вот уж при вас, Герасим Трофимович, лавки наши нам отойдут… Одну обязательно на Нюточку запишем.
Будущий городской голова бросал благодарный взгляд в сторону своей будущей тещи:
- Вообще, очень хорошо, конечно… Нет, господа хорошие, самоуправление, установленная законом русская, так сказать, общественность - не фунт это изюму! Нет, нет! Мы не печенеги теперешние…
- Угу… угу, - ласково смотрел старик Сыроколотов. - Угy… Печенеги - верное слово сказали!
За забором слышны чьи-то шаги - собеседники настороженно умолкают. На минуту - молчание.
Чох брызгами из чьего-то носа:
- Будьте здоровы, покорнейшим образом!
Кто- то икнул. Чей-то зевок, скрывающий сытую отрыжку. И протяжные, нарочито громкие слова (на-кось, выкуси тот, кто подслушивает за забором!):
- Говорят, на базаре порченых кур продавать стали. Узнать, какая - подуть надо в пух задний. Обман всюду!
Это - мать Нюточки, Елизавета Игнатьевна. И опять - чох, зевок, икота.
- Н-да… н-да! Дела твои, Господи…
Нюточка всегда молча слушает такие беседы. "Король пик… король пик", - вертится у нее в уме, когда глаз натыкается украдкой на Герасима Трофимовича. "Пусть, пусть! - кричит по ночам другая мысль. - Все равно кто"… И ночами трепетно ждала приближающегося дня свадьбы.
А когда уезжал Герасим Трофимович принимать службу в Шлепковцах, в совхозе - первый раз за все время переступила, по приглашению жениха, порог его квартиры.
Оттого ли, что крепка была наливка, которой угощал поджидавший невесту бывший городской голова, оттого, ли, что часто тянулись к ней, Нюточке, развеселившиеся, ставшие дерзкими, вздрагивавшие руки Герасима Трофимовича, поглаживавшие ее плечи, колени, или непривычны были короткие, теплые, напряженные поцелуи, на которые не скупился вдовый Мельников, - Нюточка чувствовала незнакомую до сего радость, дразнящее опьянение, и ее ответные поцелуи становились с каждым разом искренней и желанней.
И если бы в эту встречу Мельников пожелал сделать с ней то, чего так исступленно жаждала в одинокие бредовые ночи, - Нюточка уступила бы… Полулежа на диване, он сильно прижимал ее к себе, оба бессвязно что-то бормотали - так продолжалось несколько минут, а потом Герасим Трофимович разжал свои объятия, вздрогнул, как при сильном ознобе, и откинулся на спинку дивана.
- Ах, ты… миленькая. Можно мне невесте говорить "ты"? А? Можно?
- Можно… - не слыша своих слов, отвечала она, не понимая неожиданно происшедшей в нем перемены. - Я невеста… да, невеста…
Она продолжала лежать на диване, а Герасим Трофимович несколько растерянно возился с папиросой, из которой выпала ватка и высыпался мелко накрошенный табак.
- Да, да… Поженимся… да, да. Поженимся… уж тогда!
Он вяло погладил ее руку и, вынув спички, закурил. Ню-точка все еще бессознательно ждала его ласк, но он поднялся и зашагал по комнате, приводя в порядок вещи, лежавшие па столе.
Тогда Нюточка встала и, не глядя на жениха, направилась к двери. Он пошел ее провожать, в коридоре снова обнял ее и поцеловал, но на этот раз Нюточке было противно прикосновение его курчавых и почему-то мокрых усов.
- До свидания, - сказала она, чувствуя, что что-то надо сказать. - Я себя плохо чувствую…
И она вышла на улицу и торопливо, пошатываясь, побежа-ла к дому.
Было какое-то непонятное, болезненное ощущение: кружи-лась голова, ныл в теле каждый мускул, что-то щекотало в груди. Хотелось сейчас лечь, долго лежать, успокоиться, или -сама вдруг это поняла - вновь почувствовать, но еще острей п дольше то ласковое оцепенение, в котором находилась несколько минут тому назад…
У самых дверей, в темноте столкнулась с кем-то и сразу же узнала: загрузив вход в дом, стоял Полтора-Хама.
От военрука пахло винной прокисью, теплом большого попотевшего тела.
- А-а… - сказал он обрадованно, как показалось Нюточке. - А-а… Вот и вы, наконец. Подождите, не торопитесь.
- Я устала - пропустите, пожалуйста. Такой душный вечер: вероятно, ночью будет гроза…
- Ох-ох-ох! Какая вы сегодня разговорчивая, а? - услыхала над самым ухом горячий ласковый смешок Полтора-Хама. - Да вы никак выпили, а? Дыхните. Ну, так и есть. Тем лучше… Подождите, подождите, - твердил он, идя сзади нее по темному коридору. - Скука ведь тут какая! Жду вот вас… ей-богу, ждал! Вы меня простите, если что там было… А?
- Я прощаю, - неожиданно для себя сказала Нюточка и остановилась.
- Не уходите… слышите? Скука, говорю, отчаянная! И он взял в темноте ее руку и тихонько погладил.
- Чего вы дрожите? Разволновались на свидании… Так, так. Понимаю. А я одинок, до глупости одинок! Муштрую солдат - и ничего больше!
- Пустите, Платон Сергеевич. Чего это вы со мной откровенничать вздумали?…
Но военрук не выпускал се руки. Он чуть привлек к себе Нюточку и тихо, со вздохом сказал:
- Один я тут… Понимаете? И мало… мало пьян - вот что. А хотите еще… ну вместе, а? Хотите, Анна Сидоровна?
- Ну пустите же, голубчик…
- Голубчик? - с пьяным лукавством переспросил военрук. - Голубчик? Отпустить? Нет. Вот так, вот так, сюда, ко. мне… ближе… Ух, какая вы гибкенькая. Ну чего вы дрожите?…