9
В помещичьем доме подавали обед. Дона Аугуста собрала детей, дома жили теперь четверо, три сына и дочь учились в Баии. Прислуги-негритянки приносили из кухни разные блюда. Полковник Фредерико смотрел на жену и думал о Лоле Эспинола. Было время (очень давно!), когда дона Аугуста была хорошенькой, стройной девушкой. Но с тех пор прошло больше двадцати лет. Фредерико был ещё не особенно богат, когда женился на ней. Аугуста, отец которой к тому времени уже умер, принесла в приданое плантации какао, увеличив состояние Фредерико. Но после первых родов дона Аугуста начала полнеть и превратилась в эту бесформенную тушу; она казалась ещё огромнее рядом с мужем, маленьким и худощавым. И она была не только толста, но и ревнива. Из ревности она бросила дом в Ильеусе, один из лучших домов на Авениде, и переехала жить в фазенду. Еще в Ильеусе она беспрерывно думала о том, что муж там один на плантациях и, наверно, не пропускает ни одной девчонки-метиски. В конце концов она переехала в фазенду и начала шпионить за Фредерико, твердо решив не допустить никакого баловства с дочерьми работников. Полковник Фредерико Пинто не особенно-то обращал внимание на припадки ревности, столь частые у его жены. Здесь, в фазенде, дона Аугуста ещё больше располнела, потому что после обеда спала в гамаке на веранде и поедала все вкусные блюда, какие только умели готовить негритянки; она превратилась в какую-то гору мяса, полковнику было просто противно на нее смотреть.
Сидя за столом рядом с женой, Фредерико подумал, даже с некоторым удовольствием, какой шум подняла бы Аугуста, если бы узнала, что он близок с Лолой. Но супруга ни о чём не догадывалась, она лишь смутно где-то что-то слышала о Пепе, но связывала его имя только с игорным домом; а страсти Фредерико к игре она даже потакала.
- По крайней мере, пока играет, не бегает за женщинами…
Но если бы она узнала, вот был бы скандал! Это было бы ужасно, она бы всю жизнь об этом говорила, откровенничала со служанками, жаловалась Тибурсио, хныкала по ночам. Это даже хорошо, что она приехала в фазенду, здесь она по крайней мере далеко от ильеусских старушек, у которых такой длинный язык и которым решительно нечего больше делать на свете, как только сплетни разводить да совать свой нос в чужие дела. А впрочем, для полковника Фредерико Пинто всё это особого значения не имеет. Пусть Аугуста хоть с ума сойдет, Лолу он всё равно не оставит. Вообразите себе: порвать с Лолой, чтоб удовлетворить оскорблённое самолюбие этого слона…
С тех пор как Фредерико увидел в цирке слона, он никогда уже не мог больше думать о своей жене, не вспоминая это странное животное. Единственное, что удерживало Фредерико от решительного разрыва, были дети - старшие, учившиеся в Баии, и малыши здесь, дома. Если бы не дети, он давно бы взял Лолу к себе и зажил бы с нею вдвоём в новом доме. Детей у него было восемь; было бы двенадцать, если бы четверо не умерли: трое ещё маленькими, а Карлос, самый старший, четырнадцати лет. Он умер от тифа как-то во время каникул. Если б не дети, Фредерико совершил бы это безумство, пусть потом говорят что хотят, ему решительно всё равно… Кстати сказать, достаточно провести с женой одну ночь, чтоб на свет появился новый ребёнок… Аугуста не боялась иметь детей, и они рождались каждый год… Только они ещё и привязывали полковника к дому, к жене; если бы де они - он бы все бросил и вырвал Лолу из рук Пепе.
Дона Аугуста ест молча. Она тоже задумалась. О Фредерико, о детях, о плантациях. О Рите, дочке Иринеу. Скверная девчонка, лезет к полковнику, это ясно… А он, конечно, не прочь… Иринеу, безусловно, подстрекает дочку, ему очень хочется, чтоб полковник с ней сошёлся, тогда у них будет много денег, они переедут в Пиранжи, ему будут каждую неделю платить за работу… Она к нему так и льнёт, это все видят… Грудь упругая, волосы приглаживает, а улыбка дерзкая, бесстыдная… Дона Аугуста так расстроена, что у неё даже аппетит пропал. Мальчики подрались за столом, каждый требует лучший кусок, дона Аугуста сердито закричала на них. Почему это Фредерико смеётся?
