- Жива! - радостно вскрикнула Алла. Она чувствовала свою оплошность, что не удержала женщину, под обстрелом кинувшуюся на поиски воды для раненых, и все думала: почему так долго нет ее, уж не погибла ли? - Жива, милая… Принесла, - уже спокойно проговорила Алла.
Женщина торопилась, и, как ни бережно несла флягу, держа перед собой обеими руками, вода все же плескалась на ее выцветшее платье. Алле жаль было воды. Она шагнула навстречу, хотела принять флягу из рук женщины, но та замотала головой и не отдала. Она сама стала поить раненых. Сначала дала воды Петьке. И трудно было определить по выражению лиц, кто в этот миг был счастливей - боец ли, утоливший жажду, или женщина, сделавшая это доброе дело.
Ездовой полушутя-полусерьезно посоветовал:
- А теперь песню, запевала!
И Петька запел. Это была песня про юного барабанщика - в атаку он шел впереди с веселым другом барабаном, с огнем большевистским в груди. Петькин голос дрожал, срывался, да и был он похож не на звонкий тенор ротного запевалы, а на голос пионера, и то поющего во сне. Должно быть, снова виделось ему что-то далекое: эту песню в роте никогда не пели…
Потом фляга оказалась в руках старшего лейтенанта - женщина доверила ему. Он пил маленькими глотками - вода была студеная, родниковая, живая.
Когда от леса донесся глухой разрыв снаряда, латышка испуганно заметалась, кинулась в подвал. Вышла оттуда с ребенком на руках.
Ездовой вздрогнул:
- Он же - мертвый!
- Да, - подтвердила Алла. - Еще утром. Осколком…
А женщина, обезумев, казалось, и теперь, на дневном свету, не верила, не понимала этого. Ведь - мать, до кого доведись.
Женщина повалилась на скамейку. Несколько секунд она была в оцепенении. Потом вскрикнула, припала к ребенку, забилась.
- Опамятовалась, - сказала Алла.
Она начала торопливо наказывать ездовому, чтобы поглядывал на дорогу, осторожнее ехал. А он, не слушая ее, нахмурил седые брови, отмахнулся:
- Знаю, не впервой! Иди к ней-то…
Повозка тронулась.
В стуке колес старшему лейтенанту всю дорогу чудился слышанный в подвале напев колыбельной песни.
1962
Таня, капитанская дочь
1
Весь день пылила дорога. По ней молча враздробь шли усталые пехотинцы, двигались повозки с нехитрыми пожитками бойцов, с продовольствием.
Наши войска, преследуя отступающего врага, покинули обжитые за долгие месяцы обороны блиндажи и землянки и, кто с жаркими боями, а кто вот так, во втором эшелоне, продвигались вперед.
Капитан Липатов вглядывался в лица обгоняемых им бойцов, время от времени спрашивал:
- Товарищи, это не Двадцать восьмая Невельская?
В ответ неизменно слышалось короткое "нет".
"Видно, впереди", - думал Липатов и убыстрял шаг.
Капитан возвращался из госпиталя. Наткнулся на штаб Третьей Ударной армии. Там сказали, что его дивизия снялась с правого на левый, наступающий фланг и находится на марше.
"А если она где-нибудь рядом, справа или слева? - вдруг усомнился Липатов. - Ведь уйму дорог понастроили саперы на той же Калининщине".
Сел на обочину, вынул из планшетки потрепанную карту, единственное, что осталось с ним при эвакуации в госпиталь, стал искать тот возможный путь, который могли избрать для невельцев. Карта была старая, кроме большака, по которому он шел, да малоприметных проселков, ничего не выискал. Уложил карту и снова продолжал путь.
"Ни одной машины! - досадовал Липатов. - Куда только подевались?"
Хотя у него и багажа-то было всего-навсего выношенная шинеленка, много видавшая за военные годы, хотя и день был пасмурный, не жаркий, но уже к полудню Липатов во всем теле чувствовал усталость. Ныла подлеченная рана в левом плече. Боль напоминала ему погожий апрельский день, когда он со своим связным пробирался петлявшей в ивняке тропкой в первую роту. В ротах капитан бывал часто. Да и что за командир батальона был бы он, если б не делал этого?.. Кругом уже виднелись проталины, на вербах серебрились барашки, в поднебесье висели жаворонки, где-то рядом лепетали невидимые ручейки… Приятная тоска сосала сердце. "Весна, весна… - думал он тогда. - Проскочит, не успеешь оглянуться. А может, и лучше. Все равно не для нас, солдат, это".
