Философия романа воплощена прежде всего в образе крупного исследователя Макса Готлиба, личности героического, подвижнического склада. Но в романе действует и другой человек большой души, который отчасти напоминает Готлиба своим абсолютным бескорыстием, творческой одержимостью, а отчасти контрастно соотносится с ним: это Густав Сонделиус. Любопытно, что оба ученых, сыгравших, каждый по-своему, немалую роль в жизни Мартина, показаны выходцами из Европы: уже этим подчеркивается, что они чужаки в мире доллара.
Мартин Эроусмит многому научился у Готлиба - не только в смысле профессиональном, но и в смысле моральном. Ему глубоко импонирует принципиальность, бескомпромиссность его учителя, ставящего науку превыше всего. И все же философия Готлиба - пафос раскольничества, "религия постоянного сомнения", - философия, обрекающая ученого на одиночество, не полностью принимается Мартином. Для него наука - не самоцель. Его увлекает не только самый процесс познания, поисков истины, но и возможность с помощью найденной, пусть относительной истины лечить и спасать людей. И в этом смысле Эроусмиту - как и читателям романа - глубоко симпатичен Сонделиус, который так щедро, безоглядно раздает свои знания и помощь.
В главах романа, где описана деятельность Мартина на острове Сент-Губерт, пораженном эпидемией чумы, - перед героем встают сложные моральные проблемы. Что важнее в этих условиях: чистота научного эксперимента, от которого, быть может, зависит судьба важного открытия, или непосредственная польза, которую открытие может принести многим тысячам людей здесь и теперь, немедленно? Мартин, в конечном счете, нарушает обещание, данное им своему учителю Готлибу: привить противочумную вакцину только половине населения, чтобы таким образом проверить действенность нового лечебного средства. Он действует, как ему советовал Сонделиус: никому не отказывать в прививке. Мартин вовсе не уверен, что, с точки зрения дальних перспектив науки, поступает правильно. Но он не может поступить иначе.
С новых сторон раскрывается в этих главах характер Леоры, преданной спутницы жизни Мартина. Ее образ обрисован с большой теплотой и большим искусством, - это, быть может, наиболее удачный женский образ во всем творчестве Льюиса. Вообще говоря, Синклер Льюис, яростный противник мещанского быта и нравов, был склонен поддерживать дело эмансипации женщин и их право на самостоятельный выбор профессии: эта тема была им затронута еще в раннем романе "Дело", а затем в "Главной улице" и впоследствии в "Энн Виккерс". Здесь, в "Эроусмите" тема женской судьбы трактуется несколько иначе. Для Леоры Эроусмит ее любимый труд, ее жизненное назначение именно в том, чтобы помогать мужу во всем, идти с ним сквозь все превратности жизни, как верный товарищ. Для нее само собой разумеется, что она должна сопровождать Мартина в опасную экспедицию. И смерть ее, пусть мотивированная случайностью, по-своему не менее благородно жертвенна, чем смерть Сонделиуса.
Эпизоды на Сент-Губерте образуют кульминацию романа: здесь до конца раскрывается его идейная проблематика, здесь достигает наивысшей остроты сюжетный драматизм. Некоторые мотивы этой части "Эроусмита" напоминают нам известный роман А. Камю "Чума". Сходство тут налицо - в приемах, какими обрисовано постепенное нарастание эпидемии, в частности, и в том, как оба писателя показывают лицемерие местных властей, боящихся назвать болезнь по имени и потому неспособных противостоять бедствию. Понятно, что для Камю (в отличие от Синклера Льюиса) чума - не столько конкретное жизненное явление, сколько философский символ, который интерпретируется им в свете его пессимистической философии. Но так или иначе, оба романа утверждают героическое деяние, направленное на спасение человеческих жизней.
