- Ты сам на него указал. У вас есть нервы, благодаря чему вы куда более приспособлены к цивилизованной жизни, в то время как наша мускульная сила отбрасывает нас к временам рыцарства. Вы живете мозгом, гибкостью мысли, способностью к труду, который требует выдержки, ловкостью рук - всем тем, что, может быть, животное делает менее прекрасным, но человека, несомненно, более сильным. Поэтому не жалуйтесь вы, люди третьего сословия: вы не родились верхом на лошади, но вы родились верхом на целом мире.
Как мы видим, эта беседа была далека от той, что велась во время кавалькады в Булонском лесу восемь или десять дней назад. Молодые люди заметно изменились. Каждый о готовностью уступал преимущества другому. Ревность сменилась излияниями чувств, соперничество - похвалами. Оба были влюблены, а любовь, будь она страстью или слабостью, порой делает открытыми и искренними даже сердца, наименее расположенные признавать себя побежденными.
Однако приятели отнюдь не обменивались откровенными признаниями. Флавьен тщательно старался не произносить при Тьерре имя, которое его занимало, а Тьерре, без конца упоминая об Эвелине, еще ни разу не говорил о ней серьезно.
Была уже ночь, и стояла полная тишина, когда они поднялись на холм Мон-Ревеша. Только иногда раздавалось уханье поселившейся в башне совы. Бледная луна просвечивала сквозь мелкий дождь, похожая на лампу в матовом стеклянном шаре.
- Какой меланхоличный пейзаж! - произнес Тьерре. - Ночь как в Шотландии, ночь призраков.
- Кстати, ты выяснил, как выглядят привидения нашей башни? Я забыл спросить об этом.
- Эвелина мне рассказывала; но она такая насмешница, что я ничему не верю. A-а, надо спросить Креза. Приблизьтесь, о богатый Крез, и скажите нам, что является людям в замке Мон-Ревеш.
- Да ерунда, сударь; глупости все это, - скептическим тоном ответил грум-морвандиец.
- Может быть, вы и вольнодумец, - продолжал Тьерре, - но извольте ответить на мой вопрос, и без рассуждений.
- Господи! У нас говорят, что там является какая-то дама.
- Молодая или старая? - поинтересовался Флавьен.
- Вот уж неизвестно: ее называют Дама с волком, потому что она является с большим белым волком, который следует за ней по пятам, как собака.
- Вы ошибаетесь, господин Крез, - заявил Тьерре, - волк должен быть черный.
- Нет, сударь, это у нее на лице черная полумаска.
- Вот мы и добрались до сути, - сказал Тьерре Флавьену. - Никакое четвероногое за ней не ходит, на лице у нее черная бархатная полумаска. И какое лицо у нее под маской?
- Как когда, сударь. Если она в хорошем настроении, она, говорят, совсем молоденькая и довольно миленькая. Если она обозлена, она стара и уродлива как черт. Но когда она хочет умертвить кого-нибудь и снимает эту штуку, тогда виден высохший череп - и человеку приходится через недельку прощаться с жизнью. Вот что говорят, но все это дурацкая болтовня.
Тьерре соскочил с лошади, потому что они уже въехали во двор замка, и сказал:
- Однако это совпадает с версией Эвелины. Ну что ж, предание хоть куда.
- Как, Жерве, вы еще не легли? - спросил Флавьен старого слугу, шедшего ему навстречу. - Я же вам запретил дожидаться меня, эти услуги вам уже не по возрасту.
- О, пусть господин граф не обращает внимания; просто я хочу обязательно сам запереть за вами дверь.
- Вы что же, считаете нас недостаточно взрослыми, чтобы самим запереть дверь? Ложитесь спать, ложитесь спать, мой славный Жерве.
- Сейчас, сударь, - ответил Жерве, потрогав запертую дверь со странной настойчивостью.
- Просто мы не сможем запереть ее так, как он, - вполголоса сказал Крез Тьерре. - Разве вы не видите, что он начертил на ней пальцами крест. Вот вам и Дама с волком! Он-то верит всей этой чепухе.
- Правда? Послушайте, папаша Жерве, вы ее видели сами?
Старик разволновался:
- Кого, сударь?
- Даму под маской?
- Да, сударь, - ответил старик с большой уверенностью и перекрестился. - Раз вам угодно говорить о ней и называть ее, я не ребенок, чтобы ее бояться. Слава богу, я добрый христианин и знаю молитвы, которые не пустят ее сюда. Можете называть меня сумасшедшим и дураком, если хотите, но я видел ее, как сейчас вижу вас, и именно на том месте, где вы стоите.