Липатов не заметил, как оказался на открытой местности. До расположения роты оставалось сотни три шагов. Впереди лежала обстреливаемая немецкими минометчиками полянка. Черный от пороховой копоти снег покрывал ее. Первая рота вдавалась во вражескую оборону, и гитлеровцы с высоты на фланге хорошо просматривали эту поляну. Малейшее движение было видно им. Комбат сам всегда наставительно говорил тем, кто с его поручениями отправлялся в первую роту:
- Поосторожней на черной полянке…
И он не удивился, когда связной, шедший сзади, предупредил его:
- Надо пригнуться, товарищ капитан, и быстрей вперед!
Липатов послушно согнулся и бегом устремился через полянку. Гитлеровцы, конечно, заметили. Первая мина разорвалась справа в стороне. Липатов ничком упал на землю. И только начал приподыматься, как выросло неприятное завывание второй мины. Его сильно толкнуло в плечо. Подбежал связной, подхватил под мышки, приподнял. Капитан обмяк, обессилел.
- Довоевался, - тихо сказал он не то себе, не то связному.
Третья мина разорвалась далеко позади, где-то в кустах…
- Что с тобой, Липатыч?! - услышал комбат тревожный голос командира первой роты капитана Тамбовцева, когда со связным очутился в блиндаже.
- Сплошал, старина… - отозвался Липатов.
Вне службы они называли друг друга попросту: Тамбовцев комбата - Липатычем, а тот Тамбовцева за бравые усы - стариной, хотя были они одних лет.
- Живо санинструктора! - откинув плащ-палатку на двери, крикнул кому-то командир роты. - А ты - цел? - недобро взглянул он на бойца. - Что ж ты не уберег командира?
- Я говорил…
- Говори-ил…
Рана оказалась серьезной. Санинструктор, распоров окровавленную гимнастерку и увидев в ране клочки одежды, побледнел, засуетился. Бинт моментально намок, стал хлюпким…
- Смени-ка, друг, пластинку! - вслух сказал себе Липатов, устало ступая в мягкую дорожную пыль забусевшими сапогами.
Как и тогда, в блиндаже Тамбовцева, Липатов вдруг почувствовал подступившую тошноту, словно рана все еще сочилась.
Прогнать воспоминания удалось не сразу. Вспомнил проводы в госпиталь. До чего ж обидно было - ранен не в бою, а на какой-то прогулке из роты в роту! Даже в эту минуту осадок прежней горечи жил в его сердце.
Липатов догнал стрелковый взвод, а может, роту, поредевшую в боях. Выгоревшие гимнастерки бойцов темнели на крыльцах от пота. Липатов шел сзади, не обгоняя, смотрел им в спины и думал: "Так же меряет километры сегодня и мой батальон. Когда-то разыщу! Кажись, до самой передовой гнаться буду".
Ему захотелось представить встречу с однополчанами. Первым, думалось, непременно узрит его оставшийся за командира батальона Тамбовцев.
- Э-э, - удивится, - кого вижу! - А потом, крутанув табачный ус, доложит: - Товарищ комбат, вверенный мне батальон закончил марш и находится на отдыхе.
Подавая руку, наклонится к уху, шепнет: - Завтра, Липатыч, в депо.
Липатову приятно будет в ответ сказать:
- Значит, не опоздал, старина?
Он в тот же час пойдет в роты. Отрадно будет снова услышать бодрое "Здравия желаем, товарищ капитан!". Бойцы, поди-ка, тоже соскучились по своему командиру. С ним выдержали испытания в тяжелых боях под Великими Луками, вместе дрались за Невель. А сколько было еще схваток с врагом за безымянные высоты от Ловати до озера Нещедро! А может, забыли уж. Может, и не помнят, кто такой капитан Липатов… Ну нет!..