В главах о чуме на Сент-Губерте возникает и другой идейный мотив, принципиально важный для творчества Синклера Льюиса. Мартин Эроусмит удивлен, когда видит перед собой негра-врача Оливера Марченда: "как большинство белых американцев, Мартин нередко говорил о низком развитии негров, ничего не зная о них…" "И вот в течение получаса доктор Эроусмит и доктор Марченд, забыв о бубонной чуме, забыв другую, более жестокую чуму расовой ненависти, чертили вдвоем диаграммы". Негр-интеллигент - образ, в ту пору почти неведомый литературе США. А слова о чуме расовой ненависти выражали глубокое убеждение писателя.
Прошло двадцать лет - и тема борьбы с расовым гнетом приобрела для литературы США новую остроту. В 1948 году появились два романа, очень разных, посвященных этой теме, - "Осквернитель праха" Уильяма Фолкнера и "Кингсблад, потомок королей" Синклера Льюиса. В каждом из них по-своему отразились реальные жизненные явления: рост самосознания у американских негров после второй мировой войны, и вместе с тем - возникновение сочувствия к угнетенной расе у наиболее совестливых белых. В "Кингсбладе" у Синклера Льюиса появляется уже не одна эпизодическая фигура образованного негра, а целая группа интеллигентных цветных американцев, полных чувства достоинства и готовых отстаивать свои человеческие права.
Вернемся к Эроусмиту. В конце романа он отказывается от благосостояния и научной карьеры - и продолжает свои эксперименты в уединенной лаборатории, в лесу. Тут чувствуется влияние любимого Синклером Льюисом американского классика Генри Торо, который видел высшее счастье человека в одиночестве и непосредственном общении с природой (с книгой Торо "Уолден, или Жизнь в лесу" Синклер Льюис не расставался, постоянно ее перечитывал). Как понимать финал "Эроусмита"? Победа это или поражение? Читатель вправе усомниться в надежности той свободы, которую деятель науки в состоянии обрести таким оригинальным способом. Бесполезно гадать, как сложится дальше судьба Эроусмита, научная и личная. Но в тот момент, когда обрывается действие, Мартин Эроусмит чувствует себя скорей победителем, чем побежденным. Он, как бы то ни было, не поддался давлению шарлатанов от науки, не склонился перед всемогущим бизнесом и многоликим мещанством. Как не склонится, двадцать лет спустя, другой прямодушный и непокорный герой Синклера Льюиса, Нийл Кингсблад.
Мы убеждаемся, что романы Синклера Льюиса насыщены острой идейной проблематикой, которая не потеряла своей актуальности и в наши дни. Проблематика эта глубоко входит в плоть образов, в ткань сюжетов. Один из западноевропейских почитателей таланта Льюиса, известный немецкий романист Арнольд Цвейг, писал о нем еще в 1931 году: "В основе его искусства - критика современного мира, которая объединяет нас всех… Повествователь стоит за своими книгами: они лучше всего там, где его личность скрыта и где именно благодаря этому становится яснее то, что он хочет ими сказать". В самом деле: в лучших романах Льюиса автор-повествователь нередко комментирует действие - тактично и ненавязчиво. Но он, помимо этого, вживается в своих героев так, что становится как бы неотделим от них. Богатое идейное содержание его книг раскрывается естественно, самородно, благодаря полноте и богатству характеров, созданных писателем. Эти качества Синклера Льюиса - художника очевидны и в "Бэббите" и "Эроусмите" - книгах, представляющих заметный вклад в развитие мировой литературы XX века.
Т. Мотылева
БЭББИТ
Перевод Р. Райт-Ковалевой
Посвящается Эдит Уортон
Глава первая
I
Башни Зенита врезались в утреннюю мглу; суровые башни из стали, бетона и камня, несокрушимые, как скала, и легкие, как серебряные стрелы. Это были не церкви, не крепости, - сразу было видно, что это - великолепные здания коммерческих предприятий.
