4
Дом доктора Пиккербо и миссис Альмус Пиккербо на ощетинившейся шпилями Западной Стороне являл собою Настоящий Старозаветный Дом. Это был деревянный особняк с башенками, качелями, гамаками, с замшелыми развесистыми деревьями, с жидковатым газоном и сыроватой беседкой, со старым каретным сараем, утыканным по гребню крыши железными шипами. Над воротами красовалось наименование:
"ПУТНИКАТДОХНИ".
Мартин и Леора попали в сумятицу приветствий и дочек. Восемь юных Пиккербо, от хорошенькой девятнадцатилетней Орхидеи до пятилетних двойняшек, нахлынули пенной волной дружественного любопытства и старались говорить все сразу.
Хозяйка дома, полная женщина, имела вид озабоченно успокоенный. Ее уверенность, что все идет как нельзя лучше, находилась в постоянной борьбе с сознанием, что на свете многое идет как нельзя хуже. Она расцеловалась с Леорой, пока Пиккербо тряс Мартину руку, точно работал насосом. У Пиккербо был свой особый способ, здороваясь - вдавливать вам в руку большой палец очень сердечно и очень больно.
Он тотчас перекрыл голоса даже своих восьми дочерей речью о Домашнем Гнезде.
- Вот вам живой пример Здоровой Семьи. Взгляните, Эроусмит, на этих рослых, крепких девочек. Ни одного дня своей жизни они не болели… за редкими исключениями, и если их мать страдает мигренью, то это следует приписать пренебрежению диетой с ранних лет, ибо ее отец был, правда, церковным старостой и почтенным джентльменом старого закала, можно сказать, образцом джентльмена, другом Натаниеля Магфорда, которому мы более чем всякому другому обязаны не только основанием Магфорд-колледжа, но и заветами неподкупной честности и трудолюбия, легшими в основу нашего современного процветания, НО он понятия не имел о диете и санитарии, а я всегда полагал…
Гостям представили дочерей: Орхидею, Вербену, Розу, Жонкилию, Гиацинту, Нарциссу и двойняшек Акацию и Гладиолу.
Миссис Пиккербо вздохнула:
- Мне кажется, было бы слишком банально назвать их моим сокровищем - я не терплю всякие ходячие выражения, которые употребляет каждый встречный и поперечный, правда? - но наши девочки, в самом деле, сокровище для матери, и мы с доктором иногда жалеем… Понятно, раз уж мы начали давать им цветочные имена, нужно было продолжать, но если бы мы сразу сообразили тогда назвать их по драгоценным камням, подумайте, какие прелестные имена можно бы подобрать: Агата, Камея, Сардоникса, Берилла, Топаза, Аметиста, Смарагда и Хризопраза - как он, хризопраз, да? Или хризотил?.. Впрочем, люди и без того часто поздравляют нас, что мы так удачно их назвали. Знаете, девочки наши прямо знамениты: газеты постоянно помещают их фотографии, и у нас своя собственная женская бейсбольная команда семьи Пиккербо - только теперь доктору приходится играть самому, так как я немного располнела…
Дочки отличались друг от друга только возрастом. Все румяные, все белокурые, все хорошенькие, пылкие и музыкальные и не просто невинные, а кричаще целомудренные. Все восемь посещали Конгрегациональную воскресную школу и состояли либо в ХАМЖе, либо в герлскаутах; все они "обожали" пикники; и все, кроме пятилетних двойняшек, могли без запинки приводить наизусть новейшие статистические данные о вреде алкоголя.
- В самом деле, - сказал доктор Пиккербо, - мы считаем, что наши пташки - удивительные дети.
- Несомненно! - выдавил из себя Мартин.
- Но что самое замечательное - они помогают мне распространять идею "Mens Sano in Corpus Sano". Мы с миссис Пиккербо научили их петь хором дома и перед публикой, и, как организацию, мы их зовем Октет Здравиэт.
- В самом деле? - подхватила Леора, когда стало очевидно, что Мартин окончательно потерял дар речи.