Узнает командир полка о возвращении, вызовет к себе… Почему - вызовет? Сам к нему должен явиться. Сразу же.
- Как здоровье? - спросит.
- Спасибо, товарищ подполковник, - ответит, - поправился вполне.
- А подоспел, - скажет, - в аккурат. Я только-только вспоминал: был бы Липатов!.. Что ж, капитан, я тебе и поручу…
И подполковник изложит план завтрашнего боя, в котором главную роль должен сыграть батальон Липатова…
Он уже рисовал утро с чутким тающим туманом, с дымчатой росой на траве, когда раздастся залп "катюш" - сигнал для артиллерийского наступления. И в ту же секунду многоголосый гул орудий подхватит эту грозную музыку, объемлет все кругом неумолчным грохотом. А батальон, конечно, еще ранешенько поутру занял исходные позиции, окопался, приготовился к броску вперед за разрывами своих снарядов. Лишь перекинется огневой вал дальше, Липатов подаст сигнал атаки. Роты ринутся вперед. Вот бойцы уже в траншеях противника. Автомат и граната довершают то, что недоделали снаряды. И снова - вперед!..
Связист, поспевающий с ниткой за наступающими, подавая телефонную трубку, скажет:
- Батя…
Липатов догадается: "Похвалит".
- Как дела, Павел Андреевич? - услышит комбат знакомый голос командира полка.
- Все в порядке, Иван Семенович. Миновали Вторую линию траншей.
- Сможете идти дальше?
- Мои орлы умрут, но сделают все, чтобы…
- Хорошо. Молодцы! А теперь слушай. Я намерен усложнить задачу. Ты, как было приказано, быстро выходишь на развилку дорог и седлаешь ее. Пусть это сделает хотя бы двойка. Основными же силами ударишь по гарнизону деревни с фланга. Обдуманно, не с кондачка. Учти прошлые промахи. Хорошо понял?
- Отлично понял!
- Желаю успеха. Действуй!
Будто сладкий сон, плыли эти картины в воображении Липатова. Он видел себя на поле боя героем среди героев. Но знал бы он, как далека его пылкая фантазия от тех в самом деле геройских дел, которые совершит батальон и сам он после во многих штурмах сел и городов, при форсировании рек и речушек!..
Пехотинцы свернули с дороги к березняку. Одни, тяжело опускаясь на землю, сразу вытягивались, подложив руки под голову, другие разувались, чтобы посушить портянки, дать отдых ногам.
"Может, и мне устроить привал? - спросил себя Липатов и тут же решил - Нет, лучше погодя. Увижу избенку - и заночую".
Шагал он тяжело. И мысли одолевали невеселые. За день до выписки из госпиталя Липатов получил письмо от жены. До этого она долго крепилась, а тут не удержалась, расхныкалась. "Ну зачем? Не вернешь ведь? Разве у одних нас такое?" - убеждал он жену в ответном письме. И вот сейчас, вспомнив слова эти, почувствовал: не убавят они тоски у нее. Не знает, как тяжко бывает и ему! Дважды был ранен. Зарубцевались обе раны. А рана в сердце, казалось, не заживет никогда.
Война застала Липатова в разлуке с семьей. Он незадолго до событий был переведен из Ленинграда в Белоруссию. Семью собирался перевезти позже, во время отпуска. У них с Лидой была прехорошенькая дочурка. В Ленинграде тогда гостила мать жены. Лида металась, не знала, как ей быть. Думала уехать под Вологду в деревню, на свою родину, но не решилась бросить работу - она была техником на заводе. А когда узнала, что завод будут эвакуировать в Сибирь, согласилась ехать с коллективом. Но с эвакуацией что-то задерживалось. Тогда она, не вытерпев, отправила в деревню бабушку с внучкой одних. До Вологды они не добрались - погибли в пути во время бомбежки. От этого известия Лида поседела. Из Ленинграда и потом из Сибири писала Павлу на фронт грустные письма. Все бредила Галинкой. Вспоминала, как дочурка плакала, просила: "Мама, я не поеду с бабушкой, я с тобой хочу!" И все-таки не оставила ее при себе, отправила на погибель. Месяц бы всего потерпеть - и вместе с заводом поехали бы в Сибирь…
Задумавшись, Павел чуть не прошел мимо указки влево на проселок.