Наконец, не в силах больше сдерживаться, Аугуста сказала:
- Ты думаешь, я ничего не замечаю?
Полковник вздрогнул. Может быть, она и вправду что-нибудь знает?
- Да ты о чём?
- Всё об этом говорят… Девчонка эта, дочка Иринеу…
- Оставь, пожалуйста, глупости какие…
- Может быть, ты не замечаешь…
- Да что мне замечать-то?
- Она на тебя так смотрит, только что не прижимается к тебе. Тебе, конечно, это нравится…
Фредерико смеется:
- Оставь, пожалуйста… Ты со своей ревностью просто невыносима… Я даже не смотрю на нее… Оставь, пожалуйста…
В дверях показалась Рита, дочь Иринеу. Лицо доны Аугусты исказилось от гнева:
- Что тебе здесь нужно?
Девушка смущенно улыбнулась:
- Я хотела попросить вас, сеньора, может, дадите пару свечей, поставить в ногах у покойника…
В первый раз Фредерико пристально взглянул на молоденькую мулатку. Если бы не Лола, то стоило бы обратить внимание на Риту. Она недурна собой. Но у него есть другая женщина, красивая, утонченная, незачем ему возвращаться к мулаткам с плантаций. Голос доны Аугусты звучит резко:
- Нет у меня никаких свечей. Негру не нужно ни свечей, ни гроба… Подумаешь, новости какие…
- Мы его отпевать хотели… - изумилась Рита. Никогда ещё никто не отказывал в свечах для покойника.
Тогда только дона Аугуста вспомнила Ранульфо, его выкатившиеся глаза. Она внезапно вздрогнула всем своим грузным телом.
- Ступай… Я потом пришлю свечи с Эсмеральдой…
Рита, уходя, улыбнулась:
- Бог вас наградит за это…
Дона Аугуста повернулась к Фредерико:
- Разве я не говорила… Она придумала всю эту историю со свечами только затем, чтоб прийти сюда…
Полковник опять засмеялся:
- Оставь, пожалуйста… Она пришла просить свечи, а ты не захотела сделать благочестивое дело…
Он подумал с минуту, мысли как-то путались у него в голове:
- Милосердие никогда никому повредить не может… Бедным помогать надо…
Дона Аугуста оправдывалась:
- Да я сейчас пошлю свечи… Я только этой нахалке дать не хотела.
Тибурсио остановился в дверях, попросил разрешения войти:
- Всё какао удалось спасти, полковник…
Фредерико повернулся к жене:
- Пошли им водки тоже. А то у них, наверно, курить не на что…
10
Мягко стелется по земле ласковая тень плантаций. Солнце золотит большие листья деревьев какао. Ветви их тянутся в воздух, сплетаясь и обнимая друг друга, и кажется, словно одно гигантское дерево стелется то вверх, то вниз по холму, отбрасывая на многие сотни метров топазовую тень. Здесь всё - жёлтого цвета, лишь изредка, резким пятном, врываются в жёлтое марево островки зелени. Ползет по веткам желто-золотистый муравей пешишика, он уничтожает вредителей, угрожающих плодам какао. На деревьях распускаются золотистые молодые листочки и нежные бледно-желтые цветы, которые солнце осыпает огненно-золотыми брызгами. Пожелтели, сожженные лучами, слишком ранние плоды. А спелые, напоминающие золотые лампады старинных соборов, ослепительно сверкают под лучами солнца, проникающими сквозь тень плантаций. Жёлтая змея "папа-пинто" выползла погреться на тропинку, протоптанную ногами людей. И даже земля - грязь, превратившаяся в пыль под жарким солнцем, - тоже мутно-желтого цвета. Она покрывает голые ноги негров и мулатов, работающих на плантации, и потому ноги у людей желтые.
