Липатов вспомнил, что в кармане шинели лежит пачка печенья. Подал ее Тане:
- На-ка гостинца… - запнулся, чуть не назвал Галочкой.
Таня посмотрела на бабушку. Брать или не брать? - спрашивали глазенки, разгоревшиеся при виде красивой зеленой обертки.
- Возьми уж, - разрешила бабушка.
Таня несмело взяла печенье, еле слышно шепнула:
- Спасибо.
Долго распечатывала загорелыми пальчиками обертку. Потом вынула печенюшку, заглянула в бумагу и, увидев, что там есть еще, подала бабушке:
- Попробуй, баушка.
- Ешь сама, дитятко. Бабушка большая, ей хорошо и хлебушко.
- Попро-обуй.
А когда Власовна взяла печенюшку, Таня занялась добыванием второй. Липатов не спускал с нее глаз, примечал каждое движение. И если б кто-нибудь следил за ним со стороны, увидел бы, как волновался он.
Таня положила початую пачку печенья на лавку рядом с Власовной.
- Похрани, баушка, - сказала - и стремглав на улицу.
"Все-таки очень похожа! - признался себе Павел. - Вот бы Лиде повидать - и обрадовалась и расстроилась бы".
Он поднялся.
- Власовна, а где же родители… отец, мать вашей внучки?
Старушка положила на колени вязанье и медленно заговорила:
- Горюшко наше с внучкой никому не смерить, Павел Андреевич. Круглая сиротинка моя Таня. Обе мы сироты. Был у меня сын, тоже Павлик. В Великих Луках в депо работал. Унесла война. Все думается - вот вернется… А как вернуться ему, если не жив? Было извещение, письмо от его дружка - все об одной печали…
У нее повлажнели глаза. Липатов всегда терялся при виде чужого горя. Ему хотелось сказать Власовне в утешение что-то душевное, но он не нашелся, что сказать.
- Три годика как нет, - не замечая своих слез, продолжала Власовна. - Холмик-то на его могилке, поди, смыло уж дождями, сдуло ветром… - Поуспокоившись, она заговорила о снохе: - Красавица была у Павлика жена Ксюша, Танина мать. Перед самой войной загостилась у меня, да так навсегда тут и осталась. Похоронила я ее. Нашли мертвую за гуменьями на второй день, как нахлынули сюда супостаты. В воскресенье ушла к матери в другую деревню через поле, а в среду…
Она не договорила - в сенях вновь послышался топот ножонок. Вбежала Таня, заглянула в глаза бабушке:
- Баушка, ты плакала?
- Нет-нет, дитятко. Беги играть, беги.
- Печенюшку тебе надо?
- Добрая моя! Я еще ту не съела. Зубков-то у бабушки нет…
Взяв печенье, Таня опять умчалась.
Павел проводил ее взглядом, подошел к снимкам, висевшим в простенке. На одном был, должно быть, сын Власовны - в пиджаке, при галстуке. На другом - двое: тот же молодой человек, только в вышитой косоворотке, и женщина в нарядном платье.
- А внучка ничего о них не знает? - повернулся Павел к Власовне.
- Про мать знает, а отец, думает, на фронте.
- Сколько ей?
- Пять уже.
"Моей Галке тогда тоже было пять", - подумал Павел тоскливо и неожиданно для себя сказал:
- Власовна, хотите, чтоб у Тани снова был отец? - И, не дожидаясь ответа, словно боясь, что поспешный ответ ее может все разрушить, Липатов рассказал недавний сон, не утаив свое горе.
Старушка слушала и вместе с ним переживала его несчастье:
- Погибли? Обе-то?.. Какое горюшко свалилось на жену-то вашу!
- Я стал бы вам сыном, вашим Павликом, и Таниным отцом. Разрешите? - произнес он просяще. - Писал бы с фронта… Кончится война - взял бы обеих к себе. Лида обрадуется, приголубит вас, как родную мать. Вот сами поймете. - Он старался говорить как можно убедительнее. - Таня так похожа на Галинку! Я ведь точно такой же, пятилетней, с такими же беленькими косичками оставил ее в Ленинграде. Даже не пришлось попрощаться как следует… Подумайте, Власовна.