- Заречье, - вслух прочитал он.
Деревня виднелась на угоре, всего в полукилометре. "Что ж, свернем, дело к вечеру", - решил Павел, и на душе стало веселей.
Перешел по шаткому мосту через речку с желтыми кувшинками, старательно смыл с лица, с сапог дорожную пыль и стал медленно подыматься. Не выбирая, направился к крайней избе. Обросшая зеленым мхом соломенная крыша, подслеповатые окна, утыканные тряпьем, покосившееся крыльцо… "Видно, давно здесь ни к чему не притрагивалась рука хозяина, - подумал Липатов. - Да и время ли!"
В сенях его встретила седенькая старушка, каких много на русской земле, В кармане блеклого фартука лежал клубок черной шерсти, в руках старушка держала недовязанную детскую рукавичку. На лице, иссеченном морщинами, светились добрые глаза.
- Здравствуйте, мамаша! - приветствовал ее Липатов.
- Здравствуй, сынок, - ответила старушка, пристально всматриваясь в него.
- Не разрешите ли переночевать? - спросил он, стараясь казаться бодрым.
- Переночуй, сердешный, места хватит. Заходи в избу-то. - Она уступила дорогу.
После того как Липатов опустился на лавку, блаженно вздохнув, старушка ласково, как могла только мать, спросила:
- Уморился?
- Да, - признался он, - целый день пылища, духота.
- Ну вот, передохни.
- Кому это варежки такие "большущие" вяжете? - кивнул Липатов на рукоделие.
- Внучке. Заигралась где-то и домой не зазовешь. - Она положила вязанье на подоконник. - Пойду постель засветло приготовлю. На сеновале, пожалуй, лучше?
- Я где угодно, хоть на полу. Не хлопочите очень-то.
- Какие уж хлопоты!.
Старушка вышла.
Липатов огляделся. Все было обычным для крестьянской избы: вылинявшая ситцевая занавеска, скрывавшая от посторонних глаз кухонную утварь, горшочки герани на подоконниках, полдесятка фотографий в простенке… Он хотел было подняться, чтобы разглядеть снимки, но такая истома разлилась по всему телу, что, казалось, и не встать.
Старушка вернулась скоро. Переступив порог, спросила:
- Городской или деревенский?.. Как звать-то?
- Павлом звать. Павел Андреевич.
- Павел… Павлик… - она произнесла его имя как бы про себя и по-матерински нежно. У Липатова екнуло сердце.
- Верно, так и звали - Павлик. А уж городской или деревенский, трудно сказать. Лет до шестнадцати жил в деревне, а потом умчал.
- Летом, поди-ко, на сеновале спал?
- Любил!
- Ну вот, припомнится родительский дом.
Старушка задумалась и опять внимательно посмотрела на него. А когда он собрался идти спать, напутствовала:
- Доброго сна тебе, Павел Андреевич. Ничем-то не угостила я…
- Что вы, что вы! - торопливо перебил ее Липатов. - Спасибо. Ничего не надо. Сыт я. Водички разве.
- Здесь, в ведре, - указала она. - Из колодца, студеная, не простынь с жару-то.
Выпил чуть не полный ковш, даже лоб заломило.
И вот он на сеновале. "Поветь", - пришло ему на ум название сеновала в том северном краю, где родился и рос он. В углу две-три охапки прошлогоднего сена. Поодаль широкая деревянная кровать, на ней - соломой набитый матрац с подушкой и стеганым одеялом из пестрых лоскутков. "Для меня?.. Ого, буду спать, как барин. - Разделся, лег. Приятный холодок обдал тело. - Невежа, даже имени не узнал, - укорил он себя. - Ведь и у меня была, может, такая же добрая мать". Своей матери Павел не помнил. Она умерла, когда ему было немногим больше года.
Мысли расплывались, путались. Успел еще подумать: "Чья же девочка у нее?" - и заснул.