Спелые плоды светятся слабым золотистым светом, озаряющим самые темные уголки плантаций. Луч, пробиваясь сквозь листья, обрисовывает в воздухе желтые столбики пыли, которые ползут по ветвям, теряясь в небе над вершинами деревьев. Обезьяны жупара, всегдашние обитатели какаовых насаждений, с криком прыгают с ветки на ветку - тёмные грязно-желтые пятна на золотом фоне плантаций. Змея "папа-пинто" просыпается, вытягивает своё тело цвета яичного желтка и теперь кажется гибкой металлической палочкой. Её жадные жёлтые глаза неотрывно следят за шумной, весёлой стаей обезьян, прыгающих по веткам. Капли солнечного света льются сквозь листья какаовых деревьев, сливаясь в длинные лучи на земле, растекаясь по лужам бликами цвета чайной розы. Словно топазовый дождь, падая с неба на горячую пыль земли, превращается в розовые лепестки. Все оттенки жёлтого цвета можно увидеть на плантациях какао в тихое солнечное утро.
И когда поднимается легкий ветер, все это жёлтое море колышется, волны разных оттенков вливаются одна в другую, образуя новый жёлтый цвет - цвет какаовых плантаций, самый красивый цвет в мире; только местные жители могут видеть его в летние дни. Нет красок, чтобы передать этот ни с чем не сравнимый цвет, нет слов, чтобы описать его, этот неповторимый жёлтый цвет какаовых плантаций!
ДОЖДЬ
1
Поэт Сержио Моура сидел один в пустом зале заседаний Коммерческой ассоциации. Вошел Карлос Зуде. Он пожал руку поэту, улыбаясь своей обычной, такой приветливой улыбкой:
- Добрый вечер, сеньор Сержио.
- Добрый вечер.
Какая гордость звучала в голосе поэта! Эта гордость казалась чем-то вещественным, ощутимым, она висела в воздухе, колола, как игла. И, как это ни странно, эта гордость почему-то раздражала Карлоса Зуде, несмотря на его глубокое презрение к поэту. Сержио был, бесспорно, хорошим секретарем, дела Ассоциации он вел аккуратно, но ведь десятки молодых людей смогли бы, за приличное жалованье, работать не хуже его! Карлосу не приходило в голову, что гордость Сержио была гордостью поэта, а не секретаря. Карлос презирал стихи; все искусства он считал праздной выдумкой. Он чувствовал какое-то недоверие ко всем писателям, скульпторам, художникам. Но это не было то недоверие, которое чувствовали к людям искусства полковники. Полковники презирали людей искусства только до тех пор, пока те оставались в тени. Как только они становились известными, полковники начинали ими восхищаться. Карлос был выше этого: у него были раз и навсегда сложившиеся взгляды на людей искусства, он называл их бездельниками. Только последние революционные события, в которых приняло участие столько писателей, убедили его в том, что эти бездельники могут быть, пожалуй, опасны. Но поэтов он исключал из числа опасных: это уж просто бездельники, жалкие люди. А так как Сержио Моура отличался трудолюбием и бумаги были всегда в порядке (Карлос Зуде был председателем Коммерческой ассоциации), то Карлос и не вспоминал о том, что его секретарь пишет стихи и печатается в газетах Рио. Он считал стихи слабостью Сержио, а самого Сержио - дилетантом и презирал его, как презирал всех служащих, живущих на жалованье. Впрочем, это презрение не мешало Карлосу быть любезнейшим в мире человеком в обращении со служащими. Он никогда не повышал голоса, не делал строгих выговоров. Он просто презирал служащих как существа другого мира. Крупные коммерсанты, экспортеры, богатые помещики - вот это был его мир, в который допускались разве что управляющие, так как на долю управляющих всё же приходилась часть доходов фирмы.