- Да, и, прежде чем я сойду в могилу, я надеюсь сделать имя "Здравиэт" популярным по всей нашей старой Америке, от края и до края, и вы увидите, как сонмы счастливых юных женщин понесут крылатую весть в каждый темный уголок страны. Сонмы Здравиэт! Прелестных, целомудренных, горящих энтузиазмом, прекрасно играющих в баскетбол! Говорю вам, они сумеют расшевелить ленивых и упрямых! Распутники и сквернословы устыдятся перед ними и вступят на стезю благопристойности. Я даже сложил боевую песню для хоров Здравиэт. Хотите послушать?
Юный девичий румянец отвратит наверняка
От бутылки злостных пьяниц, от колоды - игрока.
Не позволит он злодею всех распутством обольщать,
Не позволит ротозею прямо под ноги плевать.
Всех отучим от порока! Жизни свет! Здоровья цвет!
Встаньте, мистер Лежебока, к вам приходит Здравиэт.
Но, конечно, важная задача - и я один из первых выступил поборником этой идеи - учредить в Вашингтонском кабинете должность министра Здравоохранения и Евгеники…
Нарастающая волна этого красноречия пронесла их через умопомрачительный обед. Радушно приговаривая: "Бросьте, бросьте, дружок, нельзя отказываться от добавки, вы здесь в Обители Гостеприимства!" - Пиккербо так начинил Мартина и Леору жареной уткой, бататом в сахаре и мясным пирогом, что они чувствовали себя не на шутку больными и сидели, выкатив остекленелые глаза. Но самому Пиккербо, казалось, все было нипочем. Разрезая утку и уписывая пирог, он продолжал ораторствовать, пока столовая со старым ореховым буфетом, Христом работы Гофмана и ковбоями кисти Ремингтона не исчезла в тумане, оставив его одного на эстраде перед кувшином воды со льдом.
Он, однако, не всегда витал в облаках.
- Доктор Эроусмит, говорю вам, наше счастье, что мы можем зарабатывать на жизнь, честно прилагая все свои старания к тому, чтобы делать здоровыми и дееспособными жителей этого мужественного города. Я мог бы выколачивать частной практикой десять тысяч в год, и меня уверяли, что в области искусства рекламы я с моим талантом к этому искусству зарабатывал бы и больше, однако я счастлив (и моя дорогая жена и дети тоже счастливы), получая четыре тысячи жалованья. Подумайте, мы работаем в деле, где мы ничем не должны торговать, кроме честности, благопристойности и братства людей!
Мартин видел, что Пиккербо говорит вполне искренне, и только охвативший его при этом открытии стыд не позволил ему вскочить, схватить Леору за руку и с первым товарным поездом уехать из Наутилуса.
После обеда младшие девочки роем окружили Леору и принялись наперебой ласкаться к ней. Пришлось Мартину взять близнецов на колени и рассказать им сказку. Близнецы были на редкость тяжелые, но еще тяжелее был труд изобретения фабулы. Перед тем как их отправили спать, Октет Здравиэт в полном составе спел знаменитый гимн здоровью (слова доктора Альмуса Пиккербо), который Мартину предстояло еще не раз услышать на блестящих общественных торжествах в Наутилусе. Гимн был написан на мотив "Боевого гимна республики", но так как голоса у близнецов были сильные и необычайно пронзительные, впечатление получалось вполне своеобразное.
Погнался ты за счастьем, погнался за деньгой!
А долг перед Америкой - работать над собой?
Ум освежай гимнастикой, и улицу мети,
И за своим здоровьем старательно следи.
В нем залог прогресса!
Здоровый дух - в чистом теле,
Здоровый дух - в чистом теле,
Здоровый дух - в чистом теле,
Мы крикнем все, как один!
Отправляясь спать, близнецы продекламировали на прощанье - как они недавно декламировали на конгрегациональном фестивале - одно из мелких лирических стихотворений своего папаши:
Что щебечет пташка, дети,
Под окошком на рассвете?
"Папа, мама, тетя - все
В милом Нау-тилу-се
Здоровье пусть хранят".
Виват! Виват! Виват!"