Липатов подошел к ней. Она поднялась с лавки, растерянно произнесла:
- Как же это… Павлуша?.. - Голос ее срывался.
Появилась в избе Таня. Она слышала эти ее слова и, закинув головку, уставилась на бабушку. Вдруг кинулась к Павлу, всхлипывая, уткнулась в его колени. Липатов поднял ее. Таня тотчас цепко обвила его шею ручонками, лепетала:
- Наш папа… мой… Я сразу догадалась. Баушка хитрая, не сказала!..
Теперь уж и его душили слезы…
Пусть не осуждают боевые друзья капитана Липатова за то, что в такое горячее время он на сутки задержался подле так неожиданно ставших ему дорогими бабушки с внучкой.
Они гуляли в поле, ходили в лес, сидели на крыльце - и говорили, говорили. Всем троим было хорошо, и особенно отрадно Власовне. "Таня приняла его за родного отца, - думала она, глядя на гостя, пожелавшего заменить того, о ком так много проплакано тревожных ночей! - Сердечко-то ласку чует. Приглядеться - будто похож на моего Павлушу. И улыбается будто так же. Видать, добрый, не обидит старую, выведет в люди малютку…"
Прислушалась к беседе Павла с Таней.
- Далеко-далеко? - спрашивала про что-то усевшаяся к нему на колени Таня.
- За тысячу километров, - отвечал Павел.
- Баушку возьмем? - Искоса взглянула на бабушку. - Не слушай, баушка!
- Пускай слушает, ведь ей тоже хочется поговорить, - заступился за Власовну Павел.
- Возьмем?
- А как лучше - оставим здесь одну или возьмем?
- Лучше возьмем. Ты поедешь, баушка?
- Куда, дитятко?
- Папа, скажи, куда.
- В большой-большой город.
- Поедешь, баушка?
- Поеду, как же. Куда вы с папой - туда и я.
- Баушка говорила - папа забыл дорогу домой. А ты не забыл, папа?
- Сначала забыл, потом вспомнил.
- Больше никогда не забудешь?
- Ни-ког-да! Разобьем фашистов - снова приеду, тебе куклу привезу. Красивую-красивую. Надо куклу-то?
- Да.
"Все-таки похожа на Галку, - снова подумал Павел, любуясь Таней, своим найденышем. - Только вот родимое пятнышко переселилось с мочки на щеку и вместо голубеньких ленточек в косичках пестрые лоскуточки".
Заморосил дождь. Они с крыльца перебрались в избу, и беседа продолжалась. Но уже недолго. Павел сам прервал ее:
- Пожалуй, пора мне и в путь-дорожку дальнюю. - Он хотел произнести это беззаботно, а дрогнувший голос выдал его волнение.
Таня сразу притихла. Власовна поднялась с лавки, хотела что-то сказать и лишь часто заморгала глазами. Липатов снял с колен Ташо.
- Ну, не кручиньтесь! Скоро снова увидимся, - произнес бодро, как только мог, подошел к Власовне, обнял. Потом подхватил на руки Таню, поцеловал и вдруг на губах своих почувствовал Танюшины соленые слезинки. Еле совладал с собой - горький комок застрял в горле и не таял, пока Власовна снимала с гвоздя шинель, пока выводили они втроем из избы на крыльцо, и только там, когда в лицо Павлу дохнул свежий ветер, он немного успокоился.
Взял из рук Власовны шинель, присел на корточки, еще раз поцеловал Таню, тихо спросил:
- Ну, моя хорошая, будешь папу ждать, письма писать?
Таня надула губки и молчала, готовая вот-вот разрыдаться. "Как Галка!" - опять отметил Павел. Распрямился, пожал своей сильной рукой сухонькую руку Власовны.
- Одел бы шинель-то, Павлуша. Дождь ведь, - захлопотала Власовна.
- Ничего, не размокну, - сказал и быстро спустился по ступенькам на тропку.
- Дай бог тебе здоровья! - услышал позади горячий шепот.
Пошел не оглядываясь. Дождь шебаршил по лопухам. Путались в голове мысли. Глубоко вздохнул лишь в поле, словно до этого что-то мешало дышать вольно, полной грудью. Было грустно. Он не замечал ни мокрого подорожника под ногами, ни зыбкой ржи кругом, ни голубого перелеска вдали.
