В то время как она невинно кокетничала с Тьерре, хотя это кокетство было для него довольно опасным, Натали, обидевшись, что никто не уделял ей особого внимания, сошла с крыльца, где все курили и болтали под защитой широкого навеса, сплетенного из пальмовых листьев, и углубилась в зеленую чащу деревьев. Погруженная в грустные размышления, она незаметно для себя вошла в английский сад и вдруг очутилась лицом к лицу с Флавьеном.
Но это столкновение не смутило ни того, ни другую. Шедшая медленным и размеренным шагом Натали не разбудила Флавьена, который, усевшись на скамейку из дерна и прислонившись головой к стволу платана, заснул сном праведника.
Де Сожу случалось не раз испытывать внезапную потребность в полном отдыхе, как многим деятельным и здоровым людям; они удовлетворяют ее там, где находятся в данную минуту, если только не бывают вынуждены побороть ее усилием воли. Флавьен встал очень рано, проехал шесть или семь лье рысью на резвой лошади, позавтракал наспех, проезжая через Мон-Ревеш, и поехал дальше, забыв об отдыхе; теперь он устал и, попав в свежий и уединенный уголок, уснул совершенно непреднамеренно, как король или как крестьянин.
Натали была шокирована такой грубостью натуры и, легенько повернувшись на каблучках, с презрением удалилась, ступая по смягчавшему звуки мху; но через несколько шагов ее остановила следующая мысль: "Я обманула вчера вечером Эвелину, заставив ее поверить, будто этот юноша уже влюблен в Олимпию. Он ее не знает, его мало интересуют и она, и мы. Что касается нас - его сердце свободно, оно - tabula rasa. Он пришел к нам с целью продать свое поместье; это доказывает, что у него нет никакого желания сохранить временное пристанище рядом с нами, никакого намерения жениться на одной из нас. Следовательно., я должна обращаться с ним, как с человеком, не имеющим значения, потому что он не завербовался в полк претендентов на мое приданое. Он богат и, таким образом, имеет право на мое уважение. Я презираю бедняков, превозносящих смешные стороны и странности богатой женщины. Он не стал жертвой победоносных чар Олимпии и спит, вместо того чтобы устремиться навстречу ожидающим его благодарностям. Его любезность с клавесином - это любезность человека, приносящего кулечек с конфетами маленьким девочкам. Его доверие к моему отцу - величественное пренебрежение патриция, не желающего оставаться в долгу перед разночинцем. Нет, право, у господина де Сож есть хорошие стороны, и именно по той причине, что я ему не нравлюсь, я бы, пожалуй, хотела ему понравиться".
Она подошла поближе и, встав позади скамейки, так, чтобы видеть спящего в профиль и иметь возможность исчезнуть в кустах, как только он пошевелится, стала внимательно разглядывать его лицо.
Флавьен был красив той надменной и мужественной красотой, которая льстит самолюбию повелительниц: высокий, с широкими плечами и узкими бедрами, с тонкими чертами лица, со светлыми и густыми волосами; руки у него были большие, но белые и прекрасной формы, словом, в нем воплотились сила и гордость древних рыцарей.
"Он слишком хорош собой и поэтому должен быть глуповат. Но у подобных созданий незначительность скрыта под блестящим лаком хороших манер, и женщинам не приходится из-за них краснеть. Людей любят не такими, какие они есть в действительности, а такими, какими они нам кажутся. Королева Елизавета возвела бы этого знатного дворянина в ранг своих приближенных, а что бы ни говорила Эвелина, я королева, я Елизавета, я англичанка по натуре больше, чем они думают.