- А теперь, мои пупси-мупси, в кроватку и бай-бай! - сказала миссис Пиккербо. - Вы не находите, миссис Эроусмит, что они прирожденные актрисы? Нисколько не боятся публики… и так увлекаются искусством… Если не Бродвей, то, может быть, другие, более утонченные нью-йоркские театры будут рады их ангажировать, и возможно, их призвание - облагородить нашу сцену. Ну, мупси-пупси, марш!
В отсутствие матери остальные девицы исполнили короткую музыкальную программу.
Вербена, вторая по старшинству, сыграла пьеску Шаминада. ("Мы все, конечно, любим музыку и пропагандируем ее среди местных жителей, но из всей семьи, пожалуй, только Верби обладает подлинным музыкальным талантом".) Однако самым неожиданным номером явилось соло Орхидеи на корнете.
Мартин не смел поднять глаза на Леору. Он не был шокирован корнетом - отнюдь нет: в Элк-Милзе, в Уитсильвании и даже, как ни странно, в Зените самые добродетельные женщины сплошь и рядом исполняли сольные номера на корнете. Но ему стало казаться, точно он уже десятки лет сидит в сумасшедшем доме.
"Я в жизни не был так пьян. Хорошо бы глотнуть спиртного и протрезвиться!" - терзался он. Он строил истерические и совершенно неосуществимые планы побега. И тут миссис Пиккербо, вернувшись от близнецов, которые все еще не угомонились, села за арфу.
Отцветшая, довольно грузная женщина, она, играя, впала в мечтательность, и Мартин вдруг представил ее себе веселой, милой, как голубка, девушкой, пленившейся энергичным молодым студентом-медиком Альмусом Пиккербо. Она была, конечно, типичной девушкой конца восьмидесятых и начала девяностых годов - наивного, идиллического века Хоуэллса, когда молодые люди были целомудренны, играли в крокет и пели "На речке Суони"; очарованная сладостью сирени, девушка сидела на крылечке и мечтала, что, когда она выйдет замуж, у них будет никелированная печка с низкой топкой и сын, который станет миссионером или миллионером.
В первый раз за весь вечер Мартину удалось вложить почтительную сердечность в свое "Так приятно было послушать". Он торжествовал и несколько оправился от недомогания.
Но вечерняя оргия еще только началась.
Играли в пти-жё, которые Мартин ненавидел и в которых Леора была очень слаба. Представляли шарады, в которых Пиккербо превзошел самого себя. Он был бесподобен, когда сидел на полу в шубе своей жены, изображая тюленя на льдине. Потом должны были ставить шараду Мартин, Орхидея и Гиацинта (двенадцати лет) - и тут возникли осложнения.
Орхидея была так же простодушно-весела, так же улыбалась, хлопала в ладоши и прыгала, как ее младшие сестры, но ей было девятнадцать лет - взрослая девушка. Несомненно, она была невинна и любила Целомудренное и Здоровое Чтение, как утверждал Пиккербо (он утверждал это очень часто), но она не осталась нечувствительной к присутствию молодого человека, хотя бы и женатого.
Она надумала разыграть шараду "су-дно", где нищая парижанка просит милостыню, а потом у корзины с цветами выпадает дно. Поднимаясь наверх рядиться, она висла на руке у Мартина, припрыгивала и щебетала:
- Ах, доктор, я страшно рада, что у папы будет такой помощник, как вы, - молодой человек, да еще приятной наружности. Ах, я сказала что-то ужасное? Но я ничего особенного не думала: просто вы с виду спортсмен и все такое, а прежний помощник директора (только не передавайте папе) был старый хрыч!
Мартин увидел карие глаза и откровенные девичьи губы. Когда же Орхидея в роли нищенки надела изящно-свободное платье, он приметил также стройные ноги и молодую грудь. Девушка ему улыбнулась, точно старому знакомому, и сказала доверительно:
- Мы им покажем! Я знаю, что вы превосходный актер!
Торопливо сбегая вниз по лестнице, она не взяла его под руку, и тогда он взял ее сам, слегка прижал к груди ее локоть, - и в смущении, с подчеркнутой поспешностью выпустил.