Вышел на большак, в первый раз обернулся. Власовна и Таня стояли на прежнем месте. Второй раз поглядел на Заречье перед тем, как скрыться в перелеске. Но уже не мог различить, есть ли кто на крыльце.
Дождь перестал. Широкая солнечная полоса проплыла от Заречья по ржаному полю, коснулась дороги, захватила на ней путника с серой шинелью, перекинутой через руку. Повеселело кругом, заискрилось.
"Счастливый я, - подумал Липатов. - Нагляделся на Галку… Надо написать Лиде…"
Впереди лежала прямая дорога.
3
Прошел год с небольшим.
Павел Липатов, спрыгнув на тихой станции с подножки запыленного в пути вагона, с чемоданом в руке направился в Заречье.
Стояла первая послевоенная осень. По обе стороны дороги полыхал багрянцем осинник, пламенели кусты рябины, березы неторопливо роняли золотые листья. Хорошо, замечтавшись, идти и не замечать верст, вволю вдыхать лесную прохладу.
Какова-то будет встреча? Бабушка и внучка… Они жили в сердце Павла весь год. И Лида, жена его, после писем и рассказов мужа о Тане давно хотела увидеть ее.
Липатов часто писал Власовне, слал деньги, много думал о ее внучке. И уже не отличал Таню от Галинки, а Галинку от Тани. Они обе слились в одно милое существо.
А дрался!.. Пускай скажет кто-нибудь, что капитан Липатов не был храбрым в бою. Он воевал за Таню, за покой старой Власовны, за Родину, без которой немыслима для него жизнь.
Шли и ему письма из Заречья. Простенькие треугольнички находили Павла, где бы он ни был, как далеко ни кинула бы его война. Последнее получил за несколько минут до отъезда из полка. В письме, написанном рукой девочки-соседки, сообщалось, что к ним в деревню приходила учительница, записывала в первый класс ребят. Заметив Таню, учительница спросила:
- Тебя, девочка, тоже в школу записать?
- Да-а, - тихохонько ответила Таня и приблизилась к столу, за которым сидела учительница.
- А как звать тебя?
- Таня.
- Сколько же годков тебе?
- Шесть.
- Маловато, Таня… Чья ты?
- Баушкина. - Подумала, добавила: - И папина.
- У ней папа в армии, капитан, - успел вставить кто-то побойчее.
- Значит, ты капитанская дочка? - улыбнулась учительница.
После этого Таню, как было сказано в письме, все в деревне зовут капитанской дочкой.
В конверт был вложен листок - Танино рисование: домик с крохотными окошками, из трубы валит дым, вверху лучистое солнышко, вниз от домика к колодцу тянется тропка…
Широкая, задорная песня отвлекла Павла от дум. Слева, на полянке за плетнем, три женщины жали овес. Одна, что поближе, заметила Липатова и, как держала пучок овса, скрученный для вязки снопа, так и застыла. Она, должно быть, сообщила о Павле подругам, и они тоже перестали жать, разогнулись.
- Успех в работе! - крикнул им Липатов.
- Спасибо, - ответила та, что цервой увидела его. - Завернул бы на беседу, служивый!.
- Некогда. Спешу.
- К любушке? Дождется, не умрет.
- Бойка!.. Только почему же от соседок-то отстала?
- А ты взял да и помог бы.
Она обернулась к подругам и что-то сказала им. Те расхохотались и, позабыв о капитане, снова принялись за дело. Липатов ускорил шаг. Вслед донеслась озорная частушка:
Ты военный, ты военный,
Ты военный - не простой.
Дома жёнка, два ребенка,
Говоришь, что холостой.
За нею жницы запели новую, но слов Липатов уже не разобрал.
Кончился лес. Показалась деревня. С большака Павел свернул на малонаезженную дорогу, по которой год назад шел, усталый, на ночлег в Заречье. Вот и речка - все такая же тихая. А мост новый. Вон изба, ставшая ему родной. Кто это на крыльце? Власовна?.. Будто и не уходила с него весь год. Таня бегом пустилась навстречу. Узнали!.. Словно маков цвет, мелькало на дороге красное, не по росту коротенькое платьице, трепыхались косички.