Старик был слишком убежден, чтобы с ним можно было спорить. Поэтому ни Флавьен, ни Тьерре не стали его осуждать, а загорелись любопытством, засыпали его вопросами.
- Я вам все расскажу, сударь, ведь это не сказка, а историческая правда… Госпожа Элиетта де Мон-Ревеш умерла здесь в тысяча шестьсот шестьдесят пятом году; если вы захотите, можете посмотреть - на чердаке есть ее портрет. Она является в том же наряде, в каком изображена на нем; а полумаску, которая у нее на лице, она не снимает, когда прогуливается по лесу. Но если ей взбредет в голову войти в замок, маски на ней уже не бывает, - тогда-то она и возвещает гибель.
- Она снимала ее перед вами? - спросил Тьерре.
- Нет, сударь, она не успела: я изгнал ее заклинанием, и она растворилась в тумане.
- Значит, вы не видели ее лица?
- Слава богу, нет.
- Но вы не рассказали нам ее историю.
Жерве вздрогнул, но тут же овладел собой.
- Я старый солдат и не струсил перед хорватами, которые исполосовали мне голову саблями при переходе через Минчо. Так что неприкаянной души мне бояться нечего. Послушайте ее историю; она короткая, но зато подлинная…
X
- Госпожа Элиетта де Мон-Ревеш была влюблена в одного ничтожного человечишку, по слухам - мелкого конторщика из Кламси. Желая избавиться от мужа, узнавшего о ее любовных шашнях, она предалась дьявольской науке, начала заниматься ядами там, на верхушке башни, где вы увидите ее печи. Она составила зелье и стала поить им своего мужа, Траншелиона де Мон-Ревеш; в скором времени он умер. Ей удалось сделать это, не вызвав никаких подозрений у представителей правосудия. Она собиралась выйти замуж за своего любовника, но узнала, что этот малый был уже женат в Руэрге, и решила умертвить его тем же способом. И вот в одну прекрасную ночь она влила в котел уж не знаю какую жидкость, которая вспыхнула и опалила ей лицо, оставив ужасный шрам. Эта история наделала много шуму. Ее любовника кто-то предупредил, и он сбежал. Госпожа Элиетта осталась одна и умерла в старости; с того самого времени она носила на лице полумаску и приказала похоронить себя в ней, чтобы даже в могиле скрыть клеймо своего преступления. Невежественные крестьяне все переиначивают по-своему: они говорят, что она приручила большого злого волка и заставляла его пожирать всех, кто не платил податей, что он был похоронен у нее в ногах и является вместе с ней; но это неверно. Я вам рассказал все точно так, как рассказывали госпоже канониссе; она отлично знала эту историю со слов самого старого из окрестных кюре.
Окончив свой рассказ, Жерве еще раз с серьезным видом осенил себя крестом, поклонился своему хозяину и собрался было идти, но Флавьен остановил его:
- Погодите, Жерве; нет ли каких-либо следов этой истории в документации поместья?
- Нет, сударь. Вы действительно найдете там имена, грамоты, контракты и акты о продаже, которые доказывают существование госпожи Элиетты в господина Траншелиона; но что касается этой истории, которая дошла до нас только как предание, ваша бабушка, сколько ни искала, так и не смогла обнаружить никаких ее следов.
- Не считая портрета и печей? - спросил Тьерре. - Ей богу, пока я их не увижу, я не лягу спать!
- И я тоже, - добавил Флавьен. - Дайте-ка нам ваш фонарь, Жерве; в башне, наверно, льет с потолка.
- Нет, господин граф, кровля у башни надежная. Но я сам посвечу вам.
И с решительностью, противоречившей всем его суевериям, старик пошел вперед, пересек двор, поднялся на лестницу башни и остановился лишь на чердаке, где среди старой мебели он нашел и показал им остаток перегонного куба и части печи для химических опытов, почерневшие от огня. Затем он перебрал свернутые в трубку полотна - то были старинные портреты, вынутые из рам, обветшалые холсты, на которых уже почти не осталось следов живописи, - и выбрал из них одно, которое как будто сохранилось немного лучше других.
- Это она, - сказал Жерве, не разворачивая холста.
- Заберем ее, - решил Тьерре, - мы лучше рассмотрим портрет в гостиной; если эта особа неприятна добрейшему Жерве, незачем расстраивать его и задерживать в такой поздний час.
Старик молча поклонился, проводил хозяев в гостиную, зажег свечи, напомнил молодым людям, что в камине горит огонь, на столе приготовлены кипятильник, чай, ром, лимоны, пирожные, сигары, и спокойно удалился, в то время как Крез, успев отвести в конюшню и почистить лошадей, тоже вернулся к себе в комнату, беззаботно посвистывая.