Туман из жалости прикрывал неприглядные строения прошлых лет: почту с вычурной черепичной крышей, красные кирпичные вышки неуклюжих старых жилищ, фабрики со скважинами задымленных окон, деревянные дома грязного цвета. В городе полно было таких уродов, но стройные башни вытесняли их из центра, а на дальних холмах сверкали новые дома, где, казалось, обитают радость и покой.
Через бетонный мост промчался лимузин - длинный, блестящий, с бесшумным мотором. Его владельцы, веселые, разодетые, возвращались с ночной репетиции "Интимного театра", где любовь к искусству подогревалась немалой толикой шампанского. За мостом шло железнодорожное полотно в путанице зеленых и алых огней. С гулом пролетел нью-йоркский экспресс, и двадцать стальных рельсов сверкнули в ослепительном свете.
В одном из небоскребов приняли последние телеграммы агентства Ассошиэйтед Пресс. Телеграфисты устало сдвинули со лба целлулоидные козырьки - всю ночь шел разговор с Парижем и Пекином. По зданию расползлись сонные уборщицы, шлепая старыми туфлями. Утренний туман рассеялся. Вереницы людей с завтраками в руках тянулись к гигантским новым заводам - сплошное стекло и полый кирпич, - в сверкающие цехи, где под одной крышей работало пять тысяч человек, производя добротный товар, который пойдет и на берега Евфрата, и в африканские вельды. Гудки встречали их веселым гулом, бодрой, как апрельский рассвет, песней труда, в городе, словно воздвигнутом для великанов.
II
Ничего "великанского" не было в человеке, который в эту минуту просыпался на закрытой веранде особняка колониального стиля, в том изысканном предместье Зенита, которое носило название "Цветущие Холмы".
Звали его Джордж Ф. Бэббит. В апреле этого, тысяча девятьсот двадцатого, года ему было уже сорок шесть лет, и он, в сущности, ничего не умел производить: ни масла, ни башмаков, ни стихов, - зато превосходно умел продавать дома по цене, которая мало кому была по карману.
У него был большой, розовый череп, покрытый редкими суховатыми каштановыми волосами. Лицо его во сне казалось совсем ребяческим, несмотря на морщины и красные вмятины от очков на носу. Он был не слишком толст, но отлично упитан; щеки его походили на подушки, а холеная рука, лежавшая поверх армейского одеяла, слегка отекла. Сразу было видно, что он состоятелен, безнадежно женат и прозаичен. Да и закрытая веранда, на которой он спал, была чрезвычайно прозаична: с нее был виден довольно большой вяз, две аккуратные полоски газона, бетонная дорожка и гараж из рифленого железа. И все же Бэббиту опять снилась юная волшебница, и сон его был поэтичнее алых пагод у серебряного моря.
Уже много лет юная волшебница являлась ему во сне. И если другие видели в нем только Джорджи Бэббита, для нее он был молод и отважен. Она ждала его в полутьме сказочных рощ. И как только ему удавалось уйти от домашней толчеи, он мчался к ней. Жена, крикливые друзья - все пытались догнать его, но он убегал за легконогой подругой, и они садились отдохнуть на тенистом холме. Она была такая тоненькая, такая светлая, такая ласковая! Она уверяла его, что он веселый и храбрый, что она будет терпеливо ждать и они уплывут далеко-далеко…
Грохот и стук молочного фургона…
Бэббит застонал, повернулся на бок, пытаясь возвратиться в сон. Но ее лицо только на миг мелькнуло перед ним сквозь туманную мглу. Истопник грохнул дверью подвала. В соседнем дворе залаяла собака. И когда Бэббит снова погрузился в блаженную теплую волну, почтальон, посвистывая, прошел мимо парадного, и свернутый номер "Адвоката" со стуком полетел на пол у двери. Бэббит вздрогнул, с испугу у него сразу засосало в животе. И только он снова успокоился, его пронзил знакомый противный звук - рядом заводили форд: "пф-ф-у-у, пфф-у-у, пфф-у-у!" Бэббит - сам страстный автомобилист - мысленно стал крутить ручку вместе с невидимым водителем, вместе с ним напряженно ждал, пока не загудит мотор, вместе с ним мучился, когда мотор заглох и снова пошло противное, въедливое "пф-ф-у-у, пфф-у-у", - звук был какой-то круглый, плоский, по-утреннему зябкий, доводящий до бешенства, неумолимый звук. И только когда нарастающий гул мотора сказал ему, что форд пошел, Бэббит с облегчением вздохнул, спокойно посмотрел на свое любимое дерево - ветви вяза четко выступали на позолоте неба - и стал нашаривать сон, как шарят в поисках снотворного. Он, который в детстве так доверчиво относился к жизни, теперь был почти равнодушен ко всем мыслимым и немыслимым происшествиям, которые ему сулил наступающий день.