Павел опустил наземь чемодан и обеими руками подхватил разбежавшуюся Таню. Она припала к его плечу. Часто-часто колотилось сердечко. Павел увидел, как, не вытерпев, засеменила к ним Власовна.
Таня уцепилась за ручку чемодана:
- Я помогу, папа.
Они вдвоем понесли чемодан.
- Давай отдохнем, - остановился Павел, чтобы посмотреть на Таню. Похвалил: - Вон как ты вымахала! Совсем большая. Тебя, говорят, капитанской дочкой зовут?
- Па-па! - вмиг помрачнела Таня.
- Не буду, не буду. Пошли. Папа скоро-майором станет - и все позабудут, что ты - капитанская дочка. "А на Галку все так же похожа", - подумал Павел, сбоку разглядывая Таню.
Власовна остановилась, подождала их.
- Павлуша… - прошептала, когда Павел обнял ее.
Он как можно веселее сказал:
- Вся семья в сборе!
- Слава богу, - дрожащими губами добавила Власовна.
4
По мягкой лесной дороге ходкою рысью бежала гнедая лошадь, запряженная в тарантас на железном ходу. Кроме Петьки, веснушчатого паренька лет тринадцати, в тарантасе на свежем сене сидели трое: военный, старушка и девочка. Это капитан Липатов с Власовной и Таней покидали Заречье. Все молчали, каждый был занят своими думами.
У Павла в ушах гудели еще голоса баб и ребятишек, толпившихся у избы Власовны.
Тут же была и та, что зазывала Липатова на помощь, когда он проходил мимо жниц четыре дня назад. Молодая, лет тридцати. На плечи накинута цветастая косынка.
- Зачем Власовну-то забираете от нас? - шутливо насупив брови, спросила она Павла.
- А тебе неужто жалко? - вопросом ответила за Павла Власовна.
- Поди, не жалко…
- Я ведь, Агнюша, погостить. Насовсем-то с Заречьем не расстаться мне.
Ехала Власовна и в самом деле только погостить. "Пускай, - думала, - попривыкнет Танюша".
Павел в час проводов заметил и пристальные взгляды провожающих, и грусть в глазах Власовны, и зависть ребятишек, окруживших Таню, едущую куда-то далеко. Вот одна из девочек, чуть постарше Тани, подошла к ней, когда та с нарядной куклой уже сидела в тарантасе, и сунула в руки несколько морковок.
Лошадь тронула. Озорник-мальчишка крикнул вслед:
- Капитанская дочка, возьми меня с собой!..
Все это было позади. Тарантас катил по дороге, устланной пестрой листвой. Скоро знакомая станция, потом постукивание колес под вагоном до самой Украины.
Павлу вдруг стало непривычно радостно.
- Танюша! Галчонок мой! - Он притянул к себе покорную головку. Ему одного хотелось: скорее, скорее!
Петька угадал его нетерпение, хлестнул кнутом гнедого.
- Н-ну, Соловейко!
И не ветер, казалось Липатову, несся навстречу, - само счастье, большое, неразгаданное, летело на сильных крыльях.
1946
Как песня…
От наших траншей до немецкого переднего края было меньше километра некошеной минированной луговины. Трава на ней под солнцем и ветром спуталась, пожухла. И никто из бойцов уже не жалел, что в руках не коса, а винтовка и автомат: отмечтался жаркий сенокос в родных краях.
В ту осень на нашем участке затишье держалось долго. Конечно, и тогда расхаживать в рост не приходилось, и голову зря никто напоказ врагу не выставлял. Фашисты тоже вели себя осторожно. По правде сказать, это безделье наскучило той и другой стороне. Довольны жизнью были разве одни снайперы: у них в такое время азарт поохотиться за чужой башкой не спадал, а лишь сильнее разгорался.
Каждый день, когда наш взвод был в боевом охранении, мы видели перед собой одну и ту же картину: увядший нейтральный луг, петлявшую посреди него речушку без имени с низким голым ивняком по берегам, серый сарай на нашей стороне речонки, а дальше за всем этим - плоскогорье. На нем хоронился невидимый, окопавшийся враг.
И так без конца, день за днем. Даже не знали, о чем писать домой!