Тьерре развернул холст:
- Посмотрим на госпожу Элиетту!
Краски на портрете немного облупились, холст по углам слегка погрызли крысы, однако госпожу Элиетту вполне можно было разглядеть, и живопись оказалась не так уж плоха. На Элиетте была амазонка времен мадемуазель де Монпансье и шляпа из мягкого фетра с зеленым пером; замшевый камзол был стянут шарфом. Ее белокурые волосы, по-видимому, естественно вились, шея, подбородок и руки казались молодыми, рот был прелестный, алый, губы сложены бантиком. Остальное скрывала черная полумаска. Сбоку, на фоне, были написаны имя и дата, в точности указанные Жерве.
- Я увезу эту картину и отдам ее реставрировать, - сказал Флавьен.
- Боже тебя сохрани, она потеряет ценность, всю характерность; прикрепим ее к обоям булавками и найдем для нее раму, гармонирующую с ее ветхим видом.
Они нашли булавки, которыми канонисса пользовалась Для своего туалета, и госпожа Элиетта была выставлена на стене. В это время хриплый и жалобный голос четко произнес в углу комнаты:
- Друзья мои, я умираю!
То был старый попугай; обманутый ярким светом, он, как обычно, медленно пробуждался, выгибая спинку и повторяя единственные запомнившиеся ему слова.
- Как! Эта ужасная птица еще здесь? - воскликнул Флавьен. - Право, в этом унылом Морване и в этом мрачном Мон-Ревеше все такое зловещее!
Тьерре подошел к столетнему Жако и снисходительно почесал его.
- Если на то пошло, так это у тебя сегодня разыгрались нервы, милый друг! На что ты жалуешься? Ты находишься в Старом замке, маленьком, но унылом донельзя; вокруг тебя твои земли; тебе не надо, скучая и досадуя, делать их более плодородными, поскольку они проданы, а из всех способов эксплуатации земельной собственности во Франции это единственный, который мне понятен и которым я воспользовался бы, если бы бог обременил меня родовым поместьем. С вершины твоего владения открывается великолепный вид, если только ты захочешь подняться на сто семнадцать ступенек твоей дозорной башни. Твои леса не доставляют тебе неприятностей, с тех пор как ты гуляешь в них только для удовольствия, но в них водится дичь, которую тебя умоляют убить, чтобы спасти в округе гречиху и картофель. Наконец, в твоем замке есть привидение, страшное предание, таинственный портрет, печь алхимика и голос сивиллы, заучивший слова о смерти исключительно для того, чтобы услаждать твой романтический слух в осенние вечера. Какого дьявола тебе еще нужно? Если б у меня было все это, хотя бы на год, мое сердце и воображение обновились бы навсегда.
- А что тебе мешает остаться здесь? Остаться на год, на десять лет, навсегда, если ты этого захочешь. Послушай, может быть, ты примешь теперь от меня в дар Мон-Ревеш, раз уж выяснилось, что у него нет никакой коммерческой ценности и его можно включать или не включать в контракт, ничего не меняя в условиях продажи?
- Ты забываешь об одном, дорогой Флавьен: чтобы жить в таком домишке, не рискуя, что крыша упадет тебе на голову, надо ежегодно тратить не меньше тысячи франков на ремонт, а своим пером, при условии, что буду трудиться непрерывно, я зарабатываю самое большее тысяч шесть. Ты думаешь, стихи приносят доход? Я не могу удержаться и пишу много стихов, а моя проза не возмещает мне время, затраченное на них.
- Ну что ж! Пусть этот замок остается нам обоим. Я берусь содержать его в порядке, укреплять стены…
- А двери и окна? На тех, что со стороны деревни, можно сэкономить, но те, которые выходят во двор… Это же кружево!
- И это мое дело, раз я вменил себе в обязанность остаться владельцем бабушкиного дома. Давай заключим сделку: ты будешь, пока жив, пользоваться этим домом, не беря на себя ни расходов по его содержанию, ни налогов, а я буду время от времени наведываться сюда, чтобы пофилософствовать с тобой или покурить… Ты умеешь варить пунш? Здесь есть все, что нужно.
- Да, умею. Но материалистическая идея, которая пришла тебе в голову, вернула меня к действительности, - добавил Тьерре, наливая воду в чайник. - На какие средства я буду здесь жить? Ты ведь не должен кормить меня. Мы продали наши земли (видишь, я уже говорю так, будто владею Мон-Ревешем), и я не хочу проедать камни моей башни… A-а, постой! Мне пришла в голову одна мысль! Я ведь уже хорошо знаю все закоулки моего жилища!