Почему же тогда Карлос так живо чувствовал эту гордость поэта Сержио Моура? Он и сам не знал почему. Эта гордость висела в воздухе зала заседаний, и от неё становилось больно, как от пощечины. Эта гордость была во всём - в спокойном лице, в самой позе Сержио, который стоял не шевелясь в ожидании приказаний экспортёра. Карлос, взбешенный, молчал, не зная, что сказать ему. Однако в поведении Сержио не было ничего вызывающего. Он спокойно смотрел на Карлоса, и бумаги, необходимые для заседания, были аккуратно разложены на столе. Может быть, это роза, которую поэт держал в руке, так раздражала Карлоса? Она была просто оскорбительна, эта роза. Но почему оскорбительна? Карлос не знал, куда девать руки, он был смущен. Да ещё Жульета зачем-то пригласила этого типа на завтрашний вечер. Интимная встреча, соберутся только близкие друзья, а она вдруг приглашает Сержио… И что только она в нём нашла? Женщины такие странные, никак их не поймёшь… Поэт вертит в руке розу, это же невыносимо! Карлос Зуде открыл рот, намереваясь сказать что-то обидно-ироническое, но так ничего и не сказал… Не умел он говорить с иронией. Ну какого чёрта Жульета пригласила этого субъекта?
Когда вошел Шварц, управляющий немецкой экспортной фирмы в Ильеусе, Карлос встретил его такой бурной радостью, что Шварц даже растерялся.
- О дорогой Шварц, ну как вы? Сколько лет, сколько зим… - И крепко обнял его.
Шварц поклонился Сержио.
- Ну, а как наш поэт? Стихи подвигаются? - Он с трудом говорил по-португальски и никогда не читал ни одного стихотворения Сержио. Он вообще не читал ничего, что здесь печаталось, а только немецкие книги - поэтов и туманных философов. Его любимым автором был Ницше, и немец обычно говорил, что Ницше скрашивает ему жизнь в Ильеусе. Шварц был ещё молод и недурен собою. Он приехал в Ильеус сравнительно недавно, прямо из Германии, заменив прежнего управляющего фирмой, еврея.
Карлос Зуде выговорил наконец:
- Все готово для заседания, сеньор Сержио?
Поэт - вот несносный, право! - перестал наконец вертеть розу.
- Всё, включая виски…
- Прекрасно, прекрасно… - обрадовался Шварц. - Виски - это самое главное…
Карлос хотел узнать, прибыли ли отчёты контор. Отчёты прибыли и лежали на столе перед председательским креслом Карлоса, поэт указал на них розой. Убить его мало! Карлос с трудом сдержался: не надо нервничать, ему нужно сосредоточиться для сегодняшнего заседания.
Пришли братья Раушнинги, вслед за ними Рейхер. Последним пришел Антонио Рибейро. Шварц наливал виски в голубые бокалы. Сели вокруг длинного стола. Серьезные люди. Прежде всего бросалась в глаза исключительная аккуратность и тщательность, с какой они были одеты: костюмы из дорогого кашемира, шелковые рубашки, добротная обувь. Сержио Моура с карандашом в руке сидел напротив Карлоса Зуде на противоположном конце стола. Карлос смотрел на розу, лежащую на столе, - капля крови на белом листе бумаги, который скоро покроется мелкими, неразборчивыми буквами. После минутной паузы Карлос отвел глаза и посмотрел на Рейхера, наименее крупного из экспортёров.
- Я созвал вас, сеньоры, - начал Карлос, - чтобы поговорить с вами о чрезвычайно важном деле…
- Записывать? - перебил его поэт.
Карлосу пришлось обернуться и взглянуть на Сержио, и роза снова ранила его взгляд. Вот об этом-то он и не подумал: нужно ли стенографировать доклад? Нет, не нужно.
- Нет, сеньор…
Он снова смотрел на Рейхера.
- Прежде всего я хочу поставить вас в известность, что высказываю здесь не только моё мнение, но и мнение Карбанкса…
Экспортеры молча переглянулись. Один из Раушнингов толкнул другого коленом, чтобы тот обратил внимание на эти слова. Сержио тоже наклонился вперёд, видимо заинтересованный. Карлос вытянул ноги под столом, теперь чувство неловкости от присутствия гордого поэта начало проходить.