Разнообразие в нашу жизнь внес один случай.
Как-то выдалась ночь холоднее всех прошлых. Шинели на нас были уже не новые, повыношенные, и мы сразу, без всяких градусников, почувствовали перемену в погоде: поеживаясь, топтались в тесной траншее, согревались кто как мог.
Утром, когда брызнуло солнце, все обрадовались ему, словно малые ребята. Луг за ночь заиндевел, и под солнечными лучами сразу заиграла на нем росными блестками каждая былинка.
- Знамя! Глядите, красное знамя!..
Не знаю, кто это крикнул - от ночной стужи голоса у нас поохрипли, стали одинаковыми, - но мы вдруг увидели над сараем у речки на коротком древке красный флаг. Вроде бы минуту назад еще не было его, а вот - полощется на ветру, полыхает жарким огнем на солнышке - здорово так!
Мы забыли в ту минуту про опасность и даже про войну, смотрели на этот такой привычный в нашей жизни, такой родной флаг и молча уносились думами далеко-далеко.
Наш пулеметчик коммунист Ермолаев тихо и нежно сказал:
- Пионерский галстук у Коляшки… точь-в-точь так светит… У сынишки. В четвертый нынче пошел…
Да, бывает же такое чудо: простое, обычнейшее слово, а войдет тебе в душу - все перевернет, окрасит все думы в яркий, щемяще-радостный тон.
Случилось это и с нами.
Вот Степан Ермолаев, тридцатилетний пермяк, видать рано обзаведшийся семьей, заметив знамя над сараем, представил своего сынишку пионера, кумачовый галстук на его шее и так сказал об этом, что мы уже не в силах были сдержать себя, чтобы не вспомнить что-то свое, не менее теплое и задушевное.
Вспомнил и я.
Лет за шесть до войны, восьмого ноября, вечером, в Вологде, шел я на первое свидание со своей будущей женой. Седьмого познакомились, а на восьмое назначили встречу на мосту через реку. Я должен был подойти с правого берега, она - с левого, оба точно, минута в минуту.
Город наш украшался в праздники не очень-то богато и красочно, поэтому я не заглядывался по сторонам. И в назначенное место прибыл бы без опоздания, если бы… Да, я увидел такое, чем нельзя было не залюбоваться. На высокой водонапорной башне, вот так же, должно быть, на древке, развевалось красное шелковое полотнище. Подсвеченное снизу невидимыми мне прожекторами, оно, как причудливое пламя, металось на осеннем ветру, то дерзко вспыхивая, то затухая, чтобы через миг снова гореть огнем.
Я как увидел, так и застыл на месте. Чего, казалось бы, проще такого украшения, а взволновало, как хорошая, сердечная песня.
Опомнился не сразу. Рядом стояли люди и тоже глядели на флаг.
Конечно, "минута в минуту" не вышло: девушка уже ждала на мосту…
Став моей женой, она не раз при случае напоминала: "Надо же, опоздал на первое свидание!" Не забыла и до сих пор. Недавно весело рассказала об этом гостям на нашей серебряной свадьбе.
А у меня в сердце остался тот вечер на всю жизнь не только дорогим для меня воспоминанием о первом свидании, но и пламеневшим на ветру, на башне, флагом…
К нам в траншею самолично доставил горячую пищу в термосе за плечами наш ротный повар Иван Куличков, маленький, юркий, с длинным острым носом, - и впрямь беспокойный речной куличок, как иногда называли его в роте.
- Видишь?! - с ноткой гордости указал ему на флаг Степан Ермаков, словно было это делом его рук.
Куличков не успел смахнуть с лица пот, ему, может, еще не до флага было, поэтому, мельком взглянув в сторону сарая, он сказал:
- Это что… Вот на Красной площади, помню, в Октябрьскую и Первого мая… Разливанное море знамен! Видал кто-нибудь?
- Эх ты, Кулик! - с безобидным укором посмотрел на него Степа.
А тот, казалось, не сразу понял, за что его так.
- Нет, это тоже здорово! - сощурив улыбающиеся глаза, сыпанул повар скороговоркой. - Кто это, ребята, ухитрился-то? А?
Об этом мы и не подумали. В самом деле - кто же?