И он снова ушел от действительности, пока в семь двадцать не зазвонил будильник.
III
Это был лучший из широко разрекламированных будильников серийного выпуска, со всякими новшествами, вроде колокольного звона, переменного боя и светящегося циферблата. Бэббит гордился тем, что его будит такой великолепный механизм. Это так же поднимало человека в глазах общества, как покупка самых дорогих шин для автомобиля.
С неохотой он признал, что выхода нет - надо вставать, но не встал, чувствуя, как ненавистна ему скучная и однообразная работа в конторе по продаже недвижимости, как противна семья и как он сам себе противен за то, что они ему противны. Накануне он до полуночи играл в покер у Верджила Гэнча, а после таких развлечений он всегда до завтрака бывал не в духе. То ли он выпивал слишком много пива, которое при сухом законе варили дома, и после пива выкуривал слишком много сигар, то ли ему бывало обидно возвращаться из хорошей, крепкой мужской компании в ограниченный мирок жен и стенографисток, где все время пристают, чтобы ты не курил так много.
Из спальни, выходившей на террасу, раздался до тошноты бодрый голос жены: "Пора вставать, Джорджи, милый!" - и этот зудящий звук, этот шорох и треск от вычесывания волос из жесткой щетки.
Он хрюкнул себе под нос, выпростал толстые ноги в младенчески-голубых пижамных брюках из-под армейского одеяла и сел на край кровати, ероша растрепанные волосы и машинально нащупывая толстыми ступнями ночные туфли. С грустью он взглянул на плотное защитного цвета армейское одеяло - постоянное напоминание о свободе и героических приключениях. Одеяло было куплено для туристской вылазки, которая так и не состоялась. Оно стало заменой безудержного безделья, безудержного сквернословия и мужественных фланелевых рубашек.
С трудом разминая суставы, он поднялся на ноги и застонал от болезненной рези в глазах. И хотя он ждал, что приступ режущей боли может еще повториться, он все же обвел мутным взглядом свой дворик. И, как всегда, это доставило ему огромное удовольствие. Двор был вычищен и выскоблен, как положено двору преуспевающего зенитского коммерсанта, то есть это был превосходный двор, который вызывал у хозяина чувство собственного превосходства. Бэббит посмотрел на железный гараж и подумал, как думал триста шестьдесят пять раз в году: "Дешевка, куда она годится, эта жестянка? Надо будет выстроить хороший деревянный гараж. Но, честное слово, больше на участке ничего устаревшего нет!"
Глядя на свой гараж, он подумал, что в Глен-Ориоле, где он застраивал участки, нужен общественный гараж. Он перестал пыхтеть и поеживаться. Он упер руки в бока. Насупленное, опухшее от сна лицо вдруг стало решительным и твердым. Он сразу стал хозяином, дельцом, из тех, кто умеет планировать, управлять, добиваться своего.
И под воздействием этих мыслей он решительно зашагал по пустому, чистому, словно необитаемому, коридору в ванную.