Как мне понравиться этому рыцарю? Как удержать его здесь, хотя бы на время каникул, хотя бы для того, чтобы не остаться со всякими мелкими претендентами, в то время как Эвелина уже остановила свой выбор на единственном умном человеке? По-своему я так же хороша, как господин Флавьен, и еще более аристократична, несмотря на мое буржуазное происхождение. Там где он сумеет только приказывать, я сумею царить. У меня есть талант, это безошибочно действует на тех, у кого его нет. Да, но я не умею кокетничать, а в наше время молодая девушка должна делать первые шаги, дабы ее заметил мужчина, не претендующий на приданое. Но уверена ли я, что умею кокетничать? Я хочу, чтобы мной восхищались, а кокетство - это ум, поставленный на службу желанию нравиться. Ум! У Эвелины есть ум, но я ведь не просто умна, а гениальна; неужели я не сумею заставить свой гений послужить моему самолюбию?"
Она еще долго раздумывала. Мне кажется, что во время ее гордых и серьезных размышлений Флавьен - да простит ему бог! - немного всхрапнул. Натали это не смутило; ей даже невольно пришло в голову, что, имея мужа, который храпит, можно легко получить возможность проводить ночи у себя, занимаясь литературой.
"Но почему он не ищет руки ни одной из нас? Мы богаче его. У него, вероятно, нет долгов или честолюбия, или, может быть, он уже помолвлен… или влюблен в замужнюю жен шину! Каким же я была ребенком! Это надо узнать прежде всего".
Она сорвала ветку азалии, подошла на цыпочках к скамейке, бросила эту ветку в шляпу Флавьена, лежавшую около него, и потом, скользнув в кусты, как ящерица, спокойно приблизилась к группе людей, показавшейся на лужайке.
Флавьен проснулся. Собираясь надеть шляпу, он уронил ветку азалии; затем стал ее рассматривать как охотничьи собака, вынюхивающая дичь.
- Это объяснение в любви… - сказал он. - Ох, уж эти мне провинциалки, как они скучны! Ну, что ж, посмотрим!
Он оторвал один цветок и вставил его в петлицу, а ветку скомкал и сунул в карман. Затем встал и направился к зам ку, решив, поскольку его сердце ничем не занято, посмотрен, какое его ждет приключение.
Не сделав и трех шагов, он встретил Каролину.
"Только маленькие девочки, - подумал он, - позволяют себе такие выходки, когда играют. Они называю; это проказами".
Но Каролина, искавшая Натали, заговорила с ним в своей обычной манере:
- Здравствуйте, сударь, как поживаете?
Достаточно было взглянуть в ее прекрасные огромные глаза, живые и смелые, но спокойные, чтобы ни на минуту не усомниться в ее равнодушии и чистоте. И Флавьен предложил ей руку, которую она приняла без всякого замешательства, чтобы вернуться вместе с гостем к матери - немножко гордясь тем, что с ней обращаются как со взрослой дамой и очень стараясь идти ровным шагом - ведь до сих пор она только бегала, а не ходила.
IX
В это время Тьерре, отошедший было от Эвелины, чтобы не казаться слишком навязчивым, вернулся, будто бы невзначай, и возобновил свое состязание с нею.
- Вы любите бабочек, мадемуазель?
- Терпеть не могу. Они - эмблемы моего собственного легкомыслия, а я только и хочу, что отвлечься от самой себя.
- Ваш кузен Амедей, мадемуазель, очень любит бабочек.
- А-а! - как всегда, не подумав, сказала Эвелина. - Это потому, что их любит его тетушка.
Столь неосторожные слова едва не лишили Эвелину внимания, которым она рассчитывала завладеть. До этой минуты Тьерре видел в своих отношениях с дамами Пюи-Вердона лишь удовольствие походя помучить, испугать, вытеснить соперника, который попадется ему под руку. Теперь его взгляд быстро перенесся на Олимпию и Амедея; они стояли в уголке и тихо беседовали.
Казалось вполне естественным, что они советовались по поводу каких-то домашних дел с той, как бы узаконенной, таинственностью, с которой хозяева стараются не помешать досугу или развлечениям гостей. Однако Тьерре, полагая, что находится на пути к важному открытию, едва не забыл об Эвелине, в которой уже не было для него ничего загадочного, погнавшись за тенью новой тайны. Он вздрогнул от смутного любопытства, принятого Эвелиной за ревность.