Со дня своей женитьбы он был так поглощен Леорой, как любовницей, как товарищем, как помощницей, что до этого часа самой отчаянной эскападой было для него заглядеться иногда в вагоне на хорошенькую девушку. Но румяное юное веселье Орхидеи его взволновало. Он хотел от нее избавиться, надеялся, что избавиться не удастся, и впервые за все годы не смел смотреть Леоре в глаза.
Начались акробатические игры, в которых особенно выделялась Орхидея: она не носила корсета, любила танцевать и хвалила ловкость Мартина в игре "Делай, как я".
Всех дочерей, кроме Орхидеи, услали спать, и фестиваль увенчался тем, что Пиккербо назвал "тихой научной беседой у камелька" - иначе говоря, его высказываниями о хороших дорогах, сельской санитарии, идеалах в политике и методах подшивки бумаг в Отделах Здравоохранения. Весь этот тихий час или, может быть, полтора часа Мартин видел, что Орхидея разглядывает его волосы, склад его рта, его пальцы, и у него снова и снова возникала мысль о том, какое это безобидное удовольствие - держать в руке ее доверчивую лапку.
Он видел также, что Леора наблюдает за ними обоими, и сильно страдал и не извлек существенной пользы из замечаний Пиккербо о ценности дезинфицирующих средств. Когда Пиккербо стал пророчествовать, что через пятнадцать лет Отдел Народного Здравоохранения в Наутилусе расширится втрое и будет располагать большим штатом больничных и школьных врачей на полном окладе и, возможно, отдел возглавит доктор Эроусмит (поскольку сам Пиккербо перейдет к другой загадочной и очень увлекательной деятельности на более широком поприще), Мартин только квакал: "Да… это… это будет чудесно", - а про себя добавлял: "Черт ее побери! Что она вешается на меня?"
В половине девятого он мечтал о побеге, как о величайшем благе. В двенадцать он прощался беспокойно и нехотя.
В гостиницу шли пешком. Не видя перед глазами Орхидею, освеженный прохладой, Мартин забыл о девчонке и снова ухватился за проблему своей работы в Наутилусе.
- Господи, я, кажется, не выдержу. Работать под начальством этого пустомели с его дурацкими стихами о пьянстве…
- Стихи неплохи, - возразила Леора.
- Неплохи? Что ты! Из всех стихотворцев, какие только жили на земле, он, верно, самый дрянной, а в эпидемиологии он смыслит меньше, чем должен бы знать любой человек, ничему не учась. Ну, а когда доходит до… как это называл, бывало, Клиф Клосон (кстати, хотел бы я знать, что сталось с Клифом: он года два не подает вестей), когда доходит до этого "христианнейшего домашнего очага"!.. Ох, разыщем лучше ночной кабак и посидим среди милых тихих взломщиков.
Леора настаивала:
- По-моему, он все-таки ловко закручивает!
- "Закручивает"! Что за выражение!
- Не хуже тех словечек, которые ты сам то и дело вставляешь! Но когда эта страшенная старшая дочка задула в корнет - брр!
- Ну, положим! Играла она здорово!
- Мартин, корнет это такой инструмент, на котором впору играть моему брату. А ты еще воротишь нос от стихов доктора и от моего "закручивает"! Ты сам такая же серая деревенщина, как и я, если не хуже!
- Ну-ну, Леора, я и не знал, что ты способна злиться по пустякам! И неужели ты не понимаешь, как важно… Видишь ли, такой человек, как Пиккербо, своим фиглярством и невежеством делает всю работу по здравоохранению просто смехотворной. Если он объявит, что свежий воздух полезен, то я не только не открою окон, а наоборот, он этим и меня и всякого разумного человека заставит их закрыть. И применять еще слово "наука" к этим несусветным виршам или, как ты их называешь, "стихам" - это ли не кощунство!
- Если вам угодно знать, Мартин Эроусмит, я не намерена поощрять ваших фиглей-миглей с мисс Орхидеей! Ты ее прямо обнял, когда спускался с нею по лестнице, а потом весь вечер пялил на нее глаза! Я терплю, когда ты чертыхаешься, и хандришь, и напиваешься пьян (если только не слишком), но с того завтрака, когда ты заявил мне и Фоксихе: "Не обижайтесь, барышни, но мне случайно вспомнилось, что я помолвлен с вами обеими…" - с того дня ты мой, и я никому не позволю втираться между нами. Я - пещерная женщина, изволь запомнить, а твоя Орхидея с ее приторной улыбкой и громадными ножищами… думаешь, я не видела, как она поглаживала твою руку?.. Орхидея! Не орхидея она, а облепиха!