- Мне кажется, мы можем говорить откровенно… - сказал он, и чувство неловкости прошло совсем. Поэт снова стал простым мелким служащим. Карлос раньше хотел попросить его уйти - он на этом заседании не нужен, но теперь решил, что пусть лучше останется. Пусть почувствует силу Карлоса, пусть узнает, что Карлос значит здесь и на что способен.
Он только сказал:
- Не записывайте, сеньор Сержио…
- Хорошо. - И поэт снова взял розу и вертел её белыми, худыми пальцами.
Карлос Зуде заговорил, отчеканивая каждое слово, ему казалось, что его слова больно бьют поэта Сержио Моура.
- Мы с Карбанксом пришли к выводу, что должны поднять цены на какао.
Он остановился, ожидая, какую реакцию вызовут его слова. Но все молчали, только один из Раушнингов ткнул другого локтем в живот. Наконец Антонио Рибейро, от имени всех собравшихся, попросил у Карлоса более подробных объяснений. По правде говоря, он не совсем понимал, для чего, собственно, нужно повышение цен.
Карлос сначала развалился в кресле, потом выпрямился с таким видом, словно готовился сказать что-то необычайно важное или прочесть лекцию. Сам не зная почему, он посмотрел на поэта и теперь, казалось, говорил только для него:
- Вам всем, сеньоры, известно, что урожай республики Эквадор был уничтожен вредителями. И известно, конечно, что после Золотого Берега и Бразилии…
- …больше всего какао экспортирует Эквадор, - прервал Рейхер.
Карлос отвел глаза от Сержио и посмотрел на Рейхера с упрёком:
- Не в том дело… Гибель урожая в Эквадоре сопровождалась одним важным обстоятельством…
- Каким? - спросил Антонио Рибейро.
Раушнинги слушали внимательно, Шварц старался проникнуть в тайный смысл слов Карлоса. Что он хочет сказать? Может быть, этот бразилец с толстыми губами и широкими скулами (явные следы негритянской крови) хотел обмануть их, впутать в дело, выгодное только ему самому и американцу? Карлос отказался от дорогой сигары, предложенной одним из Раушнингов, он не курил. Кашлянув, он продолжал:
- Мы все с головой увязли в какао. Это наше дело, в нём весь наш доход. Не правда ли?
Раушнинги кивали головами. Шварц настороженно молчал, Рейхер пробормотал: "Гм…" Только Антонио Рибейро сказал:
- Да, оно верно.
Поэт понюхал розу. Он тоже был заинтригован. В этот момент он вспомнил гневный жест Жоакима, и в его ушах опять прозвучало, как строка трагической поэмы, слово, брошенное шофером в этом самом зале: "Империализм!"
И руки Карлоса начали превращаться (кто может удержать фантазию поэта?) в страшные когти дракона. Они росли, росли на глазах, ползли по бумагам, разложенным на столе, по отчетам фирм, по цифрам, цифрам и цифрам. Теперь Карлос Зуде уже не сидел, беспечно вытянув ноги. Он приподнялся в кресле, наклонившись вперёд, и слова его словно маршировали по столу, так по крайней мере казалось поэту. Карлос продолжал:
- Так как все вы согласны со мной, я задам вам такой вопрос: в чём наши гарантии?
Карлос казался профессором, читающим лекцию, молодым профессором, так как сейчас он выглядел моложе своих лет, и все присутствующие были смущены, Поэт (единственный, кого Карлос хотел поразить) находил, что он плохо объясняет. Сержио уже начал проникать в тайный смысл слов Карлоса, но видел, что другие ещё ничего не поняли. Несмотря на важный вид, экспортер говорил туманно, непонятно. Карлос повторил свой вопрос, подчеркивая каждое слово:
- В чем наши гарантии?
- В каком смысле гарантии? - спросил Рейхер.
Шварц закрыл глаза. Он начал понимать, в чём дело, и теперь стал спокойнее. Он тоже уже давно об этом подумывал, но у него не хватало смелости привести свои планы в исполнение.
- Да, - сказал Карлос, - в чём гарантии? Мы покупаем какао и продаём его за границу. Некоторые из наших фирм - иностранные, их капиталы за пределами нашей страны. А какова база этих капиталов? В чём наши гарантии?