"Натали угадала, - подумала она, - господин Тьерре влюблен в мою мачеху. Что ж, если надо дать бой, я его дам. Я не допущу, чтобы эта женщина, которой мы позволили завладеть сердцем нашего отца, не оставила нам ни одного жалкого обожателя".
Она действовала столь успешно, что Тьерре стал неотступно следовать за ней; он был немного озабочен, несколько резок, внутренне протестовал, но тем не менее его уже не отпускали если не оковы из цветов, то по крайней мере моток шелка, в котором он и запутался. Явился Флавьен; принимая похвалы и благодарность всего семейства, он думал лишь о том, чтобы среди всех находившихся там женщин (к Дютертрам прибыло несколько соседок) найти по глазам ту безрассудную особу или ту насмешницу, которая бросила ему в голову, то бишь в шляпу, ветку азалии. Прежде чем он успел встретиться глазами с Натали, она увидела цветок у него в петлице и сказала себе: "Или он никого не любит, или его легко отвлечь. Когда человек серьезно влюблен, он не отдается первой встречной, а этот цветок выглядит на нем, как объявление на доме, который продается или сдается внаем". Натали взяла газету и притворилась, будто просматривает ее; когда Флавьен, сделав ловкий маневр, нашел способ подойти к ней, чтобы поздороваться, она была уже хорошо подготовлена и оказала ему ледяной прием. Очень любезно поздоровавшись с ней, он удалился, думая: "Это уж наверняка не та красавица, чьи цветы я ношу в петлице".
Эвелина, даже не заметив его, так оживленно разговаривала и была настолько поглощена Тьерре, что Флавьен улыбнулся, сказав себе. "И это не она".
Какая-нибудь из дам, живущих по соседству? Среди них не было ни одной хорошенькой, а разве можно предположить, что за подобной тайной кроется смешная или неприятная особа?
Оставалась госпожа Дютертр. Она встретила и поблагодарила Флавьена с любезной и спокойной сердечностью; казалось, она не заметила цветка у него в петлице. Да и почему она должна была его заметить, если была тут совсем ни при чем?
Но вдруг Флавьен, в свою очередь, заметил кое-что. У Олимпии, в ее кружевном жабо, был цветок азалии, совершенно схожий с его цветком и только что срезанный - ведь, как известно, азалия, отделенная от стебля, живет лишь несколько минут.
"Вот оно что!" - подумал Флавьен. - Дорогой мой сосед, - сказал он Дютертру, - дело сделано, вы теперь хозяин маленького поместья Мон-Ревеш. Я им больше не занимаюсь. Но, - продолжал он, глядя на госпожу Дютертр, - как вы, так и ваша супруга, несомненно, поймете, что есть вещи, которые не продают и не дарят, семейные реликвии, о которыми не расстаются. Так я никогда и не собирался отдавать из рук кровать, комнату, маленький замок, на котором еще лежит, так сказать, отпечаток облика моей двоюродной бабки. Однако я был счастлив сегодня, отделив частицу от старой обстановки и принеся ее к вашим ногам, сударыня. Ничего более ценного, что я мог бы вам преподнести, чем эта священная для меня реликвия, я не нашел. Но так как я не могу принести башню Мон-Ревеша и поставить ее к вам на камин, позвольте мне сохранить ее для себя. Никто из членов вашей семьи не захочет жить в этой бедной башенке, такой печальной, такой уединенной. Но мне там хорошо, я уже полюбил ее, и мне было бы тяжело видеть, что в ней живет фермер. Я вам передаю, дорогой Дютертр, служебные постройки под пригорком, но прошу вас оставить мне мой холм, покрытый вереском, мой ров, заросший кустарником, и мое временное пристанище Мон-Ревеш рядом с вами. Вычтите, прошу вас, стоимость всего этого из общей стоимости поместья.