- Честное слово, я даже не помню, которая из восьми Орхидея.
- Уфф! Значит, ты обнимался с ними со всеми. Впрочем, ну ее к черту! Драться из-за нее я не собираюсь. Я только хотела тебя предостеречь - вот и все.
В вестибюле гостиницы, оставив тщетные попытки найти короткие, веселые и убедительные слова для обещания никогда не флиртовать с Орхидеей, Мартин пробормотал:
- Если ты не против, я еще немного пройдусь. Мне нужно подумать об этой санитарной работе.
Он сидел в конторе Симз-хауза - удивительно унылой после полуночи и удивительно смрадной.
"Дурак Пиккербо! Сказать бы ему прямо, что вряд ли мы что-нибудь знаем по эпидемиологии хотя бы того же туберкулеза".
"А все-таки она - славная девочка. Орхидея! Она и впрямь похожа на орхидею - нет, слишком здоровая. Она как взрослый ребенок; на охоту бы с ней ходить! Милая. Прелестная! И держалась так, точно я не старый доктор, а ее ровесник. Я буду вести себя хорошо, как следует, но… Мне хочется поцеловать ее разок… как следует! Я ей нравлюсь. У нее прелестные губы, точно… точно полураспустившаяся роза!"
"Бедная Леора! Удивила ж она меня! Ревнует! Впрочем, у нее на то все права! Ни одна женщина в мире не была для мужчины тем, чем… Ли, родная, разве ты не видишь, дурочка, увивайся я за семнадцатью миллиардами Орхидей, любить я буду тебя одну и никогда никого, кроме тебя!"
"Не могу я ходить и распевать всякую дребедень - Октет - Здравиэт - Панталетт! Даже если б это шло кому-нибудь на пользу, чего пока не видно! Лучше предоставить людям тихо помирать, чем жить и слушать…"
"Леора назвала меня серой деревенщиной. Позвольте сказать вам, сударыня, что я как-никак бакалавр искусств, и, может быть, вы припомните, какие книги читал вам зимою ваш "деревенщина" - Генри Джеймса и прочих авторов… Ох, она права. Я круглый невежда. Я умею держать в руках пипетку и готовить агар-агар, но я… И все-таки в один прекрасный день я непременно отправлюсь путешествовать, как Сонделиус…"
"Сонделиус! Боже! Если б мне пришлось работать с ним, а не с Пиккербо, я стал бы его рабом".
"Или он тоже крутит вола?"
"Как я сказал? Сонделиус крутит вола? Ну и загнул словечко! Ужас!.."
"Черт! Буду загибать все слова, какие захочу! Я не светский карьерист, вроде Ангуса. Сонделиус тоже крепко загибает, а ведь он вращается в самом культурном обществе".
"Здесь, в Наутилусе, я буду так занят, что даже читать не смогу. А все-таки… Вряд ли они тут много читают, но здесь, несомненно, найдется немало богатых людей, понимающих, что значит приятный дом. Туалеты, театры и все такое…"
"Вздор!"
Он вышел и забрел в круглосуточную передвижную закусочную, где угрюмо пил кофе. Рядом с ним у длинной полки, заменявшей стол, под окном красного стекла с портретом Джорджа Вашингтона, сидел полисмен, который спросил, жуя бутерброд с гамбургской колбасой:
- Скажите, вы, кажется, новый доктор, помощник Пиккербо? Я видел вас в Сити-Холле.
- Да. А скажите, как… гм… как относятся в городе к Пиккербо? Лично вам хотя бы нравится он или нет? Говорите откровенно, потому что я только приступаю к работе и… гм… Вы понимаете?
Придерживая ложку в чашке мясистым пальцем, полисмен хлебнул кофе и начал свою речь, между тем как лоснящийся от жира благодушный повар сочувственно кивал головой.