Хотя дом был невелик, но, как во всех особняках Цветущих Холмов, ванная в нем была поистине королевская - сплошной фаянс, керамические плитки и блистающий серебром металл. Сушилка для полотенец была сделана из матового стекла, оправленного в никель. В ванне легко поместился бы прусский гвардеец, а над вделанным в стену умывальником красовались такие замысловатые и ослепительные приспособления для зубных щеток, бритвенных приборов, мыльниц и губок, такая потрясающая аптечка, что казалось, стоишь перед распределительным щитом электростанции. Но Бэббит, чьим идолом было Новейшее Оборудование, недовольно поморщился. Вся ванная пропахла какой-то мерзкой зубной пастой. "Опять Верона за свое! Сколько раз я ее у-пра-ши-вал - покупай "Лилидол"! - а она опять притащила какую-то вонючую пакость, от которой тошнит…"
Циновка возле ванны смята, пол мокрый. У Вероны, его дочери, иногда появляется фантазия - принимать ванну рано утром! Он поскользнулся на циновке, ударился о ванну. "Черт!" - выругался он. Свирепо схватил крем для бритья, свирепо намылился, воинственно шлепая пенной кисточкой, и свирепо стал скрести толстые щеки безопасной бритвой. Бритва не шла. Лезвие притупилось. Он опять выругался: "О, ч-чч-черрт!"
Он долго искал в аптечке пачку новых лезвий и, как всегда, подумал: "Дешевле купить эту, как ее там, штуковину и самому править бритвы!" Найдя лезвия за круглой коробкой с содой, он мысленно осудил жену за то, что она их туда засунула, и похвалил себя за то, что удержался и не послал ее к черту. Но он тут же чертыхнулся вслух, пытаясь мокрыми, скользкими от мыла пальцами снять с нового лезвия эту гнусную обертку и плотную липкую вощанку.
Потом, как всегда, перед ним встала вечная и неразрешимая задача - куда девать старое лезвие, чтобы дети не порезали пальцы. И, как всегда, он забросил его на аптечку, напоминая себе, что непременно надо будет убрать все пятьдесят или шестьдесят лезвий, которые там уже накопились. Он кончил бриться, злясь на растущую головную боль, на пустоту в желудке. С влажным, гладким от бритья лицом, с горящими от мыльной воды глазами, он потянулся за полотенцем. Все полотенца были мокрые насквозь, липкие, противные, он хватал их вслепую, перебирал: его личное полотенце, полотенце жены, Теда, Вероны, Тинки, купальная простыня с толстой меткой - все до одного мокрые! И тут Джордж Ф. Бэббит сделал ужасающую вещь - он утерся полотенцем для гостей. Тонкое, вышитое анютиными глазками, оно всегда висело в ванной, как доказательство того, что Бэббиты принадлежат к лучшему обществу Цветущих Холмов. Полотенцем этим никто никогда не пользовался. Гости и дотронуться до него не решались. Они украдкой вытирали руки концом какого-нибудь хозяйского полотенца.
Бэббит бушевал: "Безобразие, хватают все полотенца, ни одного, черт подери, не оставят, все мокрые, как губка, хоть бы догадались приготовить для меня сухое! Мучайся тут из-за них, понадобилось полотенце - и вот тебе! Честное слово, я единственный человек в этом проклятом доме, который еще хоть как-то, будь я проклят, думает о других, один я понимаю, что другим тоже после меня придется пользоваться этой проклятой ванной, один я забочусь…"
Он швырял эту мокрую мерзость в ванну, злорадно слушая, как полотенца уныло плюхаются на дно, но тут с безмятежным видом вошла его жена и безмятежно спросила:
- Джорджи, милый, что это ты затеял? Уж не хочешь ли ты стирать полотенца? Зачем тебе их стирать?.. Боже мой, Джорджи, неужели ты вытерся гостевым полотенцем?
Ответил он ей или нет - об этом история умалчивает.
Но впервые за много недель жена его настолько задела, что он даже посмотрел на нее.