- Это ничего не стоит, дорогой сосед, - ответил Дютертр. - Такого рода здания, имеющие художественную или историческую ценность, не играют никакой роли в делах нашей провинции и не входят в контракты покупки и продажи, если только они не являются помещением сельскохозяйственного назначения. Здесь об этом не может быть и речи; ферма Мон-Ревеша вполне достаточна как строение, и ваш маленький замок, в котором никакой фермер добровольно не поселится, поскольку говорят, что там водятся привидения, рискует погибнуть от воздействия времени. Следовательно, мы ничего не будем вычитать из общей стоимости поместья и вы сохраните все права на холм Мон-Ревеша и все, что к нему относится. А теперь позвольте сказать вам, что в нашей сделке обогащает меня более всего: ваше намерение сохранить какое-то пристанище рядом с нами; мы сможем надеяться на пребывание или возвращение превосходнейшего соседа.
Госпожа Дютертр одобрила мужа взглядом, в котором Флавьену почудилось волнение, и сердечной улыбкой; однако по ее лицу разлилась краска, когда Флавьен, горячо пожав руку Дютертру, поцеловал руку хозяйке дома.
Натали ничего не упустила из этого разговора, хотя делала вид, что не слушает его. "Игра выиграна, - подумала она, - он останется. Замок за цветок - поступок, скажем прямо, рыцарский!" И она прикрепила к корсажу цветок азалии, оставленный ею про запас, на случай, если того потребует ее замысел. Флавьен не обратил на это никакого внимания.
Эвелина тоже навострила уши, и так как она не следовала примеру Натали, которая держала глаза опущенными к газете, она заметила радостное и оживленное смятение Флавьена и удовлетворение, вдруг сменившееся замешательством, у Олимпии. Слишком смелый взгляд Флавьена заставил Олимпию оробеть при всем ее чистосердечии, а Эвелина, эта восемнадцатилетняя девушка, как ни странно, не знала, что такое робость. Она подумала, что Натали угадала правильно и что какая-то любовная интрижка или кокетливая игра началась между "превосходнейшим соседом" и ее мачехой.
Эвелина подошла к Флавьену, пытаясь выстрелить наугад:
- Я вижу, господин де Сож ни романтичен, ни любопытен. Ему говорят о привидениях, сообщают, что в его замке они водятся, а он не обращает на это ни малейшего внимания.
- Разве не во всех замках водятся привидения? Везде, где я жил, было свое привидение. А у вас его нет?
- О, привидения встречаются лишь в покинутых замках или в тех, где еще живут аристократы, - сказал Дютертр. - Реалистическая буржуазия выставила призраков за дверь, и это очень жаль, признайтесь, барышни!
- Но вы не говорите, какого рода привидения есть а Мон-Ревеше! - воскликнул Тьерре. - Меня они очень интересуют! Господин де Сож, наверно, пресыщен легендами, поскольку их у него столько же, сколько замков; но у меня ведь нет даже и самой захудалой бойницы, и я очень хотел бы знать, какие приключения ожидают нас в осенние морванские ночи.
- А, вот видите, - живо сказала Эвелина, - вы хотите продлить ваше пребывание здесь до туманных ночей октября или ноября! Я же вам говорила! - И она поглядела на Флавьена, смотревшего на Олимпию.
Дютертр подхватил:
- Надеюсь! Разве мы не собирались охотиться весь сезон, мой дорогой Тьерре? Можете рассчитывать на меня - правда, раз в неделю, потому что я охочусь только на крупную дичь. Но я полагаю, что мы будем видеться чаще: каждый день, если вы захотите! Так я понимаю жизнь в деревне. Никаких приглашений, никаких визитов! Пусть все приходят и уходят, когда хотят, пусть бывают друг у друга, как в одной семье, и, главное, пусть ничто не напоминает церемонного этикета и вынужденной сдержанности парижской жизни.
Через неделю после этого, неделю, полную солнца, после великолепной охоты, после целых дней, посвященных прогулкам в экипаже, рыбной ловле или верховой езде совместно с семейством Дютертр, Флавьен и Тьерре возвращались домой в Мон-Ревеш между одиннадцатью часами вечера и полуночью; тусклое солнце село за облака; ветерок был еще довольно теплым, но пошел мелкий дождь.