2
Рождались и таяли сны, то похожие на действительность, то далекие от нее. Сначала какой-то грязной дорогой шли войска и с ними - он, капитан Липатов. Рядом знакомые и в то же время чужие лица. Был тут кто-то похожий на Тамбовцева, но почему-то безусый. Связист с чубом, которого у него никогда не было, смотрел озорными глазами и говорил: "А я знаю, товарищ капитан, куда мы идем". Потом все исчезло, и он проснулся, еле вспомнил, где находится, посмотрел в раскрытые ворота на улицу, в ночь и снова погрузился в сновидения.
Утром ему приснилось то, чего уж никогда не могло быть наяву.
… Он сидит у окна своей ленинградской квартиры на Васильевском острове и безразлично глядит на торопливых пешеходов. Позади незнакомым Павлу голосом жена говорит дочурке:
- Иди к папе. Видишь, какой он грустный? Развесели его.
"Разве я грустный? - думает Павел. - Мне просто скучно".
- Не пойду! - капризничает Галка.
- Почему? Разлюбила папу?
"Обернуться или нет?" - гадает он. Быстро повертывается, и взгляд его встречается с глазами Галинки. Она нахмурилась, смотрит исподлобья. "Вся в папу", - вспоминает Павел слова жены.
- Бутузка ты! - улыбается он. - Что ж это твоя Катька-то слезами заливается? - указывает Павел на куклу. Кукла лежит на диване. Одна ножка у нее подвернута. - Больно ей, видишь - плачет.
- Не плачет и не больно совсем, - так же упрямо бурчит себе под нос Галка.
- А ты спроси у нее, - советует отец. Он быстро обхватывает дочурку руками, притягивает к себе. - Галина ты Павловна! Посиди-ка у папы, послушай сказку про колобок.
Галка любит папины сказки и сразу добреет. Вот уже егозит на коленях, проводит теплой пухленькой ручонкой по его небритой щеке:
- Папа, ты сердитый?
Павел догадывается, почему так спрашивает Галя: недавно он читал ей стихотворение, в котором есть слова: "И небритый, и сердитый он без галстука ушел…"
- Смешной ты, Галчонок! - нежно шепчет он на ухо Гале, притрагиваясь губами к родимому пятнышку на мочке. Ей щекотно, и она заливается звонким смехом…
Липатов проснулся. Светло. У кровати стоит - он не верит своим глазам, - стоит его Галинка. Поглядка, улыбка, косички - все ее.
- Галя, - тихо, боясь спугнуть, позвал он это сказочное видение.
Девочка ни с места. Пристально смотрит на него и улыбается.
В сенях послышались шаги, потом - строгий голос:
- Таня, иди сюда! Не мешай.
Девочка мигом сорвалась, убежала.
Павел встал, торопливо оделся, сошел вниз. В избе, так же как вчера, сидела с вязаньем в руках старушка. "Где же девочка?" - хотел было спросить, но хозяйка заговорила первой:
- Хорошо ли отдохнулось, Павел Андреевич?
- Спасибо, большое спасибо! - с чувством благодарности ответил Липатов. - Вчера я приустал, не побеседовал с вами, даже имени не узнал. Вы уж не обижайтесь.
- А мы сегодня побеседуем, - улыбнулась она. - Позавтракаем и побеседуем. А зовут меня все Власовной. Смолоду и имя было, потом овдовела, постарела и стала просто Власовна.
Павел поглядел на рукавичку, уже почти связанную, опять хотел опросить про девочку. И снова Власовна опередила:
- Верно, помешала моя егоза? Говорю ей: "Иди, Таня, погляди - на сеновале кто-то спит". - Власовна прислушалась. - Чу, бежит.
Босые ножонки протопали в сенях.
- Баушка! - с порога хныкнуда Таня и, увидев, кто был на сеновале, умолкла.
Павел впился взглядом в девочку. Он снова искал в ней Галкины приметы. Хотя теперь и не нашел в Тане того, поразившего его полного сходства со своей Галинкой, все же в ее лице, в косичках было что-то очень родное, близкое.
- Ну что, дитятко? - спросила бабушка Таню.
- Лешка Кузин дерется, баушка, - снова нахмурилась внучка.
- Поди-ко, не дерется - играет?
- Дерется. Каменьями.
- Экой нехороший. Не дружи с ним, беги лучше к девочкам.