Он открыл один из ящиков бюро розового дерева и вынул оттуда маленькую книжечку, не очень-то красивую, - простую книжку для записи кухонных расходов, но чистую и даже надушенную амброй, как все, что хранилось в ящиках канониссы.
- Год тысяча восемьсот сорок шестой, - сказал он. - Прошлый год. Записи за неделю… Памятка Манетты; расходы на стол: двенадцать ливров, шесть су… Не может быть! За неделю? Посмотрим! От такого обеда может бросить в дрожь! Меню на десятое сентября! Смотри, это сегодняшний день: курица, форель, взбитый омлет… Меню на одиннадцатое сентября: карп, куропатка, рисовые крокеты… А завтраки, о них вообще ничего не говорится! А нет, вот они! Завтраки делаются из остатков обеда, молока, яиц… Смотри: пряности, мыло, свечи… Манетта - воплощенная честность! Моя привратница считает мне свечи вдвое дороже… Питание, топливо и так далее и прочее - сто четыре, сто два, сто пять франков в месяц… В год немногим более тысячи двухсот ливров…
- Земли Мон-Ревеша приносили две тысячи, и бабушка экономила.
- Слава богу! Я тоже не буду тут жить, как Санчо на своем острове! Ну конечно! Флавьен, я проведу зиму здесь: истрачу двадцать пять луидоров и вернусь в Париж растолстевший, да еще с тремя томами, не проеденными вперед; я разбогатею… И если ты готов мне верить, оставайся тоже со мной: ты отдохнешь от высшего общества, омолодишь себе кровь и душу и женишься на одной из барышень Дютертр, чтобы получился счастливый конец.
- Которую из них ты мне уступаешь? - смеясь, спросил Флавьен. - Ох, до чего же невкусный у тебя пунш! Ты мне оставляешь Натали или Малютку?
- Говорят, Натали пишет превосходные стихи?
- Фу!
- Вспомни, пожалуйста, что я тоже пишу стихи и постарайся хотя бы скрыть свое презрение.
- Дорогой мой, я скорчил гримасу от твоего пунша. Я люблю стихи и знаю, что Натали пишет совсем неплохо.
- И она хороша собой! Как королева десятого века!
- Косы вокруг головы! Я это ненавижу. Но все равно, стихи ее прекрасны.
И Флавьен зевнул.
- Значит, ты их знаешь?
- Понаслышке.
- Мне кажется, ты предпочитаешь Малютку!
- Бедная девочка! Она очаровательна. Я помещу ее в пансион до совершеннолетия.
- Так это Эвелина? Эвелина, амазонка, властительница моих дум?
- Я не хочу, чтобы она стала тебе противна, но моя жена никогда не будет ездить верхом: она слишком напоминала бы мне моих любовниц.
- Тогда… это госпожа Дютертр, прекрасная Олимпия?
- Дорогой мой, ты ведь говоришь о женитьбе! Не могу же я жениться на госпоже Дютертр!
- Но ты можешь любить ее.
- Я? Любить женщину, которая не будет мне принадлежать? А мое стремление к господству, что ты полагаешь делать с этим?
- Мне кажется, ты только притязаешь на него; а на самом деле у тебя, по-моему, самый ровный и самый счастливый характер.
- Возможно. Но я хочу владеть тем, что мне нравится; а то, чем я владею, не хочу делить. Поговорим о тебе: ты должен остаться здесь.
- Почему?
- Потому что тебе следует жениться на Эвелине.
- Опять-таки почему?
- Ты влюблен в нее.
- Ты серьезно меня об этом спрашиваешь?
- Я не спрашиваю, я это утверждаю.
- Флавьен!
- Тьерре!
- Неужели ты думаешь, будто я могу быть влюблен после всего того, что ты сказал?
- Да.
- Значит, до сих пор я ошибался в себе?
- Нет, ты себя обманывал.
- Ну, знаешь ли!..
- Да, мой дорогой, у меня есть все основания разоблачить твои увертки и плутовские шуточки.
- Вот оно что! И каковы же эти основания?
- Достаточно назвать одно, самое серьезное: я тебя уважаю и люблю.
- Ты сказал мне эти добрые слова впервые, а мы знаем друг друга тридцать лет!
- Да, но уже тридцать лет, как это тебе известно, и просто не к чему повторять это сегодня.
- Прости меня, Флавьен, - пылко протягивая ему руки, сказал Тьерре, - но я никогда в это не верил.