Возвращаясь верхом из Пюи-Вердона в Мон-Ревеш, друзья беседовали, перескакивая с одной темы на другую, как беседуют при езде английской рысью, замедляя шаг лишь для того, чтобы взять крутой подъем или спуститься в темноте по опасному крутому склону.
- Крез, - сказал Флавьен груму в один из спокойных Промежутков, - не уезжайте завтра, не повидав меня.
- Значит, я должен покинуть вас завтра, сударь?
- К моему величайшему сожалению, да, господин Крез! Я нашел наконец в вашем диком краю лошадей, слугу и экипаж; пришла пора вернуть вас к вашим обязанностям при мадемуазель Эвелине, которая согласилась расстаться с вами на неделю.
- О господи, да она вполне может обойтись без меня до конца своей жизни, - философически заметил Крез. - У нее, кроме меня, есть к услугам и другие лакеи; ведь я более нуждаюсь в ней, чем она во мне.
- Не показывайте нам сокровища вашего ума, господин Крез, не то наше расставание будет слишком душераздирающим! - воскликнул Тьерре. - И поскольку вам нечего больше сказать, я прошу вас отъехать от нас назад, на расстояние в двадцать лошадиных голов: постарайтесь сосчитать хорошенько, чтобы не было ни на одну меньше.
"До чего ж они глупы! - подумал Крез. - Но неважно, ведь платят они хорошо". И, проделав соответствующий маневр, он оказался в арьергарде.
- Сегодня уже почти холодный вечер, - заметил Тьерре.
- Нет, просто деревня становится грустной.
Флавьен снова поехал рысью. Тьерре присоединился к нему.
Когда они через десять минут опять перешли на шаг, пересекая топь, Тьерре сказал:
- Знаешь, я все-таки не родился кавалеристом, рысь меня утомляет. Я люблю только шаг и галоп.
- Но мы можем ехать так, как ты захочешь, друг мой. Выбери аллюр, и я последую за тобой. Неужели ты меня стесняешься?
- Нет; но на людях я следую за тобой из самолюбия, а когда мы одни - по привычке.
- При чем тут самолюбие? Ты отлично ездишь верхом.
- Вопрос о самолюбии встает только тогда, когда что-нибудь не ладится, это верно, поэтому я и имею глупость вкладывать самолюбие в верховую езду. Я обучался ей с яростью и с удивительной быстротой достиг того, что мои мускулы стали гибкими, а рука твердой. Со всей серьезностью я изучал лошадь, приспособленную к человеку, и человека, приспособленного к лошади. Я потратил на эту прекрасную науку больше физических сил и воли, чем когда учился мыслить и писать, и все из самолюбия. Тем не менее Эвелина открыла мне одну истину: "Вы пускаете нам пыль глаза; вы изящны в седле, вы гордитесь своей посадкой, но на самом деле вы неустойчивы и в один прекрасный день сломаете себе шею".
- Это метафора?
- Может быть. Но здесь есть доля правды, как и во всем остальном. Для того чтобы по-настоящему ездить верхом, надо приучаться к манежу с детства. Надо, что называется, родиться на лошади - как дети из хороших семей и грумы, молодые дворяне и крестьянские дети. Мы же, происходя от людей, посвятивших себя коммерции, крючкотворству, искусству или ремеслам, вкладываем всю нашу силу, всю гибкость, все наши способности в мозг или в руки. Мы рождаемся я расцветаем в пыли канцелярий, контор или мастерских. Там ниши мускулы хиреют, кровь разжижается, мы живем только нервами. Позднее, если нами овладевают соблазны праздного досуга, мы бываем достаточно ловкими и у нас хватает выдержки, чтобы подражать праздным людям во вкусах, манерах, привычках; но опытному глазу видно, что мы всегда лишь подделываемся под сословие патрициев; женщины в этом никогда не ошибаются, да и мы сами тоже, когда исследуем себя беспристрастно.
- Возможно. И, желая преобразиться подобным образом, вы даже теряете то, что ставит вас во многом выше нас.
- В чем же, по-твоему, друг мой, выражается это превосходство?